Неточные совпадения
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут.
Чужим теплом Трифоновы дети не грелись,
чужого куска не едали, родительского дома отродясь не покидали. И никогда у отца с
матерью на мысли того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на
чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный голос.
Не Царством Небесным было ей жить и при
матери; бивала ее и шибко бивала покойница, особенно как под пьяную руку девочка ей подвернется, да все не как
чужие люди.
Ведь
мать хоть и пьяная и безумная, а высоко руку подымет, да не больно опустит,
чужой же человек колотит дитя, не рассудя, не велика, дескать, беда, хоть и калекой станет век доживать.
— Известно, сама от себя, — отвечала Никитишна. — Разве я
чужая тебе? Не носила, не кормила, а все же
мать. Жалеючи тебя, спрашиваю.
Жениться не мудрость, и дурак сумеет, но как вдовцу найти жену добрую, хозяйку хорошую,
мать чужим детям?
— Чтой-то ты, братец! — затараторила
мать Платонида. — Возможное ли дело такие дела в люди пускать?.. Матрена мне не
чужая, своя тоже кровь. Вот тебе Спас милостивый, Пресвятая Богородица Троеручица — ни едина душа словечка от меня не услышит.
— Как толкам не пойти, — отвечала
мать София. — Известно, обитель немалая: к нам люди, и наши к
чужим. Случился грех, в келье его не спрячешь.
— Видишь ли, Пантелей Прохорыч, — собравшись с силами, начал Алексей свою исповедь, — у отца с
матерью был я дитятко моленное-прошенное, первенцом родился, холили они меня, лелеяли, никогда того на ум не вспадало ни мне, ни им, чтоб привелось мне когда в
чужих людях жить, не свои щи хлебать,
чужим сýгревом греться, под
чужой крышей спать…
Девка —
чужая добыча: не я, так другой бы…» Но, как ни утешал себя Алексей, все-таки страхом подергивало его сердце при мысли: «А как Настасья да расскажет отцу с
матерью?..» Вспоминались ему тревожные сны: страшный образ гневного Патапа Максимыча с засученными рукавами и тяжелой дубиной в руках, вспоминались и грозные речи его: «Жилы вытяну, ремней из спины накрою!..» Жмурит глаза Алексей, и мерещится ему сверкающий нож в руках Патапа, слышится вой ватаги работников, ринувшихся по приказу хозяина…
«Надо быть, не русский, — подумал Алексей. — Вот, подумаешь, совсем
чужой человек к нам заехал, а матушка русска земля до усов его кормит… А кровному своему ни места, ни дела!.. Ишь, каково спесиво на людей он посматривает… Ишь, как перед нехристем народ шапки-то ломит!.. Эх ты, Русь православная! Заморянину — родная
мать, своим детушкам — злая мачеха!..»
По селам бабы воют, по деревням голосят; по всем по дворам ребятишки ревут, ровно во всяком дому по покойнику. Каждой
матери боязно, не отняли б у нее сынишка любимого в ученье заглазное. Замучат там болезного, заморят на
чужой стороне, всего-то натерпится, со всяким-то горем спознается!.. Не ученье страшно — страшна чужедальняя сторона непотачливая, житье-бытье под казенной кровлею, кусок хлеба, не
матерью печенный, щи, не в родительской печи сваренные.
Паранька плакала, передавала писаревы слова
матери и чуть не каждый Божий день приводила ее в слезы разговорами о тяжелой работе в
чужих людях Алексея да Саввушки.
На что
мать Манефа — ума палата, старица властная, и свои и
чужие все перед ней преклоняются, а и та не посмела воспретить ему бесчинства, что затеял вечор во святей обители…
Неточные совпадения
— Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без сердца, будь она старуха или не старуха, твоя
мать или
чужая, не интересна, и я ее знать не хочу.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить
чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться
матери, отца, своего рождения.
Итак, она звалась Татьяной. // Ни красотой сестры своей, // Ни свежестью ее румяной // Не привлекла б она очей. // Дика, печальна, молчалива, // Как лань лесная, боязлива, // Она в семье своей родной // Казалась девочкой
чужой. // Она ласкаться не умела // К отцу, ни к
матери своей; // Дитя сама, в толпе детей // Играть и прыгать не хотела // И часто целый день одна // Сидела молча у окна.
Но когда подвели его к последним смертным мукам, — казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё
чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой
матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи:
— Да. И Алина. Все. Ужасные вещи рассказывал Константин о своей
матери. И о себе, маленьком. Так странно было: каждый вспоминал о себе, точно о
чужом. Сколько ненужного переживают люди!