Неточные совпадения
Недобрых слухов до Марка Данилыча никто довести не смел. Человек был крутой, властный — не ровен час,
добром от него не отделаешься. Но дошли, добежали те слухи до Дарьи Сергевны.
А полюбили ее не только в чаянии богатых подарков
от Марка Данилыча, а за то больше, что Дуня была такая
добрая, такая умница, такая до всех ласковая.
Другие бурлаки тоже не чаяли
добра от водяного. Понадеясь на свои паспорты, они громче других кричали, больше наступали на хозяина, они же и по местам не пошли. Теперь закручинились. Придется, сидя в кутузке, рабочие дни терять.
С теплым,
добрым участьем смотрела она то на таявшего в безмолвье Самоквасова, то на рдевшую
от его взглядов Авдотью Марковну.
Хлестнул извозчик
добрую красивую обвенку, и дробной рысцой побежала она по шоссейной дороге Сундучного ряда… После долгих расспросов, после многих переездов
от одного трактира к другому Марко Данилыч отыскал наконец тот, где в этом году рыбные торговцы по вечерам собирались…
От слова до слова вспоминает она
добрые слова ее: «Если кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж идти — не давай тем мыслям в себе укрепляться, стань на молитву и Богу усердней молись».
Совсем выбились из сил, ходя по сыпучему песку; наконец какой-то
добрый человек показал им на баржи, что стояли далеко
от берега, чуть не на самом стрежне реки.
Тихо и ясно стало нá сердце у Дунюшки с той ночи, как после катанья она усмирила молитвой тревожные думы. На что ни взглянет, все светлее и краше ей кажется. Будто дивная завеса опустилась перед ее душевными очами, и невидимы стали ей людская неправда и злоба. Все люди лучше,
добрее ей кажутся, и в себе сознает она, что стала
добрее и лучше. Каждый день ей теперь праздник великий. И мнится Дуне, что будто
от тяжкого сна она пробудилась, из темного душного морока на высоту лучезарного света она вознеслась.
— В Писании, друг, сказано: «Аще
добро твориши, разумей, кому твориши, и будет благодать благам твоим.
Добро сотвори благочестиву и обрящеши воздаяние аще не
от него, то
от вышнего. Даждь благочестиву и не заступай грешника,
добро сотвори смиренному и не даждь нечестивому, возбрани хлебы твоя и не даждь ему». Понял?
— Захотел бы, так не минуту сыскал бы, а час и другой… — молвила Татьяна Андревна. — Нет, ты за него не заступайся. Одно ему
от нас всех: «Забудь наше
добро, да не делай нам худа». И за то спасибо скажем. Ну, будет! — утоля воркотней расходившееся сердце, промолвила Татьяна Андревна. — Перестанем про него поминать… Господь с ним!.. Был у нас Петр Степаныч да сплыл, значит, и делу аминь… Вот и все, вот и последнее мое слово.
Он искал истины ради удовлетворения пытливости ума, но любви и
добра, исходящих
от сердца, не искал, даже никогда и не думал о них.
Братнина нищета и голод детей сломили в Чубалове самообольщенье духовной гордостью. Проклял он это исчадие ада, из ненавистника людей, из отреченника
от мира преобразился в существо разумное — стал человеком… Много вышло из того
доброго для других, а всего больше для самого Герасима Силыча.
А в пятнадцать годов шатанья, скитанья, черноризничанья успел
от добрых людей отстать…
Уши развесив бабы ее слушают, набираются
от закусочницы сказов и пересудов, и пошла про Герасима худая молва, да не одна: и в разбои-то он хаживал, и фальшивые-то деньги работывал, и, живучи у купца в приказчиках, обокрал его, и, будучи у купчихи в любовниках, все
добро у нее забрал…
Говорили Чубаловы с тем, с другим мужиком порознь, говорили и с двумя, с тремя зарáз, и все соглашались, что хотят из деревни их согнать не по-Божески, что это будет и перед Богом грех, и перед
добрыми людьми зазорно, но только что мир-народ в кучу сберется, иные речи
от тех же самых мужиков зачнутся: «Вон из деревни!
