Неточные совпадения
Дуня, как все дети, с большой охотой, даже с самодовольством принялась за ученье, но скоро соскучилась, охота у ней отпала, и никак не могла она отличить буки от веди. Сидевшая рядом Анисья Терентьевна сильно хмурилась. Так и подмывало ее прикрикнуть на ребенка по-своему, рассказать ей про турлы-мурлы,
да не посмела. А Марко Данилыч, видя, что мысли у дочки вразброд пошли, отодвинул азбуку и, ласково погладив Дуню по головке,
сказал...
—
Да чтой-то ты, Анисья Терентьевна?.. Помилуй, ради Христа, с чего ты взяла такие слова мне говорить? — взволнованным голосом, но решительно
сказала ей на то Дарья Сергевна. — Что тебе за дело? Кто просит твоих советов
да поучений?
—
Да, Марко Данилыч, вот уж и восемь годков минуло Дунюшке, —
сказала Дарья Сергевна, только что встали они из-за стола, — пора бы теперь ее хорошенько учить. Грамоту знает, часослов прошла, втору кафизму читает, с завтрашнего дня думаю ее за письмо посадить…
Да этого мало… Надо вам подумать, кому бы отдать ее в настоящее ученье.
— Всей бы душой рада я, Марко Данилыч,
да сама не на столь обучена, чтоб хорошенько Дунюшку всему обучить… Подумали бы вы об этом, —
сказала Дарья Сергевна.
— А в позапрошлом году, помните, как на Троицу по «Общей минеи» стала было службу справлять
да из Пятидесятницы простое воскресенье сделала?.. Грехи только с ней! — улыбаясь,
сказала Дарья Сергевна. — К тому ж и то надо взять, Марко Данилыч, не нашего ведь она согласу…
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся были как следует, по чину, по уставу, —
сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег не пожалею… Хорошо бы старца какого ни на есть,
да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то не знаю к кому.
— Не знаю, что
сказать вам на это, Марко Данилыч, не знаю, как вам посоветовать. Дело такое, что надо об нем подумать,
да и подумать.
— Тогда умру. Как мама померла, так и я помру, —
сказала Дунюшка — и так спокойно, так уверенно, как будто говорила, что вот посидит, посидит с отцом
да и побежит глядеть, как в огороде работницы гряды копают.
—
Да уж лето-то пущай ее погуляет, пущай поживет со мной… Ради ее и на Низ не поеду — побуду останное время с Дунюшкой, нагляжусь на нее, голубушку, —
сказал Смолокуров.
— Говорила я, что сглазу, — разливая чай,
сказала она. — Моя правда и вышла: вечор спрыснула ее
да водицей с уголька умыла, и все как рукой сняло… Вот Дунюшка теперь у нас и веселенькая и головка не болит у ней.
— Напрасно так говорите, — покачивая головой,
сказал Смолокуров. — По нонешнему времени эта коммерция самая прибыльная — цены, что ни год, все выше
да выше, особливо на икру. За границу, слышь, много ее пошло, потому и дорожает.
— Все это так… Однако ж для меня все-таки рыбная часть не к руке, Марко Данилыч, —
сказал Самоквасов. — Нет, как, Бог даст, отделюсь, так прежним торгом займусь. С чего прадедушка зачинал, того и я придержусь — сальцом
да кожицей промышлять стану.
—
Да они у нас в гостинице стоят, —
сказал коридорный. — Другу неделю здесь проживают. В двадцать первом и в двадцать втором номере, от вас через три номера. С семейством приехали.
— С порядочным, — кивнув вбок головой, слегка наморщив верхнюю губу,
сказал Смолокуров. — По тамошним местам он будет из первых. До Сапожниковых далеко, а деньги тоже водятся. Это как-то они, человек с десяток, складчи́ну было сделали
да на складочны деньги стеариновый завод завели. Не пошло. Одни только пустые затеи. Другие-то, что с Зиновьем Алексеичем в до́лях были, хошь кошель через плечо вешай, а он ничего, ровно блоха его укусила.
— По-хорошему! А как загалдели, так орал пуще всех
да еще рукава засучал… —
сказал приказчик.
— Как задержат у водяного
да по этапу домой погонят, так не по два целковых убытку примете, — шепотом почти
сказал Фадеев.
— Не след бы мне про тюлений-то жир тебе рассказывать, —
сказал Марко Данилыч, — у самого этого треклятого товару целая баржа на Гребновской стоит.
Да уж так и быть, ради милого дружка и сережка из ушка. Желаешь знать напрямик, по правде, то есть по чистой совести?.. Так вот что
скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть, прибытки не прытки. Самое распоследнее дело… Плюнуть на него не стоит — вот оно что.
—
Да, Федор Меркулыч человек был мудрый и благочестивый, — продолжал Смолокуров. — Оттого и тюленем не займовался, опричь рыбы никогда ничего не лавливал. И бешенку на жир не топил, «грешно, говорил, таку погань в народ пускать, для того что вкушать ее не показано…». Сынок-от не в батюшку пошел. В тюленя́ весь капитал засадить… Умно, неча
сказать… Променял шило на свайку… Нет, дружище, ежели и вперед он так пойдет, так, едучи в лодке, пуще, чем в бане, угорит.
