Неточные совпадения
— Да, — вступилась мать Манефа, — в нынешнее время куда как тяжко приходится жить сиротам. Дороговизна!.. С каждым
днем все дороже да дороже становится, а подаяния сиротам, почитай, нет никакого. Масленица на дворе —
ни гречневой мучки на блины,
ни маслица достать им негде. Такая бедность, такая скудость,
что един только Господь знает, как они держатся.
— Говорил,
что в таких
делах говорится, — отвечала Фленушка. —
Что ему без тебя весь свет постыл,
что иссушила ты его,
что с горя да тоски деваться не знает куда и
что очень боится он самарского жениха. Как я
ни уверяла,
что опричь его
ни за кого не пойдешь, — не верит. Тебе бы самой сказать ему.
Новые соседи стали у того кантауровца перенимать валеное
дело, до того и взяться за него не умели; разбогатели ли они, нет ли, но за Волгой с той поры «шляпка́» да «верховки» больше не валяют, потому
что спросу в Тверскую сторону вовсе не стало, а по другим местам шляпу тверского либо ярославского образца
ни за
что на свете на голову не наденут — смешно, дескать, и зазорно.
Так они ее любили,
что ни за какие блага не покинули б в деревне с домовницей, чтоб потом, живучи в ярмарке,
день и ночь думать и передумывать, не случилось ли
чего недоброго с ненаглядной их дочуркой.
— Жирно, брат, съест! — возразил Патап Максимыч. — Нет, Яким Прохорыч, нечего нам про это
дело и толковать. Не подходящее, совсем пустое
дело!.. Как же это? Будь он хоть патриарх, твой Софрон, а деньги в складчину давай, коли барышей хочешь… А то — сам денег
ни гроша, а в половине… На
что это похоже?.. За
что?
— Да где ж мне ее взять, сосну-то? Ведь не спрятал я ее.
Что ж мне делать, коли нет ее, — жалобно голосил работник. — Разве я тому
делу причинен? Дорога одна была,
ни единого сворота.
— Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка,
что у всех работа вровень держится, один перед другим
ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о
делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
— Это уж не мое
дело, с артелью толкуй. Как она захочет, так и прикажет, я тут
ни при
чем, — ответил дядя Онуфрий.
Зачала артель галанить пуще прежнего. Спорам, крикам, бестолочи
ни конца,
ни середки… Видя,
что толку не добиться, Патап Максимыч хотел уже бросить
дело и ехать на авось, но Захар, что-то считавший все время по пальцам, спросил его...
А коли какое стороннее
дело подойдет, вот хоть бы ваше, тут он
ни при
чем, тут уж артель
что хочет, то и делает.
— Нашему брату этого нельзя, — молвил Патап Максимыч. — Живем в миру, со всяким народом
дела бывают у нас; не токма с церковниками — с татарами иной раз хороводимся… И то мне думается,
что хороший человек завсегда хорош, в какую бы веру он
ни веровал… Ведь Господь повелел каждого человека возлюбить.
— Как бы ты ему не советовал в город ехать, он бы не вздумал этого, — сказал Стуколов. — Чапурин совсем в тебе уверился, стоило тебе слово сказать,
ни за
что бы он не поехал… А ты околесную понес… Да чуть было и про то
дело не проболтался… Не толкни я тебя, ты бы так все ему и выложил… Эх ты, ворона!..
— Все, кто тебя
ни заверял, — одна плутовская ватага, — сказал наконец Колышкин, — все одной шайки. Знаю этих воров — нагляделся на них в Сибири. Ловки добрых людей облапошивать: кого по миру пустят, а кого в поганое свое
дело до той меры затянут,
что пойдет после в казенных рудниках копать настоящее золото.
Мать Лариса доказывать стала,
что не нам, дескать, о таком великом
деле рассуждать, каков бы, дескать, Коряга
ни был, все же законно поставлен в попы, а Филарета: «Коли, говорит, такого сребролюбца владыко Софроний поставил, значит-де, и сам он того же поля ягода, недаром-де молва пошла,
что он святыней ровно калачами на базаре торгует».
Дела-то свои только
что начинает, толку-то
ни в
чем еще не смыслит.
Молоденький, вот как твое же
дело, легковерный такой:
что ему
ни ври, всему верит…
Тихо, спокойно потекла жизнь Марьи Гавриловны, заживали помаленьку сердечные раны ее, время забвеньем крыло минувшие страданья. Но вместе с тем какая-то новая, небывалая, не испытанная дотоле тоска с каждым
днем росла в тайнике души ее… Что-то недоставало Марье Гавриловне, а
чего — и сама понять не могла, все как-то скучно, невесело…
Ни степенные речи Манефы,
ни резвые шалости Фленушки,
ни разговоры с Настей, которую очень полюбила Марья Гавриловна, ничто не удовлетворяло… Куда деваться?..
Что делать?
