Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки
иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как
станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
—
Стану глядеть, Максимыч, — отвечала Аксинья. — Как не смотреть за молодыми девицами! Только, по моему глупому разуму, напрасно ты про Настю думаешь, чтоб она такое дело сделала… Скор ты больно на речи-то, Максимыч!.. Давеча девку насмерть напугал. А с испугу мало ль какое слово
иной раз сорвется. По глупости, спросту сказала.
— Добрая она у нас, Фленушка, и смиренная, даром что покричит
иной раз, — сказала Настя. — Сил моих не
станет супротив мамыньки идти… Так и подмывает меня, Фленушка, всю правду ей рассказать… что я… ну, да про него…
И как скоро со мною такая перемена совершилась, восстала в душе другая буря, по
иным новым волнам душевный корабль мой
стал влаятися…
Только золота из него не добудешь, а коли хочешь купоросное масло делать, —
иная статья — можно выгоду получить…
— Какой тут Снежков! — молвила Фленушка. — Не всяк голова, у кого борода, не всяк жених, кто присватался,
иному от невестиных ворот живет и поворот. Погоди, завтра все расскажу… Видишь ли, Марьюшка, дельце затеяно. И тому делу без тебя не обойтись. Ты ведь воструха, девка хитроватая, глаза отводить да концы хоронить мастерица, за уловками дело у тебя не
станет. Как хочешь, помогай.
И
становится Алексей день ото дня сумрачней, ходит унылый, от людей сторонится,
иной раз и по делу какому слова от него не добьются.
— Белицей, Фленушка, останешься — не ужиться тебе в обители, — заметила Манефа. — Востра ты у меня паче меры. Матери поедóм тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят, в глаза тебе смотрят… Только дух из меня вон, тотчас
иные станут — увидишь. А когда бы ты постриглась, да я бы тебе игуменство сдала — другое бы вышло дело: из-под воли твоей никто бы не вышел.
— Сергей Андреич —
иная статья, — молвил Патап Максимыч. — Сергей Андреич — мужчина, — сам при деле. А ваше дело, Марья Гавриловна, женское — как вам управиться?
За великую досаду
стало это Морковкину. «Уж как ты там себя ни вывертывай, — говорил он сам про себя, — а доеду я тебя, Трифон Михайлович, попомню овин да жалобы!» А сударушке
иное расписывал...
По
иным деревням, что ни дом, то
стан…
— Этот ничего… — сказал Патап Максимыч. — Василий Борисыч человек
иной стати. Его опасаться нечего. Чтобы московских скосырей да казанских хахалей тут не было — вот про что говорю. Они к тебе больно часто наезжают…
Первостатейные!..» А чуть понахмурилось — совсем
иные станут: подберут брызжи, подожмут хвосты и глядят, что волк на псарне…
Когда Марья Гавриловна воротилась с Настиных похорон, Таня узнать не могла «своей сударыни». Такая
стала она мрачная, такая молчаливая. Передрогло сердце у Тани. «Что за печаль, — она думала, — откуда горе взялось?.. Не по Насте же сокрушаться да тоской убиваться…
Иное что запало ей нá душу».
— Никому я никогда не пророчила, — кротко ответила знахарка. — Советы даю, пророчицей не бывала. Правда, простому человеку мало добрый совет подать, надо, чтоб он его исполнял как следует… Тут
иной раз приходится и наговорить, и нашептать, и пригрозить неведомою силой, если он не исполнит совета. Что
станешь делать? Народ темный, пока темными еще путями надо вести его.
— Что ж рассказать-то? Старость, дряхлость пришла,
стало не под силу в пустыне жить. К нам в обитель пришел, пятнадцать зим у нас пребывал. На летнее время, с Пасхи до Покрова,
иной год и до Казанской, в леса удалялся, а где там подвизался, никто не ведал. Безмолвие на себя возложил, в последние десять лет никто от него слова не слыхивал. И на правиле стоя в молчании, когда молился, губами даже не шевелил.
И
стали боголюбивые старцы и пречестные матери во дни, старым празднествам уреченные, являться на Светлый Яр с книгами, с крестами, с иконами…
Стали на берегах озера читать псалтырь и петь каноны, составили Китежский «Летописец» и
стали читать его народу, приходившему справлять Ярилины праздники. И на тех келейных сходбищах
иные огни затеплились — в ночь на день Аграфены Купальницы
стали подвешивать к дубам лампады, лепить восковые свечи, по сучьям иконы развешивать…
— Не приемлем! — в заднем конце стола громко заговорили кривая Измарагда, игуменья обители Глафириных, и дородная мать Евтропия из обители Игнатьевых. К ним еще несколько стариц пристало.
Иные стали даже отплевываться.
— Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне, дорогой ты мой Василий Борисыч, — говорила ему Манефа. — Ровно я гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради друга не
стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!..
Иная со скуки да от нечего делать того наплетет, что после только ахнешь. Ни с того ни с сего насудачат… При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать…
— Как водится, — отвечал Патап Максимыч. — Как гостили мы у Манефы, так слышали, что она чуть не тайком из Комарова с ним уехала; думал я тогда, что Алешка, как надо быть приказчику, за хозяйкой приезжал… А вышло на
иную стать — просто выкрал он Марью Гавриловну у нашей чернохвостницы, самокрутку, значит, сработал… То-то возрадуется наша богомолица!.. Таких молитв начитает им, что ни в каком «часовнике», ни в каком псалтыре не найдешь… Вот взбеленится-то!.. Ха-ха-ха!
— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй души был человек! И так его жалко
становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит на меня из угла, так жалко станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.
Неточные совпадения
Иной во время пения //
Стал на ноги, показывал, // Как шел мужик расслабленный, // Как сон долил голодного, // Как ветер колыхал.
Еще бы
стал он брезговать, // Когда тут попадалася //
Иная гривна медная // Дороже ста рублей!
Никто не
станет отрицать, что это картина не лестная, но
иною она не может и быть, потому что материалом для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме ошеломления.
Но зачем же среди недумающих, веселых, беспечных минут сама собою вдруг пронесется
иная чудная струя: еще смех не успел совершенно сбежать с лица, а уже
стал другим среди тех же людей, и уже другим светом осветилось лицо…
Генерал смутился. Собирая слова и мысли,
стал он говорить, хотя несколько несвязно, что слово ты было им сказано не в том смысле, что старику
иной раз позволительно сказать молодому человеку ты(о чине своем он не упомянул ни слова).