Неточные совпадения
— Не чужие,
кажись бы, дела-то? — молвил Марко Данилыч.
— Не знаю еще, как вам сказать… Больно уж вы меня тогда напугали, в Комарове-то, — ответил Петр Степаныч. — Не совладать,
кажись, с таким
делом… Непривычно…
Все бы,
кажется, было приспособлено к потребностям торговцев, обо всем подумали, ни о чем не забыли, но, к изумленью строителя, купцы в Главный дом не пошли, а облюбовали себе трактиры, памятуя пословицу, что еще у Старого Макарья на Желтых Песках сложилась: «Съездить к Макарью — два
дела сделать: поторговать да покуликать».
А помня завсегда, что тятеньке покойнику вы были приятелем, хлеб-соль с ним важивали и,
кажется, даже бывали у вас общие
дела, хочу на сей раз вам услужить.
— Так… — протянул Марко Данилыч. — А я вечор с нашими рыбниками в трактире сидел. Чуть не до полно́чи прокалякали… Про меркуловские
дела тоже говорили… Получил кой-какие вести…
Кажись бы, полезные для Меркулова…
Казалось, бурей они были на берег выброшены, а в самом
деле нарочно вытащены из воды и опрокинуты.
То смущало свахонек, то странным и чудным
казалось им, что Доронины, и муж и жена, им сказывали, что воли с дочерей они не снимают, за кого хотят, за того пускай и выходят, а их родительское
дело благословить да свадьбу сыграть.
И остался племянник у дяди до по́лночи, говорил с ним о
делах своих и намереньях, разговорился и с сестрицами, хоть ни той, ни другой ни «ты» сказать, ни «сестрицей» назвать не осмелился. И хотелось бы и бояться бы,
кажется, нечего, да тех слов не может он вымолвить; язык-от ровно за порогом оставил.
— Свят ли он, не свят ли, Господь его ведает, знаем только, что во святых он не прославлен, — молвил Зиновий Алексеич. — Да и то сказать,
кажись бы, не
дело ему по торговле да кабалам судить.
Дело его духовное!
— Да, батюшка, Марко Данилыч, дожили мы до слезовых
дней, — отвечала Таифа. — Думано ли, гадано ли было?.. Какие бы,
кажется, столпы благочестия были? Адаманты! А вот что вышло. Истину глаголет Писание: «Несть правды под небесами».
— Да как же это в самом
деле жениться-то его угораздило? Поглядел я тогда на него, воды,
кажись, не замутит, — сказал Марко Данилыч.
Тихо и ясно стало нá сердце у Дунюшки с той ночи, как после катанья она усмирила молитвой тревожные думы. На что ни взглянет, все светлее и краше ей
кажется. Будто дивная завеса опустилась перед ее душевными очами, и невидимы стали ей людская неправда и злоба. Все люди лучше, добрее ей
кажутся, и в себе сознает она, что стала добрее и лучше. Каждый
день ей теперь праздник великий. И мнится Дуне, что будто от тяжкого сна она пробудилась, из темного душного морока на высоту лучезарного света она вознеслась.
— Смерть не люблю!.. — с сердцем, отрывисто вскликнул Корней, отвернувшись от Марка Данилыча. — Терпеть не могу, ежели мне кто в моих
делах помогает. От помощников по́соби мало, а пакостей вдоволь.
Кажись бы, мне не учиться стать хитрые
дела одной своей башкой облаживать?..
В Успеньев
день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и разговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и гостю был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не
показалась, сказала матери, что голова у ней отчего-то разболелась. Ни слова не ответила на то Татьяна Андревна, хоть и заметила, что Наташина хворь была притворная, напущенная.
Та ее догадка, что пришла на ум после Наташиной выходки против Смолокурова, с каждым
днем казалась сбыточнее.
Только что ушли Марко Данилыч с Дуней от Дорониных, воротился с почты Дмитрий Петрович. Прочитали письмо меркуловское и разочли, что ему надо быть
дня через три, через четыре. Такой срок Лизавете Зиновьевне
показался чересчур длинным, и навернулись у ней на глазах слезы. Заметил это отец и шутливо спросил...
