Неточные совпадения
Таковы сказанья
на Горах. Идут они от дедов, от прадедов. И у русских людей, и у мордвы с черемисой о русском заселенье по Волге преданье
одно.
В стары годы
на Горах росли леса кондовые, местами досель они уцелели, больше по тем местам, где чуваши́, черемиса да мордва живут. Любят те племена леса дремучие да рощи темные, ни
один из них без ну́жды деревцá не тронет; рони́ть лес без пути, по-ихнему, грех великий, по старинному их закону: лес — жилище богов. Лес истреблять — Божество оскорблять, его дом разорять, кару
на себя накликать. Так думает мордвин, так думают и черемис, и чувашин.
«Дома сидеть, ни гро́ша не высидишь, — он говорит, — под лежачий камень и вода не течет,
на одном месте и камень мохом обрастет».
Бывали
на Горах крепостные с миллионами, у
одного лысковского барского мужика в Сибири свои золотые промыслы были.
И богатые, и бедные в
один голос жалобятся
на те переделы, да поделать ничего не могут…
Зараз двух невест братья приглядели — а были те девицы меж собой свойственницы, сироты круглые, той и другой по восьмнадцатому годочку только что ми́нуло. Дарья Сергевна шла за Мокея, Олена Петровна за Марку Данилыча. Сосватались в Филипповки; мясоед в том году был короткий, Сретенье в Прощено воскресенье приходилось, а старшему брату надо было в Астрахань до во́дополи съездить. Решили венчаться
на Красну горку, обе свадьбы справить зáраз в
один день.
Каждый год не по
одному разу сплывал он в Астрахань
на рыбные промыслá, а в уездном городке, где поселился отец его, построил большой каменный дом, такой, что и в губернском городе был бы не из последних…
Мастериц из поповщинского согласа во всем городе ни
одной не было, а Красноглазиха была в славе, потому и рассчитывала
на Дуню.
Отец-от отопком щи хлебал, матенка
на рогожке спала, в
одном студеном шушунишке по пяти годов щеголяла, зато какая-то, пес их знает, была елистраторша, а дочку за секлетаря, что ли, там за какого-то выдала…
Краем уха слушала россказни мастерицы про учьбу́ ребятишек, неохотно отвечала ей
на укоры, что держит Дуняшу не по старинным обычаям, но, когда сказала она, что Ольга Панфиловна срамит ее
на базаре, как бы застыла
на месте, слова не могла ответить… «В трубы трубят, в трубы трубят!» — думалось ей, и, когда мастерица оставила ее
одну, из-за густых ресниц ее вдруг полилися горькие слезы.
В
одном из крестов запечен был
на счастье двугривенный, он достался имениннице.
При Дунюшке до ее возраста останусь, где б она ни жила, — конечно, ежели это вашей родительской воле будет угодно, — а отвезете ее, в дому у вас я
на один день не останусь.
— Вы у меня в дому все едино, что братня жена, невестка то есть. Так и смотрю я
на вас, Дарья Сергевна… Вы со мной да с Дуней —
одна семья.
— Мое дело сторона, — вмешалась при этом Макрина. — А по моему рассужденью, было бы очень хорошо, если б и при Дунюшке в обители Дарья Сергевна жила. Расскажу вам, что у нас в Комарове однажды случилось, не у нас в обители — у нас
на этот счет оборони Господи, — а в соседней в
одной.
Шамра бежит в
одну сторону с судами, «святой воздух» дополнá выдувает «апостольскую скатерть», и довольные попутным ветром бурлаки, разметавшись по палубе
на солнышке, весело распевают про старые казацкие времена, про поволжскую вольную вольницу.
Ничего не видит, ничего не слышит Марко Данилыч, ходит взад и вперед по бульвару,
одно на мыслях: «Приходится с Дуней расстаться!»
— Этого, матушка, нельзя, — возразил Смолокуров. — Ведь у вас ни говядинки, ни курочки не полагается, а
на рыбе
на одной Дунюшку держать я не стану. Она ведь мирская, иночества ей
на себя не вздевать — зачем же отвыкать ей от мясного? В положенные дни пущай ее мясное кушает
на здоровье… Как это у вас? Дозволяется?
Дома совсем не то: в немногих купеческих семействах уездного городка ни
одной девушки не было, чтобы подходила она к Дуне по возрасту, из женщин редкие даже грамоте знали; дворянские дома были для Дуни недоступны — в то время не только дворяне еще, приказный даже люд, уездные чиновники, смотрели свысока
на купцов и никак не хотели равнять себя даже с теми, у кого оборотов бывало
на сотни тысяч.
