Неточные совпадения
В лесистом Верховом Заволжье деревни малые, зато частые, одна от другой на версту, на две. Земля холодна, неродима, своего хлеба мужику
разве до Масленой хватит, и то в урожайный год!
Как ни бейся на надельной полосе, сколько страды над ней ни принимай, круглый год трудовым хлебом себя не прокормишь. Такова сторона!
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь.
Разве где такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться,
как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
— Что ты, окстись! — возразила Никитишна. — Ведь у лося-то, чай, и копыто разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного «житие» читал ли? Дал бы
разве Божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми отцами не было того заповедано… Да что же про своих-то ничего не скажешь? А я, дура, не спрошу. Ну,
как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
— Чего ты только не скажешь, Максимыч! — с досадой ответила Аксинья Захаровна. — Ну, подумай, умная ты голова, возможно
разве обидеть мне Грунюшку? Во утробе не носила, своей грудью не кормила, а все ж я ей мать, и сердце у меня лежит к ней все едино,
как и к рожоным дочерям. Все мои три девоньки заодно лежат на сердце.
Ходит за ними Спиридоновна,
как умеет, усердствует, да
разве мать?
Отказ бывает, когда сватовство идет, а
разве у нас сватовство в настоящем виде,
как следует, было?
— А за то, что он первый опознал про такое богатство, — отвечал Стуколов. — Вот, положим, у тебя теперь сто тысяч в руках, да
разве получишь ты на них миллионы, коль я не укажу тебе места, не научу,
как надо поступать? Положим, другой тебя и научит всем порядкам:
как заявлять прииски,
как закрепить их за собой… А где копать-то станешь?.. В
каком месте прииск заявишь?.. За то, чтобы знать, где золото лежит, давай деньги епископу… Да и денег не надо — барыши пополам.
— А кому заплатишь-то?.. Платить-то некому!.. — отвечал дядя Онуфрий. —
Разве можно артельному леснику с чужанина хоть малость
какую принять?..
Разве артель спустит ему хошь одну копейку взять со стороны?.. Да вот я старшой у них, «хозяином» называюсь, а возьми-ка я с вашего степенства хоть медну полушку, ребята не поглядят, что я у них голова, что борода у меня седа, разложат да таку вспарку зададут, что и-и… У нас на это строго.
—
Как же так? — спросил Патап Максимыч. —
Разве клады разные бывают?
—
Как мошенники? — вскочив с места, еще громче вскрикнул Патап Максимыч. —
Разве стану я водиться с мошенниками?
—
Какое веселье!
Разве не знаешь? — молвила Марьюшка. —
Как допрежь было, так и без тебя. Побалуются маленько девицы, мать Виринея ворчать зачнет, началить… Ну,
как водится, подмаслим ее, стихеру споем, расхныкается старуха, смякнет — вот и веселье все. Надоела мне эта анафемская жизнь… Хоть бы умереть уж, что ли!.. Один бы конец.
— Напрасно это, — с ужимкой ответила Марьюшка. —
Разве я из корысти? Ситец-от
какой?
Женщин,
как всегда и везде в подобных случаях, было гораздо больше, чем мужчин; белые, красные, голубые и других ярких цветов наряды, цветные зонтики, распущенные над головами богомолок, придавали необычный в другое время праздничный вид луговине, весной заливаемой водопольем, а потом посещаемой
разве только косцами да охотниками за болотной дичью.
Разве вот
как женю тебя, не будешь ли маленько поумнее?..
— Про это бабушка-то надвое сказала, — ляпнул подгулявший Макар Тихоныч. — Хоть седа борода, а за молодого еще постою. Можно
разве Евграшку со мной равнять? Да он ногтя моего не стоит!.. А гляди,
какую королеву за себя брать вздумал… Не по себе, дурак, дерево клонишь — выбирай сортом подешевле, — прибавил он, обратясь к оторопевшему сыну.
Дочери Патапа Максимыча, жившие у тетки, понравились ей. С самого приезда в скит Марья Гавриловна ласкала девушек, особенно Настю. Бывали у нее еще Фленушка с Марьюшкой, другие редко, и то
разве по делу
какому.
—
Какие еще ваши годы, матушка? — ответила Марья Гавриловна, подавая чашку и ставя перед игуменьей серебряную хлебницу. —
Разве вот от хлопот от ваших? Это, пожалуй… Оченно вы уж заботны, матушка, всяку малость к сердцу близко принимаете.
— Полноте, матушка, — отвечала Марья Гавриловна. — Ведь я еще давеча сказала вам… Затем
разве я в обители поселилась, чтобы по пирам разъезжать… Бывала прежде у Патапа Максимыча и еще как-нибудь сберусь, только не в такое время,
как много у него народу бывает…
— Не бывает
разве, что отец по своенравию на всю жизнь губит детей своих? — продолжала,
как полотно побелевшая, Марья Гавриловна, стоя перед Манефой и опираясь рукою на стол. — Найдет, примером сказать, девушка человека по сердцу, хорошего, доброго, а родителю забредет в голову выдать ее за нужного ему человека, и начнется тиранство… девка в воду, парень в петлю… А родитель руками разводит да говорит: «Судьба такая! Богу так угодно».