Народ-от ведь у меня вольный, вор на воре, самый анафемский народ; иной, как разочтешь его за какие-нибудь непорядки, со зла-то, чего
доброго, и угодником не побрезгует, стянет, собачий сын, из божницы махонькой-то образок да в карман его аль за пазуху.
И, когда служивый улегся в клети на мягкой ильинской соломе, развязала она походную его котому́ и, сколько было в ней порожнего места, столько наложила ему на дорогу и хлеба, и пирогов, и баранины, что
от обеда осталось, картошки в загнетке напекла, туда же сунула, луку зеленого, стручков гороховых первого бранья, даже каленых орехов, хоть служивому и нечем было их грызть. Наполнив съестным котому,
добрая старушка набожно перекрестилась. Все одно, что тайную милостыню на окно бобылке положила.
— Ни единого, — отвечал солдат. — Барыня у него года три померла, и не слышно, чтоб у него какие сродники были. Разве что дальние, седьма вода на киселе. Барыниных сродников много. Так те поляки, полковник-от полячку за себя брал, и веры не нашей была… А ничего —
добрая тоже душа, и жили между собой согласно… Как убивался тогда полковник, как хоронил ее, — беда!
— Найдутся наследники, — молвил волостной голова, — не сума с котомой, не перья после бабушки Лукерьи, не
от матушки отопочки, не
от батюшки ошметочки, целая вотчина осталась. Молитесь Богу, достались бы такому же
доброму.
Дуня, видимо, стала удаляться
от доброй Дарьи Сергевны, хоть назвáная тетенька по-прежнему души в ней не чаяла…
Сама не зная почему, с самого первого знакомства с Марьей Ивановной невзлюбила ее
добрая, незлобивая Дарья Сергевна, почувствовала даже незнакомую дотоле ей неприязнь. Когда же увидала, что давно уже чуждавшаяся ее Дуня внезапно ожила
от встречи с Марьей Ивановной, безотчетная неприязнь выросла в ней до ненависти. То не зависть была, не досада, а какое-то темное, непонятное Дарье Сергевне предвиденье чего-то недоброго…
— С вами-то? — воскликнул Смолокуров. — Да не то что в Фатьянку, хоть на край света… Опричь
добра, Дуня
от вас ничего не может набраться… Навсегда вам благодарен останусь, милостивая,
добрая барышня, за вашу любовь. За счастье почту, ежели Дунюшка при вас будет неотлучно…
— Дело
доброе, — несколько спокойнее молвила Марья Ивановна. — И вперед не невольте: хочет — выходи замуж, не хочет, пускай ее в девицах остается. Сейчас вы
от Писания сказали, и я вам тоже скажу
от Писания: «Вдаяй браку, деву
доброе творит, а не вдаяй лучше творит». Что на это скажете?
— «Вся
добра еси, ближняя моя, и порока несть в тебе! Гряди
от Ливана, невесто, гряди
от Ливана!.. Прииди и прейди из начала веры,
от главы Санира и Аэрмона,
от оград львовых,
от гор пардалеов…»
—
Доброй ли волей пришла в сей освященный собор? — продолжал Николай Александрыч. — Не по страху ли, или по неволе, не
от праздного ли любопытства?
— Тяжеленьки условия, Никита Федорыч, оченно даже тяжеленьки, — покачивая головой, говорил Марко Данилыч. — Этак, чего
доброго, пожалуй, и покупателей вам не найти… Верьте моему слову — люди мы бывалые, рыбное дело давно нам за обычай. Еще вы с Дмитрием-то Петровичем на свет не родились, а я уж давно всю Гребновскую вдоль и поперек знал… Исстари на ней по всем статьям повелось, что без кредита сделать дела нельзя. Смотрите, не пришлось бы вам товар-от у себя на руках оставить.
— А кто их знает, что они делают, — отвечала Аграфена Ивановна. — А надо думать, что у них нéспроста что-нибудь… Недоброе что-то у них кроется, потому что
доброму человеку с какой же стати
от людей хорониться? А они всегда на запоре, днем ли, ночью ли — никогда не пущают к себе. Мудреные!..
— Да что ж это за люди? — досадливо вскрикнул Марко Данилыч. — Что они взаперти-то фальшивы деньги куют аль разбойную добычу делят? Исправник-от со становым чего смотрят?