По
делу какому к нему и не подступайся —
что ни говори, ровно не понимает тебя, махнет рукой либо зарычит: «Убирайся, не мешай!»…
— И в самом
деле! — подхватила Марья Гавриловна. —
Чего бы лучше? Тут главное, чтоб до матушки, пока не поправится, никаких забот не доводить… А здешних кого к ней
ни посади, каждая зачнет сводить речь на
дела обительские.
Чего бы лучше Настеньки с Парашей… Только отпустит ли их Патап-от Максимыч?.. Не слышала ты, воротился он домой аль еще нет?
Настя и Параша сидят в своих светелках сумрачные, грустные. На
что Параша, ко всему безучастная, ленивая толстуха, и ту скука до того одолела,
что хоть руки на себя поднимать. За одно
дело примется, не клеится, за другое — из рук вон валится:
что ни зачнет, тотчас бросит и опять за новое берется. Только и отрады, как завалиться спать…
Новые напасти, новые печали с того
дня одолели Настю. Не чаяла она,
что в возлюбленном ее нет
ни удальства молодецкого,
ни смелой отваги. Гадала сокола поймать, поймала серу утицу.
— Не о
чем тебе, Алексеюшка, много заботиться. Патап Максимыч не оставит тебя. Видишь сам, как он возлюбил тебя. Мне даже на удивленье… Больше двадцати годов у них в дому живу, а такое
дело впервой вижу… О недостатках не кручинься — не покинет он в нужде
ни тебя,
ни родителей, — уговаривал Пантелей Алексея.
— Худых
дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно…
Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я про свои тайные страхи
ни попу на духу,
ни отцу с матерью,
ни другу,
ни брату,
ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
— Самому мне где примечать?.. А по людям говор нехорош ходит, — отвечал Пантелей. — Кого
ни спроси, всяк про Дюкова скажет,
что век свой на воровских
делах стоит.
Василий Борисыч хватил какой-то девятисильной [Девятисильною зовут настойку на траве девясиле.] и откромсал добрый ломоть паюсной икры. За девичьими гулянками да за пением Божественных псальм совсем забыл он,
что в тот
день путем не обедал. К вечеру пронял голод московского посланника. Сделал Василий Борисыч честь донскому балыку, не отказал в ней ветлужским груздям и вятским рыжикам,
ни другому,
что доброго перед ним гостеприимной игуменьей было наставлено.
— Есть, — отвечала Таня. — Вечор до нас из Москвы какой-то приехал… И прокурат же парень —
ни в часовне не молился,
ни у матушки не благословился, первым
делом к белицам за околицу куролесить да песни петь… Сам из себя маленек да черненек, а девицы сказывают, голос
что соловей.
Скажу,
что послал тебя за каким
ни на есть
делом, а ты ступай, куда знаешь.
—
Дело хорошее, сударыня, хорошее
дело… Убытков не бойтесь. Я бы и сам пароходы завел, да куда уж мне теперь?.. Не гожусь я теперь
ни на
что…
— По родству у них и
дела за едино, — сказала Манефа. — Нам не то дорого,
что Громовы с Дрябиными да с вашими москвичами епископство устрояли, а то,
что к знатным вельможам вхожи и, какие бы по старообрядству
дела ни были, все до капельки знают… Самим Громовым писать про те
дела невозможно, опаску держат, так они все через Дрябиных… Поди, и тут о чем-нибудь извещают… Читай-ка, Фленушка.
— Мало ль
чего не плетут ваши бабьи языки, — строго промолвил жене Трифон Лохматый. — Не слыша слышат, не видя видят, а вестей напустят, смóтницы,
что ни конному,
ни пешему их не нагнать,
ни царским указом их не поворотить… Пуговицы вам бы на губы-то пришить… Нечего тут!.. Спать ступайте, не мешайте нам про
дело толковать.
Что ни скажет, бывало, Доброхотов управляющему, так тому
делу и быть.
Во своем одиночестве завелся Морковкин кумушками, и было их у него вдоволь, но
что ни толкуй,
дело то греховное, зазорное… не в пример лучше совершить закон по Божьей заповеди.
Охотник был до перепелов Михайло Васильич, любил пронзительные их крики и не обращал вниманья на ворчанье Арины Васильевны, уверявшей встречного и поперечного,
что от этих окаянных пичуг
ни днем,
ни ночью покоя нет.
— И то правда, — согласился голова, — без нашей, значит, подписи поверить казначею никак невозможно… Тенетнику-то давеча
что летало!.. — задумался он. — Опять же мошка!.. Такого
дня во все лето не бывало! Нет уж, как
ни верти, придется до той недели обождать, — решительно сказал Алексею. — И рад бы радехонек… Со всяким бы моим удовольствием, да сам видишь, какое
дело подошло…
— А вот как, — ответил Василий Борисыч. — Человеку с достатком приглядеться к какому
ни на есть месту, узнать, какое
дело сподручнее там завести, да, приглядевшись, и зачинать с Божьей помощью. Год пройдет, два пройдут, может статься, и больше… А как приглядятся мужики к работе да увидят,
что дело-то выгодно, тогда не учи их — сами возьмутся… Всякий промысел так зачинался.