— Напрямик такого слова не сказано, — отвечал Пантелей, — а понимать надо так —
какой же по здешним местам другой золотой песок может быть? Опять же Ветлугу то и дело поминают. Не знаешь
разве, чем на Ветлуге народ займуется?
«Уходом»
разве,
как Фленушка говорила?..
— А
как тетенька-то помрет?.. Тогда что?..
Разве не будешь в те поры каяться, что не хотела пустить меня проститься с ней?.. — тростила свое Настя.
— Выкинь, выкинь!.. Ах ты, старый греховодник!.. Ах ты, окаянный!.. Выбрось сейчас же, да вымой руки-то!.. Ишь
каку погань привез?.. Это что?.. Четвероконечный!.. А?.. Не видал?.. Где глаза-то были?.. Чтобы духу его в нашем доме не было… Еретицкими яйцами христосоваться вздумал!..
Разве можно их в моленну внести?.. Выбрось, сейчас же выкинь на двор!.. Эк обмиршился, эк до чего дошел.
— Не знаешь
разве, что слóва об Евстафии не то что при чужих, при своих читать не подобает?.. Сколько раз говорила я тебе,
каких статей на трапезе не читать? — началила Манефа Аркадию.
— Ох,
как в Улангер придется!.. Беда!.. — сказал Дементий. — На Митюшино
разве будет везти… Прямо ехать — затонешь.
Юность моя, юность во мне ощутилась,
В разум приходила, слезно говорила:
«Кто добра не хочет, кто худа желает?
Разве змей соперник, добру ненавистник!
Сама бы я рада — силы моей мало,
Сижу на коне я, а конь не обуздан,
Смирить коня нечем — вожжей в руках нету.
По горам по хóлмам прямо конь стрекает,
Меня разрывает, ум мой потребляет,
Вне ума бываю, творю что, не знаю.
Вижу я погибель, страхом вся объята,
Не знаю,
как быти,
как коня смирити...
— Полноте, Патап Максимыч!.. Ведь мы с вами не первый день знакомы. Не знаю
разве,
как у вас дела идут?.. — говорила Марья Гавриловна. — Вот познакомилась я с этим Сергеем Андреичем. Он прямо говорит, что без вас бы ему непременно пропасть, а
как вы его поучили, так дела у него
как не надо лучше пошли…
—
Разве что приказчика, — сказала Манефа. — Только народ-от ноне каков стал!.. Совести нет ни в ком —
как раз оберут.
—
Разве что так, — ответила Манефа. — А лучше бы не дожить до того дня, — грустно прибавила она. —
Как вспадет на ум, что раскатают нашу часовню по бревнышкам, разломают наши уютные келейки, сердце так и захолонет… А быть беде, быть!.. Однако ж засиделась я у вас, сударыня, пора и до кельи брести…
Разве в обители жрут скоромятину?» Это не помешало, однако, добрым отношениям Василия Борисыча к добродушной Виринее; возлюбила она его,
как сына, не нарадуется, бывало,
как завернет он к ней в келарню о разных разностях побеседовать…
—
Какую же, Флена Васильевна? — разводя руками, молвил Василий Борисыч. — Право, не вздумаю вдруг…
Разве про тирана? На Иргизе, в Покровском, девицы, бывало, певали ее…
— А ты, друг, не больно их захваливай, — перебила Манефа. — Окромя Марьюшки да
разве вот еще Липы с Грушей [Липа — уменьшительное Олимпиады, Груша — Агриппины, или, по просторечию, Аграфены.], и крюки-то не больно горазды разбирать. С голосу больше петь наладились,
как Господь дал… Ты, живучи в Москве-то, не научилась ли по ноте петь? — ласково обратилась она к смешливой Устинье.
Будь он самый грубый, животный человек, но если в душе его не замерло народное чувство, если в нем не перестало биться русское сердце, звуки Глинки навеют на него тихий восторг и на думные очи вызовут даже невольную сладкую слезу, и эту слезу,
как заветное сокровище, не покажет он ни другу-приятелю, ни отцу с матерью, а
разве той одной, к кому стремятся добрые помыслы любящей души…
— Кáноны!..
Как не понимать!.. — ответил Алексей. — Мало ли их у нас, кано́нов-то… Сразу-то всех и келейница не всякая вспомнит… На каждый праздник свой канóн полагается, на Рождество ли Христово, на Троицу ли, на Успенье ли — всякому празднику свой… А то есть еще канóн за единоумершего, канóн за творящих милостыню… Да мало ли их… Все-то канóны
разве одна матушка Манефа по нашим местам знает, и то навряд… куда такую пропасть на памяти держать!.. По книгам их читают…
На Покров у Лохматого лошадей угнали, на Казанскую в клети́ все до нитки обворовали. Тут Карп Алексеич был неповинен. В том
разве вина его состояла, что перед тем незадолго двух воров в приказ приводили, и писарь,
как водится, обругав их, примолвил десятскому...
