Неточные совпадения
Но от него один свахам ответ
бывал: «Бог вас спасет, что из
людей меня не выкинули, а беспокоились вы, матушки, попусту.
Зиновий Алексеич был душа-человек: радушный, ласковый, доброжелательный, хлебосольный, гостям
бывал рад обо всякую пору.
Живя на мельнице, мало видели они
людей, но и тогда, несмотря на младенческий еще почти возраст, не были ни дики, ни угрюмы, ни застенчивы перед чужими
людьми, а в городе, при большом знакомстве, обходились со всеми приветно и ласково, не жеманились, как их сверстницы, и с притворными ужимками не опускали, как те, глаз при разговоре с мужчинами, не стеснялись никем, всегда и везде
бывали веселы, держали себя свободно, развязно, но скромно и вполне безупречно.
Родитель его, в
людях человек душевный, веселый, добродушный, обходительный, ко всякому радушный и ласковый, в стенах своего дома
бывал всегда угрюм, суров и своеобычен.
А ежели рассердится, — а сердился он почти ежечасно, — изъязвит,
бывало, словами
человека.
Плывут,
бывало, нищие по Волге, плывут, громогласно распевая про Алексея Божия
человека, про Страшный суд и про то, как «жили да были два братца родные, два братца, два Лазаря; одна матушка их породила, да не одно счастье Господь им послал».
— Ты каждый день у нас
бывай, Груня, — говорила Дунюшка. — Он к нам частенько похаживает. Поговори хорошенько с ним, вызнай, каков он есть
человек. Тебе виднее. Пожалуйста!
На брань, на попреки обманутого только,
бывало, хихикает да его же корит: «А кто тебе, умному
человеку, говорит, велел от нас, дураков, гнилой товар принимать?
— Да при всяких, когда до чего доведется, — отвечал трактирщик. — Самый доверенный у него
человек. Горазд и Марко Данилыч любого
человека за всяко облаять, а супротив Корнея ему далеко. Такой облай, что слова не скажет путем, все бы ему с рывка. Смолокуров, сами знаете, и спесив, и чванлив, и держит себя высоко, а Корнею во всем спускает.
Бывает, что Корней и самого его обругает на чем свет стоит, а он хоть бы словечко в ответ.
— Отчего же не имеется? — вскрикнул Василий Петрович. — Не одна же, чать, нехристь к вам в гостиницу ходит,
бывают и росейские
люди — значит, православные христиане. Носом бы тыкать вот сюда Федора-то Яковлича, чтобы порядки знал, — прибавил Морковников, тыча пальцем в непонятные для него слова на карточке.
— Ярманка, сударь, место бойкое, недобрых
людей в ней довольно, всякого званья народу у Макарья не перечтешь. Все едут сюда, кто торговать, а кто и воровать… А за нашим хозяином нехорошая привычка водится: деньги да векселя завсегда при себе носит… Долго ль до греха?.. Подсмотрит какой-нибудь жулик да в недобром месте и оберет дочиста, а не то и уходит еще, пожалуй… Зачастую у Макарья
бывают такие дела. Редкая ярманка без того проходит.
— Бес-от силен, Никита Федорыч, — сказал он Меркулову. — Особливо силен он на этаком многолюдстве при таком нечестии, как здесь. И со старыми
людьми у Макарья
бывают прорухи, а Дмитрий Петрович
человек еще молодой… Мало ли что может случиться!..
— Довольно, — ответил Феклист. — Наши-то, церковники то есть, да и староверы, которые за матерей не больно гораздо стоят, помирают,
бывало, со смеху, а ихней статьи
люди, особливо келейные, те на стены лезут, бранятся… Не икалось нешто вам, как они тогда поминки вам загибали?
Даже на то, что старой вере она не последует, смотрела снисходительно и, говоря с Марком Данилычем, высказывала убеждение, что хорошие
люди во всякой вере
бывают и что Господь, видя добродетели Марьи Ивановны, не оставит ее навсегда во тьме неверия, но рано или поздно обратит ее к древлему благочестию.
В десяти верах перебывал и в каждой вере
бывал не рядовым
человеком.
По двадцати да по двадцати пяти
человек к одному капиталу,
бывало, приписывалось, и никто из них не боялся солдатства.
«Говорят же, — рассуждал он сам с собой, — говорят же, что
люди Библии зачитываются и сходят от того с ума, может, и от других книг
бывает не легче».