Расстались.
На прощанье узнали друг от друга, что остановились в
одной гостинице.
На соборной колокольне полно́чь пробило, пробило час, два… Дуня не спит… Сжавшись под одеялом, лежит она недвижи́мо, боясь потревожить чуткий сон заботливой Дарьи Сергевны… Вспоминает, что видела в тот день. В первый раз еще
на пароходе она ехала, в первый раз и ярманку увидала. Виденное и слышанное
одно за другим оживает в ее памяти.
Шумит, бежит пароход… Вот
на желтых, сыпучих песках обширные слободы сливаются в
одно непрерывное селенье… Дома все большие двухэтажные, за ними дымятся заводы, а дальше в густом желто-сером тумане виднеются огромные кирпичные здания, над ними высятся церкви, часовни, минареты, китайские башенки… Реки больше не видать впереди — сплошь заставлена она несчетными рядами разновидных судов… Направо по горам и по скатам раскинулись сады и здания большого старинного города.
— С порядочным, — кивнув вбок головой, слегка наморщив верхнюю губу, сказал Смолокуров. — По тамошним местам он будет из первых. До Сапожниковых далеко, а деньги тоже водятся. Это как-то они, человек с десяток, складчи́ну было сделали да
на складочны деньги стеариновый завод завели. Не пошло.
Одни только пустые затеи. Другие-то, что с Зиновьем Алексеичем в до́лях были, хошь кошель через плечо вешай, а он ничего, ровно блоха его укусила.
Когда рыбный караван приходит к Макарью, ставят его вверх по реке,
на Гребновской пристани, подальше ото всего, чтоб не веяло
на ярманку и
на другие караваны душком «коренной». Баржи расставляются в три либо в четыре ряда, глядя по тому, сколь велик привоз.
На караван ездят только те, кому дело до рыбы есть. Поглядеть
на вонючие рыбные склады в несколько миллионов пудов из
одного любопытства никто не поедет — это не чай, что горами навален вдоль Сибирской пристани.
Поглядеть
на него в косной аль потом в караване, поверить нельзя, чтоб этот сумрачный, грозный купчина был тот самый Марко Данилыч, что, до́ свету вплоть, в
одних чулках проходил по горнице, отирая слезы при
одной мысли об опасности нежно любимой Дуни.
И полезли рабочие
на палубы из
одной мурьи, из другой, из третьей,
на всех восьми баржах полезли наверх и становились вдоль борто́в посмотреть-поглядеть
на хозяина.
На том уперся приказчик, что, покамест сам хозяин баржей не осмотрит, ни
одному рабочему он копейки не даст.
— Своего, заслуженного просим!.. Вели рассчитать нас, как следует!.. Что же это за порядки будут!.. Зáдаром людей держать!.. Аль
на тебя и управы нет? — громче прежнего кричали рабочие, гуще и гуще толпясь
на палубе. С семи первых баржей, друг дружку перегоняя, бежали
на шум остальные бурлаки, и все становились перед Марком Данилычем, кричали и бранились
один громче другого.
Где
один другого за шиворот, где друг друга в зубы — и пошла
на барже драка, но добрая доля рабочих пошла по местам, говоря приказчику...
— Упустили! — в
один голос крикнули бурлаки, оставшиеся
на восьмой барже… И полились брань и ругань
на удалявшегося Марка Данилыча. Быстро неслась косная вниз по течению.
— Ежели только перепорют, это еще не беда — спина-то ведь не
на базаре куплена, — молвил
один рабочий. — А вот как в кутузку засадят да продержат в ней с неделю али ден с десять!..
— Пес с ними! Пущай анафема Маркушка ими подавится, — молвил Сидор. — Денег-то за ним не сполна шесть целковых осталось, а как засадят недели
на две, так по четыре только гривенника поденщину считай, значит, пять рублей шесть гривен.
Один гривенник убытку понесу. Так нешто спина гривенника-то не стоит.
— Ах, дуй их горой! — вскликнул Василий Фадеев. — Лодки-то, подлецы,
на берегу покинут!.. Ну, так и есть… Осталась ли хоть
одна косная?.. Слава Богу, не все захватили… Мироныч, в косную!.. Приплавьте, ребята, лодки-то… Покинули их бестии, и весла по берегу разбросали… Ах, чтоб вам ро́зорвало!.. Ишь что вздумали!.. Поди вот тут — ищи их… Ах, разбойники, разбойники!.. Вот взодрать-то бы всех до единого. Гля-кась, что наделали!..