— Никаких нет, ваше степенство, да никогда и не бывало, — ответил Алексей. — А насчет того, чтобы к суду, тоже ничего не знаю… Не проведал ли
разве Карп Алексеич, что я тогда по вашему приказу на Ветлугу ездил?.. А
как теперича тут дело завязалось, так не на этот ли он счет намекает…
— Притяжание-то что означает? — спросил Патап Максимыч. — То же, что стяжание, имущество, значит… Так
разве он не человек, по-твоему, а имущество, вот
как этот стол, аль эта рубаха, аль кони да коровы, не то деньги?.. Крещеный человек может
разве притяжанием быть?.. Не дело толкуешь, спáсенница.
«Поглядели б они, пустобайки чернохвостые, — говорили мужики деревенские, — поглядели б,
как наши ребятишки любят Егориху, а в младенце душа ангельская, к бесовской нечисти
разве можно ей льнуть?»
Вот
разве что еще:
какой бы тебе грешный человек в жизни ни встретился, не суди о грехах его, не разузнавай об них, а смирись и в смирении думай, что нет на земле человека грешнее тебя.
— Да
как же?..
Разве хорошо мы делаем? — жалобно заговорила Марья Гавриловна. — И перед Богом-то грех великий, и перед людьми-то стыдны́м-стыднехонько… Нет, уж ты меня лучше не уговаривай. Пока венцом греха не покроем, не буду я на людей глядеть… Оттого и желаю скорей обвенчаться… Богом прошу тебя, голубчик… Не томи ты меня, не сокрушай в горькой печали моей!..
—
Разве что так… — раздумчиво молвил Алексей. — Только знаешь ли?.. Пароход на твои деньги, теперь дом… Наскажут и не знай чего… Ведь все знают, что у меня ни кола, ни двора, за душой ни грóша… Опять же и самому мне как-то совестно…
Как же это? Деньги твои, а дом будет мой?..
— А сам-от ты
разве не мой? — с ясной улыбкой, обняв Алексея, сказала Марья Гавриловна. —
Разве мужу с женой можно делиться?.. И в Писании сказано: «Оба в плоть едину»… Что твое — мое, что мое — твое. По моему рассужденью так, не знаю,
как по твоему.
— Вот теперь сами изволите слышать, матушка, — полушепотом молвил Марко Данилыч. — Можно
разве здесь в эту ночь такие слова говорить?.. Да еще при всем народе,
как давеча?.. Вам бы, матушка, поначалить ихнюю милость, а то сами изволите знать, что здесь недолго до беды… — прибавил он.
—
Разве не вижу я любви твоей ко мне, матушка? Аль забыла я твои благодеяния? — со слезами ответила ей Фленушка. — Матушка, матушка!..
Как перед истинным Богом скажу я тебе: одна ты у меня на свете, одну тебя люблю всей душой моей, всем моим помышлением… Без тебя, матушка, мне и жизнь не в жизнь — станешь умирать и меня с собой бери.
—
Разве не дело?.. — хохотал Самоквасов. — Ей-Богу, та же лавка! «На Рогожском не подавайте, там товар гнилой, подмоченный, а у нас тафты, атласы…» Айдá [Айдá — татарское слова, иногда значит: пойдем, иногда — иди, иногда — погоняй, смотря по тому, при
каких обстоятельствах говорится. Это слово очень распространено по Поволжью, начиная от устья Суры, особенно в Казани; употребляется также в восточных губерниях, в Сибири.] к нашим?
—
Разве Устинью? —
как бы опять невзначай бросила словечко Фленушка.
Если б хоть малая
какая надежда была, стали бы мы
разве беспокоить вас, стали бы
разве вас в слезы вводить?
— Да
разве можно с этим народом
какое ни на есть дело сделать? — сказал московский посланник. — О чем ни зачни, ни ползет, ни лезет, ни вон нейдет.
А хоша и не забьет тебя до смерти, так
разве лучше,
как пустит калекой век доживать?..
— Не узнает?..
Как же?..
Разве такие дела остаются в тайне? — сказал Семен Петрович. — Рано ли, поздно ли — беспременно в огласку войдет… Несть тайны, яже не открыется!.. Узнал же вот я, по времени также и другие узнают. Оглянуться не успеешь,
как ваше дело до Патапа дойдет. Только доброе молчится, а худое лукавый молвой по народу несет… А нешто сама Прасковья станет молчать,
как ты от нее откинешься?.. А?.. Не покается
разве отцу с матерью? Тогда, брат, еще хуже будет…