Неточные совпадения
— Да все из-за этого австрийского священства! — сказала Фленушка. — Мы,
видишь ты, задумали принимать, а Глафирины не приемлют, Игнатьевы тоже не приемлют. Ну и разорвались во всем: друг с дружкой не видятся, общения не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным пришла, да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились, да вповолочку! Такая теперь промеж обителей злоба, что смех и горе. Да ведь это одни только
матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
— Бодрей да смелей держи себя. Сама не
увидишь, как верх над отцом возьмешь. Про
мать нечего говорить, ее дело хныкать. Слезами ее пронимай.
Стоит
мать Манефа в моленной перед иконами, плачет горькими, жгучими слезами. Хочет читать, ничего не
видит, хочет молиться, молитва на ум нейдет… Мир суетный, греховный мир опять заговорил свое в душевные уши Манефы…
Заперли рабу Божию в тесную келийку. Окроме
матери Платониды да кривой старой ее послушницы Фотиньи, никого не
видит, никого не слышит заточенница… Горе горемычное, сиденье темничное!.. Где-то вы, дубравушки зеленые, где-то вы, ракитовые кустики, где ты, рожь-матушка зрелая — высокая, овсы, ячмени усатые, что крыли добра молодца с красной девицей?.. Келья высокая, окна-то узкие с железными перекладами: ни выпрыгнуть, ни вылезти… Нельзя подать весточку другу милому…
— А вот я тебя за такие слова на поклоны поставлю, — вскричала
мать Виринея, — да недели две, опричь черствой корки, ты у меня в келарне ничего не
увидишь!.. Во святой обители про идольские басни говорить!.. А!.. Вот постой ты у меня, непутная, погоди, дай только матушке Манефе приехать… Посидишь у меня в темном чулане, посидишь!.. Все скажу, все.
—
Видишь ли, с чего дело-то зачалось, — продолжала София, растирая игуменье ноги березовым маслом. — Проезжали это из Городца с базара колосковские мужики,
матери Ларисы знакомые, — она ведь сама родом тоже из Колоскова. Часы у нас мужички отстояли, потрапезовали чем Бог послал да меж разговоров и молвили, будто ихней деревни Михайла Коряга в попы ставлен.
Совсем одичала Марья Гавриловна, столько лет никого не
видя, окроме скитских стариц, приезжавших в Москву за сборами. Других женщин никого не позволялось ей принимать. Отец с
матерью померли, братнина семья далеко, а Масляников строго-настрого запретил жене с братом переписываться.
—
Видишь ли, Пантелей Прохорыч, — собравшись с силами, начал Алексей свою исповедь, — у отца с
матерью был я дитятко моленное-прошенное, первенцом родился, холили они меня, лелеяли, никогда того на ум не вспадало ни мне, ни им, чтоб привелось мне когда в чужих людях жить, не свои щи хлебать, чужим сýгревом греться, под чужой крышей спать…
— Великий благодетель нам Петр Спиридоныч, дай ему, Господи, доброго здравия и души спасения, — молвила
мать Назарета. — День и ночь за него Бога молим. Им только и живем и дышим — много милостей от него
видим… А что, девицы, не пора ль нам и ко дворам?.. Покуда матушка Манефа не встала, я бы вот чайком Василья-то Борисыча напоила… Пойдем-ка, умницы, солнышко-то стало низенько…
— Белицей, Фленушка, останешься — не ужиться тебе в обители, — заметила Манефа. — Востра ты у меня паче меры.
Матери поедóм тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят, в глаза тебе смотрят… Только дух из меня вон, тотчас иные станут —
увидишь. А когда бы ты постриглась, да я бы тебе игуменство сдала — другое бы вышло дело: из-под воли твоей никто бы не вышел.
— Да, — сказала Манефа, величаво поднимая голову и пылким взором оглядывая предстоявших. — По всему видно, что близится скончание веков. А мы во грехах, как в тине зловонной, валяемся, заслепили очи, не
видим, как пророчества сбываются… Дай-ка сюда Пролог,
мать Таифа… Ищи ноемврия шестнадцатое.