Сладились наконец. Сошлись
на сотне. Дядя Архип пошел к рабочим, все еще галдевшим
на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас
один за другим стали Софронке руки давать, и паренек, склонив голову, робко пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
— Чего заорали, чертовы угодники? Забыли, что здесь не в плесу́? — крикнул он распевшимся ребятам. — Город здесь, ярманка!.. Оглянуться не успеешь, как съедут с берега архангелы да линьками горлá-то заткнут.
Одну беду и́збыли,
на другую рветесь!.. Спины-то по плетям, видно, больно соскучились!..
— Давеча встретился я с
одним знакомым, он сказывал, будто бы
на орошинском караване дела зачинаются, — молвил Петр Степаныч.
На миг,
на один только миг, сверкнули искры в очах Татьяны Андревны и дрогнули губы. Пригорюнилась она и тихим, чуть слышным голосом покорно промолвила...
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился
на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки
одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук не сойдет.
На одном принял убыток,
на другом вернешь его…
— Показал маленько, — отозвался Зиновий Алексеич. — Всю, почитай, объехали:
на Сибирской были, Пароходную смотрели, под Главным домом раз пяток гуляли, музыку там слушали, по бульвару и по Модной линии хаживали. Показывал им и церкви иноверные, собор, армянскую, в мечеть не попали, женский пол, видишь, туда не пущают, да и смотреть-то нечего там,
одни голы стены… В городу́ —
на Откосе гуляли, с Гребешка
на ярманку смотрели, по Волге катались.
Самоквасов с радостью согласился. Об
одном только просил — не мешали бы ему и ни в чем не спорили. Согласились
на то Смолокуров с Дорониным.
Только что вышли гости, показался в передней Василий Фадеев. Разрядился он в длиннополую сибирку тонкого синего сукна, с мелкими борами назади,
на шею повязал красный шелковый платок с голубыми разводами, вздел зеленые замшевые перчатки, в
одной руке пуховую шляпу держит, в другой «лепортицу». Ровно гусь, вытянул он из двери длинную шею свою, зорко, но робко поглядывая
на хозяина, пока Марко Данилыч не сказал ему...
На всякий случай для биржи оставили
одну залу.
А приехал он
на родину уж единственным наследником после умерших вскоре
один за другим отца, старшего бездетного брата и матери.
—
Одна пустая намолвка, — с важностью, пожимаясь, молвил Орошин. — Вот нашей песни запевало, — прибавил он, указывая пальцем
на Марка Данилыча. — Шутка сказать!.. Восемь баржей!..
— Одну-то выкинь — порожняя! — молвил Смолокуров. — А у тебя четыре
на месте да шесть либо семь в ходу. Тут, сударь мой, разница не маленькая.
— Больно уж много ты меня возвеличиваешь, — пыхтя с досады, отозвался Марко Данилыч. — Такие речи и за смех можно почесть. Все мы, сколько нас ни
на есть, — мелки лодочки, ты
один изо всех — большущий корабль.
— Давеча молвил ты, Марко Данилыч, что у тебя
на Гребновской
одна баржа порожняя… Нешто продал одну-то?
Долго после того сидел он
один. Все
на счетах выкладывал, все в бумагах справлялся. Свеча догорала, в ночном небе давно уж белело, когда, сложив бумаги, с расцветшим от какой-то неведомой радости лицом и весело потирая руки, прошелся он несколько раз взад и вперед по комнате. Потом тихонько растворил до половины дверь в Дунину комнату, еще раз издали полюбовался
на озаренное слабым неровным светом мерцавшей у образов лампадки лицо ее и, взяв в руку сафьянную лестовку, стал
на молитву.
Немного пришлось отдыха
на его долю. Еще к ранним обедням не начинали благовеста, как, наспех одевшись, чуть не бегом побежал он к Доронину. Зиновий Алексеич
один еще был
на ногах. Когда вошел к нему Марко Данилыч, он только что хотел усесться за столик, где уж кипел самовар.
— К Орошину думаю съездить, — после недолгого молчанья сказал Доронин. — Он ведь у вас главный скупщик — не
один раз весь рыбный товар до последнего пуда
на ярманке скупал. Он не возьмет ли?