— Кто же ее неволит? — с ясной улыбкой ответил Марко Данилыч. — Сказано ей: кто придется по сердцу, за того и выходи, наперед только со мной посоветуйся, отец зла детищу не пожелает, а молоденький умок старым умом крепится.
Бывали у нас и женишки, сударыня,
люди все хорошие, с достатками. Так нет — и глядеть ни на кого не хочет.
— Право, не знаю, что вам и сказать, — молвил в раздумье Марко Данилыч. — Дело-то, видите, новое, непривычное. Еще никогда она у меня в чужих
людях не
бывала.
— Дико будет ей, непривычно, — глубоко вздохнувши, промолвил Марко Данилыч. — Господский дом — совсем иное дело, чем наше житье. Из головы у меня этого не выйдет. Съедутся, например, к вашим братцам гости, а она на таких
людях не
бывала. Тяжело будет и совестно станет мешаться, в ответах путаться. Какое уж тут веселье?
Кто-то сказал ей, что продается пустошь Фатьянка, где в старые годы
бывали хлыстовские сходбища с самим Иваном Тимофеичем, христом
людей божиих; она тотчас же купила ее и построила усадьбу на том самом месте, где, по преданьям,
бывали собранья «божьих
людей».
— Когда корабль соберется, когда властью и велением духа будут собраны
люди Божьи во едино место в сионскую горницу, — ответила Варенька, — если будет на то воля Божия, и тебя допустят посмотреть и послушать, хоть ты пока еще и язычница… Кто знает? Может быть, даже слово будет к тебе. Редко, а это иногда
бывает.
И не
бывало после того собранья
людей Божьих без участия в них Катерины Степановны.
Слыхал генерал Луповицкий чуть ли не от самой Катерины Филипповны, что в старые годы у Божьих
людей и христос, и апостолы
бывали из юродивых.
Это — сокровенная сионская горница. Тут
бывают раденья Божьих
людей. Рядом вдоль всей горницы коридор, а по другую его сторону семь небольших комнат, каждая в одно окно, без дверей из одной в другую. Во время о́но в те комнаты уединялись генеральские собутыльники с девками да молодками, а теперь
люди Божьи, готовясь к раденью, облачаются тут в «белые ризы». Пред сионской горницей были еще комнаты, уставленные старой мебелью, они тоже
бывали назаперти. Во всем нижнем этаже пахло сыростью и затхлостью.
Катеньку поместили в комнате возле Вареньки и Дуни. Все вечера девушки втроем проводили в беседах, иной раз зайдет,
бывало, к ним и Марья Ивановна либо Варвара Петровна. А день весь почти девушки гуляли по́ саду либо просиживали в теплице; тогда из богадельни приходили к ним Василиса с Лукерьюшкой. Эти беседы совсем почти утвердили колебавшуюся Дуню в вере
людей Божиих, и снова стала она с нетерпеньем ждать той ночи, когда примут ее во «святый блаженный круг верных праведных». Тоска, однако, ее не покидала.
Широкое, скуластое его лицо было, как в масле, а узенькие, черные, быстро бегавшие глазки изобличали
человека хитрого, умного и такого плута, каких на свете мало
бывает.
— Какая-то, слышь, у них особая тайная вера, — сказала Дарья Сергевна. — И в старину, слышь, на ту же долину
люди сбирались по ночам и тоже вкруг Святого ключа песни распевали, плясали, скакали, охали и визжали. Неподобные дела и кличи
бывали тут у них. А прозывались они фармазонами…
Давно ли все старообрядство почитало его за вели́ка
человека, давно ли в самых богатых московских домах
бывал он дорогим, желанным гостем, давно ль везде, куда ни являлся, не знали, как ему угодить и как доставить все нужное в его обиходной жизни, и вдруг — стал посмешищем…
Бывало, считали его одним из умнейших
людей, а теперь он — шут, скоморох.
Бывало, слово вымолвит — и дивятся собеседники его знаниям и мудрости, и пойдет по
людям сказанное слово, а с ним и слава о нем, как о надежде древлего благочестия, а теперь — даже тестевы токари да красильщики над ним насмехаются.
— Этого не скажи, — молвил Патап Максимыч. — Немало есть на свете
людей, что плутовства и обманства в них целые горы, а ума и с наперсток нет. Таких много… Из самых даже первостатейных да из знатных
бывают. У иного, пожалуй, ум-от и есть, да не втолкан весь. Вот что, дружище!
Всегда они
бывали людьми трезвыми и набожными, начальство за службу их жаловало и большое имело к ним доверие.