— А воротишься от Софонтия, — молвила Манефа Василью Борисычу, — на пепел отца Варлаама съезди да заодно уж и к
матери Голиндухе. Сборища там бывают невеликие, соблазной от мирских человек не
увидишь — место прикровенное.
Раз, сидя в келарне на посидках у
матери Виринеи, уставщица Аркадия при Тане рассказывала, что сама она своими глазами
видела, как к Егорихе летун [Летун — летучий воздушный дух, огненный змей.] прилетал… «Осенью было дело, — говорила она, — только что кочета́ полночь опели [Кочет — петух.
Не ответила Аркадия, промолчала и
мать Никанора, слова не сказали и Дементий с работниками… Только пристальней прежнего стали они поглядывать на закрой неба [Закрой неба — нижний край видимого горизонта.], не
увидят ли где хоть тоненькую струйку дыма… Нет, нигде не видно… А в воздухе тишь невозмутимая: пух вылетел из перины, когда грохнули ее белицы в повозку, и пушинки не летят в сторону, а тихо, плавно опускаются книзу. И по ветру нельзя опознать, откуда и куда несется пожар.
— А забыл, что в Печерском патерике про него пишется? Про сей самый цветок, именуемый «лепок»? Это он самый «лепок» и есть, — говорила
мать Аркадия. —
Видишь, к пальцам прилип!.. Вымой руки-то скорей, вымой… Хоть из колдобинки зачерпни водицы, вымой только скорее.
— Вот дела-то!.. Вот дела-то какие!.. — качая головой, печаловалась
мать Таисея и, опомнившись, быстро схватила поднос с кулебякой и, подавая его с поклоном Манефе, умильным голосом проговорила: — Не побрезгуй убогим приношеньем — не привел Господь
видеть тебя за трапезой, дозволь хоть келейно пирожком тебе поклониться… Покушай нашего хлеба-соли во здравие.
— Знатные гости на празднике будут, надо, чтоб все по-хорошему было: Смолокуров Марко Данилыч с Дунюшкой приедет, Патап Максимыч обещался, Самоквасов племянник здесь… Опять же
матери со всех обителей наедут — согласные и несогласные… Угощенье тут первое дело, надо, чтоб
видели все наше строительство, все бы хозяйственность нашу ценили… Варенцов много ли?
Высказав такое хитросплетение, которого ни сам и никто из бывших в келарне хорошенько не поняли, и
видя замолкшую совопросницу, Василий Борисыч победным взором окинул собрание.
Матери друг с дружкой шептались.
— То подумай,
мать Августа, — продолжала Фелицата, — чтоб нам от твоего упрямства всем не погибнуть… Не
видишь разве, что общим советом всех скитов и обителей соборне приговорили мы вывезти твою Владычицу в надежное место. Значит, ты и должна исполнять общую волю.
— Так
видишь ли, матушка Фелицата, и все вы, честные отцы и
матери, — сказала
мать Августа.
Сидя в почетном конце за столом,
видя сонм
матерей перед собою, о пролесье на всполье все думал московский посол: «Туда бы на вольный простор, туда бы к красавицам в круг!..
К тому говорю я, Василий Борисыч, что невозможно было вчерась от здешних
матерей требовать, чтоб они, ничего нé
видя, так тебе вдруг и согласились на принятие архиепископа…
— Не в свахи, а вместо
матери, — перервала ее Дуня. — Не привел Господь матушке меня выростить. Не помню ее, по другому годочку осталась. А от тебя, Грунюшка, столь много добра я
видела, столько много хороших советов давала ты мне, что я на тебя как на
мать родную гляжу. Нет, уж если Бог велит, ты вместо
матери будь.
— Раскусил-таки! — усмехнулся Колышкин. — Да, молодец!.. Из молодых, да ранний!.. Я, признать, радехонек, что ты вовремя с ним распутался… Ненадежный парень — рано ли, поздно ли в шапку тебе наклал бы… И спит и
видит скору наживу… Ради ее отца с
матерью не помилует… Неладный человек!
Услышав необычную возню, заглянула она за́ дверь и
увидела, что
мать евангельская петлю себе на шею накинула…
И вдруг
видит: из-за угла выходят на улицу две женщины, обе в черных сарафанах, обе крыты большими черными платками в роспуск… «Батюшки светы!
Мать Манефа с Аркадией».