Доброе дело скрытности не любит, только худое норовит
от чужих глаз укрыться…
«Все
от большого да малого только и норовят теперь по сторонам
добро тащить — каждому лакомо поживиться достатками Марка Данилыча.
— Наливай, еще наливай, старый верный друг, неизменное ты копье мое, Дарья Никитишна, — говорил Патап Максимыч бабушке-поварихе. — Наливай, хозяйского
добра не жалеючи, — седни загуляю, завтра в путь-дороженьку!.. Самоварчик бы теперь хорошо, да еще бы пуншика!.. Ступай, зятек, — не по твоему разуму беседа здесь идет, подь-ка лучше в подклеть да самовар раздуй — спасиба
от тестя дождешься за то.
— Полноте, Патап Максимыч. Я ведь это только для деточек, — сказала Марфа Михайловна. — Молоды еще, со́блазнов пока, слава Богу, не разумеют. Зачем прежде поры-времени им знать про эти дела?.. Пускай подольше в ангельской чистоте остаются. По времени узнают все и всего натерпятся. А память о
добром детстве и на старости лет иной раз спасает
от худого.
— Маркелка, черт ты этакий, дурова голова! Для че
доброму делу мешаешь? Аль язык-от у тебя, что ведьмино помело, зря метет?
И когда нищий уходил
от Тимофея, а старица Арина пошла до околицы котомку его донести, сказал он им: «Заплачу вам,
добрые люди, за курочку вашу сыном.
Поглощенная домашним хозяйством, Дарья Сергевна с утра до поздней ночи то хлопочет, бывало, об обеде да об ужине, иной раз и сама постряпает, то присматривает она за стиркой белья, то ходит по кладовым, подвалам, погребам, приглядывая за хозяйским
добром, считает кур, гусей, индеек и уток, сидит в коровнике, пока не выдоят коров, ухаживает за новорожденными телятами, а по вечерам и вообще в свободное
от хозяйственных забот время стоит по часам на молитве либо читает Божественное.
Нет теперь больше
добрых старорусских обрядов, даже и по дальним захолустьям нет. Все потерялось в наплыве чуждых обычаев и вновь создавшихся отношений. Что ни день, то больше новшеств, а извечные порядки умаляются — все отрывается
от старого кореня.
Нет уж, Герасим Силыч, не отрекайтесь
от этого, по
доброй вашей душе сироту не оставьте.
— Тятенька, — вступилась Аграфена Петровна, — вы ведь еще ничего не знаете, как мы с Дуней
от Луповицких уехали. Много было всяких приключений, говорить теперь не стану, сама когда-нибудь расскажет. Поликарп Андреич да еще один человек и ей, и мне много
добра сделали. Будь у меня такие же деньги, как у Дуни, я бы и больше трех тысяч не пожалела.
Теперь, по смерти
доброго Марка Данилыча, стала ты ни
от кого не зависимою, тем более что и достатки тебе достались немалые.
Того и гляди пороша помешает ихней затее, по первому снежку увидят следы, придется
от палатки лесом утекать, а лесом столько
добра на себе не сволочешь, сколько можно его по дороге стащить.
Оборони Господи
от беды, ведь добро-то в ней не свое, а чужое положено…
Кланяйтесь, Семен Петрович, им
от меня — и ему и ей; скажите, старица, мол, Филагрия
доброго здоровья и
от Бога счастья желает им.
Лежа в соседней каюте, Патап Максимыч
от слова до слова слышал слова Алексея. «Вот, — думает он, — хотя после и дрянным человеком вышел, а все-таки старого
добра не забыл. А небойсь, словом даже не помянул, как я к его Марье Гавриловне приходил самую малую отсрочку просить по данному векселю. А
добро помнит. Хоть и совсем человек испортился, а все-таки помнит».
Марья Гавриловна приезжала на похороны и в тот же день, как зарыли ее мужа, уехала в Самару, а оттуда по скорости в Казань к своим родным. Лохматов не оставил никакого духовного завещанья; Марье Гавриловне по закону из ее же
добра приходилось получить только одну четвертую долю, остальное поступало в семью Трифона Лохматова. Но Трифон, зная, какими путями досталось богатство его сыну, отступился
от нежданного наследства, и таким образом Марье Гавриловне возвратился весь ее капитал.