Все ему
казалось так хорошо, так красиво — и борты, и машины, и убранство кают, хоть в самом-то
деле тут ничего особенного не было.
Но теперь это
казалось ему
делом необычайным, непостижимым, сверхъестественным.
— Да ей-Богу же, в горло кусок не пройдет. Я так с вами давеча назавтракался, что,
кажется, и завтрашний
день есть не захочу.
А как подумать — зачем бы,
кажется, ему на такие
дела подыматься?
Просидеть разве в светелке три
дня и три ночи, никому на глаза не
показываясь, а иконнику наказать строго-настрого — говорил бы всем, что я наспех срядился и уехал куда-то?..
—
Кажись бы, теперича и беды-то опасаться нечего, — сказал Федор Афанасьев. — Тогда мы с тобой от Чапурина удирали, а теперь он на себя все
дело принял — я-де сам наперед знал про ту самокрутку, я-де сам и коней-то им наймовал… Ну, он так он. Пущай его бахвáлится, убытку от него нам нет никакого… А прималчивать все-таки станем, как ты велел… В этом будь благонадежен…
Свет в окне
показался… «Неужели встает?.. Что это так рано поднялась моя ясынька?.. Видно, сряжается… Но всего еще только четыре часа… О милая моя, о сердце мое!..
День один пролетит, и нас никто больше не разлучит с тобой… Скоро ли, скоро ль пройдет этот
день?..»
Не то на
деле вышло: черствое сердце сурового отреченника от людей и от мира дрогнуло при виде братней нищеты и болезненно заныло жалостью. В напыщенной духовною гордыней душе промелькнуло: «Не напрасно ли я пятнадцать годов провел в странстве? Не лучше ли бы провести эти годы на пользу ближних, не бегая мира, не проклиная сует его?..» И жалким сумасбродством вдруг
показалась ему созерцательная жизнь отшельника… С детства ни разу не плакивал Герасим, теперь слезы просочились из глаз.
— Мошенник, что ли, я какой? Ты бы еще сказал, что деньги подделываю…
Кажись бы, я не заслужил таких попреков. Меня, слава Богу, люди знают, и никто ни в каком облыжном
деле не примечал… А ты что сказал? А?..
И с тех пор и
дни и ночи стала Дуня просиживать над мистическими книгами. По совету Марьи Ивановны, она читала их по нескольку раз и вдумывалась в каждое слово…
Показалось ей наконец, будто она понимает любезные книги, и тогда совсем погрузилась в них. Мало кто от нее с тех пор и речей слыхал. Марко Данилыч, глядя на Дуню, стал крепко задумываться.
— Варенька, я тебе еще,
кажется, не сказывала, что Марья Ивановна обещалась мне здесь, в Луповицах, показать таких праведных, что говорят «живое слово», — сказала Дуня. — Теперь каждый
день я ее спрашиваю, когда ж это будет, а у нее только и ответов: погоди да погоди.
Случилось ей прогостить несколько
дней в одном монастыре у знакомой монахини: там была она окружена такою любовью и внимательностью, провела время так приятно, что монастырь
показался ей раем.
— Не слышно этого, — отвечала та. — Фатьянскими зовут, а то еще алымовскими. А что потаенные они, так в самом
деле потаенные. Ни к себе никого, ни сами ни к кому. Чудныé, право, чудныé.
Кажись, как бы человеку не жить нá людях?.. И думать так не придумать, что за люди такие… Мудреные!..
— Зачались
дела еще,
кажется, с той поры, как только замуж вышла Марья Гавриловна, — сказал Сергей Андреич.
— Нет,
кажется, не к отцу она поехала… А впрочем, Бог ее знает, может быть, и к отцу, — медленно проговорил отец Прохор. — Эстафета точно приходила, только это было уж
дня через четыре после того, как оная девица оставила Луповицы.