Полна теперь она воскресшею любовью к отцу и мечтаньями о Петре Степаныче, не о том Петре Степаныче, что в бестелесном образе сейчас являлся перед ней, а о том
человеке плоти и крови, чьи искрометные взоры когда-то
бывали устремлены на нее и заставляли замирать ее сердце… Не могла она говорить…
Не
бывало на тех праздниках и близких к Луповицким
людей — Кислова, Строинского.
— Когда
бываю восторжен духом, мои речи еще трудней понять. Сочтешь меня ума лишенным, богохульником, неверным… И все посмеются надо мной и поругаются мне, и будет мое имя проречено. Орудием яко зло нечистого сочтут меня,
человеком, уготованным геенне огненной! — сказал Егор Сергеич. — Дан мне дар говорить новыми язы́ки; новые законы даны мне. И те дары получил я прямо из уст христа и пророка Максима.
— Тоже послушание. Кто желает знать подробно, пускай тот спросит меня наедине. Не всякому открою, а на соборе не скажу ни слова. Там ведь
бывают и
люди малого ведения, для них это было бы соблазном, навело бы на греховные мысли. Теперь не могу много говорить, все еще утомлен доро́гой… Пойду отдохну. Когда собор думаешь собрать? — спросил он, обращаясь к Николаю Александрычу.
— Разве вот кого попросить, — сказала наконец Дарья Сергевна. — Живет недалеко отсюдова, всего четыре версты, да и тех, пожалуй, не будет,
человек книжный и постоянный. Старинщик он, старыми книгами торгует да иконы меняет. Только вот беда, не уехал ли куда. То и дело в отлучках
бывает.
— Нет, уж как вы хотите, Герасим Силыч, а скоро я вас отсюда не выпущу, — говорил Чапурин. — Завтра, Бог даст, сундук будем вскрывать, посторонний
человек при таких делах лишним не
бывает. Так вы уж, пожалуйста, побудьте здесь. А потом у Авдотьи Марковны и у меня будет до вас просьбица — окажите помощь бедной безродной сиротке.
Такие даже
бывают, что не только за своего, а за всякого носящего образ и подобие Божие всем пожертвуют для спасения его от какой-нибудь беды, подвергнутся гневу сильных мира, сами лишатся всего, а
человека, хоть им вовсе не знакомого, от беды и напасти спасут.
Вот разве как в Москве да в Питере
побывал, так, может, нагляделся, как хорошие
люди живут.
Нет, во всяком разе, по-моему, надо бы к палатке караул приставить, да не ночной только, а и денной, палатка-то ведь почти на всполье стоит, всяких
людей вокруг
бывает немало.
— Во всем я у него виноват, — горько промолвил Василий Борисыч. — С тоски погулять пойдешь, на
людей поглядеть, и тут шуму да гаму не оберешься. Наплетут невесть чего, чего никогда и не
бывало. Просто до того я дошел, дядюшка Никифор Захарыч, что хоть руки на себя наложить, так в ту же пору.
По себе сужу, сам от безделья до того,
бывало, доходил, что стал по всему нашему заволжью самым последним
человеком, знаться со мной никто не хотел, ребятишки даже по́ходя надо мной смеялись да надругивались, сколько им хотелось.
— Как же это при таком ближнем соседстве никогда ты не
бывал у Патапа Максимыча, — он ведь в здешней стороне
человек на виду, — молвил Никифор Захарыч.
Был ты никуда негодящим
человеком, и плохо
бывало тебе.
По своим знаю и ведаю, какова
бывает сила бесовская, ежель она подведет хорошего
человека под себя…
Недели полторы тому, как она в бане парилась, а оттуда домой пошла очень уж налегке да, говорят еще, на босу ногу, а на дворе-то было вьюжно и морозно. Босыми-то ногами, слышь, в сугроб попала, ну и слегла на другой день. Много ли такой надо? Сам знаешь, какая она телом нежная, не то что у нас, простых
людей, бабы
бывают, той ни вьюга, ни сугроб нипочем.
— Оно, конечно, времени прошло много. Отца родного позабудешь, не то что кого другого, — сказал Патап Максимыч. — Однако ж мне пора в красильнях моих
побывать. Оставайтесь покамест одни,
люди ведь знакомые. А ты, Дарья Сергевна, закусочку покамест поставь, да водочки, да винца, какое дома случилось. А я сейчас и назад. И до возврата моего закуски не убирай.