До французского года [1812 год.]
ни одного ткача в той стороне не бывало, а теперь по трем уездам у мужиков только и
дела,
что скатерти да салфетки ткать.
— Всякому человеку от Бога свое
дело положено, — молвил Василий Борисыч. —
Чему обучен,
чему навык, тому
делу и должен служить. Да и можно ль мне в торговлю пуститься?
Ни привычки,
ни сноровки.
— Ох, уж и Никита-то Васильич твои же речи мне отписывает, — горько вздохнула Манефа. — И он пишет,
что много старания Громовы прилагали, два раза обедами самых набольших генералов кормили, праздник особенный на даче им делали, а
ни в
чем успеха не получили. Все, говорят, для вас рады сделать, а насчет этого
дела и не просите, такой, дескать, строгий о староверах указ вышел,
что теперь никакой министр не посмеет
ни самой малой ослабы попустить…
— Да хоть бы того же Василья Борисыча. Служит он всему нашему обществу со многим усердием; где какое
дело случится, все он да он, всегда его да его куда надо посылают. Сама матушка Пульхерия пишет,
что нет у них другого человека
ни из старых,
ни из молодых… А ты его сманиваешь… Грех чинить обиду Христовой церкви, Патапушка!.. Знаешь ли, к кому церковный-от насильник причитается?..
А Марье Гавриловне с каждым
днем хуже да хуже. От еды, от питья ее отвадило, от сна отбило, а думка каждую ночь мокрехонька… Беззаветная, горячая любовь к своей «сударыне» не дает Тане покою
ни днем,
ни ночью. «Перемогу страхи-ужасы, — подумала она, — на себя грех сойму, на свою голову сворочу силу демонскую, а не дам хилеть да болеть моей милой сударыне. Пойду в Елфимово —
что будет, то и будь».
Русский народ, будучи в
делах веры сильно привержен к букве и обряду, сохраняет твердое убежденье,
что молитва ли церковная, заговор ли знахарский действует лишь тогда, если в них не опущено и не изменено
ни единого слова и если все прочтено или пропето на известный лад исстари установленным напевом.
—
Ни на
что еще я не решилась, матушка, сама еще не знаю,
что и как будет… Известно
дело, хозяйский глаз тут надобится. Рано ли, поздно ли, а придется к пристани поближе на житье переехать. Ну, да это еще не скоро. Не сразу устроишься. Домик надо в городе купить, а прежде всего сыскать хорошего приказчика, — говорила Марья Гавриловна.
— Дело-то, матушка, такое вышло,
что поневоле должна я поблизости от пристани жить, — отозвалась Марья Гавриловна. — Сами знаете,
что издали за хозяйством нельзя наблюдать, каких хороших людей
ни найми.
— А ведь надо
дело говорить —
что ни на есть первый по Волге ходок.
Ликовала Мать-Сыра Земля в счастье, в радости, чаяла,
что Ярилиной любви
ни конца
ни края нет… Но по малом времени красно солнышко стало низиться, светлые
дни укоротились, дунули ветры холодные, замолкли птицы певчие, завыли звери дубравные, и вздрогнул от стужи царь и владыка всей твари дышащей и не дышащей…
Воды озера никогда не мутятся;
что ни бросишь в них — не принимают, на другой же
день брошенное волной на берег выкинет.
Опознаться не по
чему — леса дремучие, деревья частые,
ни солнышка
днем,
ни звезд по ночам не видать.
И
ни словечка
ни с кем не вымолвил он на обратном пути в Комаров. Когда расселись по повозкам, мать Аркадия вздумала было завести с ним разговор про Китежского «Летописца», но Василий Борисыч сказал,
что он обдумывает, как и
что ему в Петров
день на собранье говорить… Замолчала Аркадия, не взглядывала даже на спутника. «Пусть его, батюшка, думает, пусть его сбирается с мыслями всеобщего ради умирения древлеправославных христиан!..»
— Мать Юдифа во всем со мной согласна, а за ней и все Улангерски обители пойдут, — сказала Манефа. — А коли сказать тебе, друг мой, откровенно, сама-то я сильно еще колеблюсь…
Ни на
что решиться не могу… Ум раздвоенный, а
дело великое!.. Колеблюсь!.. Себя-то бы вечно не погубить, да и других бы в напасть не ввести.
— У нас в семье, как помню себя, завсегда говорили,
что никого из бедных людей волосом он не обидел и как, бывало,
ни встретит нищего аль убогого, всегда подаст милостыню и накажет за рабу Божию Анну молиться — это мою прабабушку так звали — да за раба Божия Гордея убиенного — это дедушку нашего, сына-то своего,
что вгорячах грешным
делом укокошил… говорят еще у нас в семье,
что и в разбой-от пошел он с горя по жене, с великого озлобленья на неведомых людей,
что ее загубили.