А сама, лежа на постели, думает: «Тятенька зовет… Сейчас же зовет. Пишет: «Ежель не скоро привезет тебя Марья Ивановна, сам приеду за тобой…» Господи!.. Если в самом
деле приедет! Насквозь увидит все, никакая малость не ухоронится от него… И Дарья Сергевна торопит. А как уедешь? Одной нельзя, а Марья Ивановна совсем,
кажется, забыла про Фатьянку… А оставаться нельзя. Обман, неправда!.. Как же быть? Научи, Господи, вразуми!..»
Тут,
кажется, все
дело в письмах.
— Нет, — молвила Марья Ивановна. — Видела я в прошлом году у него большого его приятеля Доронина, так он где-то далеко живет, на волжских,
кажется, низовьях, а сам ведет
дела по хлебной торговле. Нет близких людей у Смолокурова, нет никого. И Дуня ни про кого мне не говорила, хоть и было у нас с ней довольно об этом разговоров. Сказывала как-то, что на Ветлуге есть у них дальний сродник — купец Лещов, так с ним они в пять либо в шесть лет раз видаются.
Хоть и не говорит теперь, что она его полюбила, но,
кажется,
дело так было.
После этого Дуня, без уговоров Марьи Ивановны, каждый
день приходила обедать, чтобы повидаться с Денисовым. Так ей хотелось узнать подробнее о духовном супружестве. «Не все ж у них ложь и обман, — она думала, — а Денисов,
кажется, правдив, не то что другие. На другой
день после свиданья с ним он прямо мне сказал, что смутившие меня сказанья сущий вздор, пустая, бессмысленная выдумка глупых людей… Но для чего ж он хочет говорить со мной наедине?»
Дочь — девица молодая, ни к чему не приучена, да,
кажется, и не таковская, чтобы к
делам привыкать, рассуждал Патап Максимыч, нужно ей человека два верных людей.
Устроивши главные
дела покойного Марка Данилыча, Чапурин, несмотря на просьбы новой своей дочки, собрался в путь-дорогу в свои родные леса. Аграфена Петровна с ним же поехала. Страшно
показалось Дуне предстоявшее одиночество, особенно печалила ее разлука с Груней. К ней теперь привязалась она еще больше, чем прежде, до размолвки.
— Что ж?..
Дело хорошее, — молвил Патап Максимыч. — Съезди в самом
деле, попроси. И от меня попроси, она самым лучшим порядком уладит все… Да что невеста не
кажется?.. Неужто до сей поры нежит в постели белой тело свое?
— Жених не лесной, а из города Казани. Теперь он с большим наследственным капиталом в Нижнем поселился. Да вы его знаете, у Колышкиных каждый Божий
день бывал, как мы у них останавливались… Петр Степаныч Самоквасов, — сказал Патап Максимыч. — Груня,
кажись, и сосватала их.
— Сто тысяч! — вскликнула Акулина. — Вот где деньги-то! У купцов да у бояр, а мы с голоду помирай! Им тысячи плевое
дело, а мы над каждой копейкой трясись да всю жизнь майся. А ведь,
кажись, такие же бы люди.
— Так вот, надо мне послать тебя в Красну Рамень, на мельницы, — молвил Патап Максимыч. — Возьми ты его с собой, только, чур, глядеть за ним в оба, да чтобы не балбесничал, а занимался
делом, какое ему поручишь. Да чтобы мамошек там не заводил — не в меру до них он охоч. Хоть и плохонький, взглянуть,
кажется бы, не на что, а такой ходок по части женского пола, что другого такого не вдруг сыскать.
Со страха робкий Василий Борисыч дрожмя дрожал; ему
казалось, что теперь такая опасность наступила, перед коей почти ничего не значила даже скачка сломя голову по пылающему лесу на другой
день после первого сближенья с постылою теперь и ненавистною женой.
Какое-то
дело заставило его плыть на Низ. Он сел на один из самых ходких пароходов, ходивших тогда по Волге, на том же пароходе ехали и Патап Максимыч с Никифором Захарычем. Патап Максимыч поместился в каюте. Никифору Захарычу
показалось так душно, и он отправился в третий класс на палубу. Чапурин из своей каюты через несколько времени вышел в общую залу. Осмотрелся, видит четырех человек, из них трое были ему совсем не известны, вгляделся в четвертого и узнал Алексея.