— Как тебе
сказать?.. — молвил Марко Данилыч. — Бывает, и курица петухом поет, бывает, и свинья кашлит. Может, чудом каким и найдет покупателей… Только навряд…
Да у тебя векселя, что ли, на него есть?
— То-то, солдатик. А ты будь пооглядчивей
да поопасливей… — внушительно
сказал приказчику Марко Данилыч. — Не ровен час — могут неприятности последовать. Больно-то много слепых не набирай.
— У меня они все переписаны, — быстро
сказал Василий Фадеев и, вынув из кармана записочку, стал читать по ней: — Лукьян Носачев, Пахомка Заплавной, Федька Квасник, Калина Затиркин
да Евлашка Кособрюхов… Только их теперь донять невозможно.
— Народец-от здесь продувной! — поднимаясь с места,
сказал Веденеев. — Того и норовят, чтобы как-нибудь поднадуть кого… Не посмотреть за ними, такую тебе стерлядь сготовят, что только выплюнуть… Схожу-ка я сам
да выберу стерлядей и ножом их для приметы пристукну. Дело-то будет вернее…
Бо́йки и резвы в своем Вольске они выросли, а теперь сидят себе
да помалкивают, боясь слово
сказать, сохрани Бог не осмеяли бы, а у самих сердце так и щемит, так и ноет — расплакаться, так в ту же пору…
— И впрямь, батька, где это ты запропастился?.. — стоя в дверях залы,
сказала Татьяна Андревна. — Как это тебе, Алексеич, не стыдно мучить нас?.. Чего-чего, дожидаючись тебя, мы не надумали!.. А кулебяка-то, поди-чать, перегорела,
да и рыба-то в селянке, думать надо, перепрела.
И остался племянник у дяди до по́лночи, говорил с ним о делах своих и намереньях, разговорился и с сестрицами, хоть ни той, ни другой ни «ты»
сказать, ни «сестрицей» назвать не осмелился. И хотелось бы и бояться бы, кажется, нечего,
да тех слов не может он вымолвить; язык-от ровно за порогом оставил.
— Ох, чадо, чадо! Что мне с тобой делать-то? — вздохнул беглый поп, покачивая головой и умильно глядя на Федора Меркулыча. — Началить тебя — не послушаешь, усовестить — ухом не поведешь, от Писания святых отец
сказать тебе — слушать не захочешь, плюнешь
да прочь пойдешь… Что мне с тобой делать-то, старче Божий?
— Ах, Федор Меркулыч, Федор Меркулыч!.. — покачивая головой,
сказал на это поп. —
Да ведь ей только что семнадцатый годок пошел, а тебе ведь седьмой десяток в доходе. Какая ж она тебе пара?.. Ведь она перед тобой цыпленок.
Тетушка ни «
да», ни «нет» ему не
сказала, стала с мужем советоваться.
— Про краснорядцев?.. Никто не говорил, а надо полагать, что расторговались, —
сказал Самоквасов. — В семи трактирах вечор кантовали: ивановские у Барбатенка
да у Веренинова, московские у Бубнова
да у Ермолаева, а самые первые воротилы — у Никиты Егорова. И надо полагать, дела завершили ладно, с хорошими, должно быть, остались барышами.
—
Да, —
сказал Веденеев, — сломился бы, ежели б промеж нас мир
да совет были, ежели бы у нас все сообща дела-то делали. А то что у нас?.. Какое согласие?.. Только и норовят, чтобы врозь
да поперек,
да нельзя ли другу-приятелю ножку подставить…
—
Да, ихнее дело, говорят, плоховато, —
сказал Смолокуров. — Намедни у меня была речь про скиты с самыми вернейшими людьми. Сказывают, не устоять им ни в каком разе, беспременно, слышь, все порешат и всех черниц и белиц по разным местам разошлют. Супротив такого решенья никакими, слышь, тысячами не откупишься. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то дали им на старых местах…
— Не в том ее горе, Марко Данилыч, —
сказал на то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой беды им не избыть. И домá для того в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей,
да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не в пример горчее.
— Прочить в черницы, точно, не прочила, —
сказал Петр Степаныч. — Я ведь каждый год в Комарове бываю, случалось там недели по три, по четыре живать, оттого ихнюю жизнь и знаю всю до тонкости.
Да ежели б матушке Манефе и захотелось иночество надеть на племянницу, не посмела бы. Патап-от Максимыч не пожалел бы сестры по плоти, весь бы Комаров вверх дном повернул.
— Ха-ха-ха-ха! — на всю квартиру расхохотался Смолокуров. —
Да что ж это вы с нами делаете, Петр Степаныч? Обещали смех рассказать
да с полчаса мучили, пока не
сказали… Нарочно, что ли, на кончик его сберегли! А нечего
сказать, утешили!.. Как же теперь «Искушение»-то? Как он к своему архиерею с молодой-то женой глаза покажет… В диакониссы, что ли, ее?.. Ах он, шут полосатый!.. Штуку-то какую выкинул!.. Дарья Сергевна! Дунюшка! Подьте-ка сюда — одолжу! Угораздило же его!.. Ха-ха-ха!..
— Мы вот что сделаем, —
сказал Марко Данилыч. — До розговенья по Оке
да по Волге станем кататься. У меня же косные теперь даром в караване стоят.
—
Да хоть сегодня же, только что жар свали́т, —
сказал Смолокуров. — Сейчас пошлю, сготовили бы косную, а мало — так две.
— Оно, пожалуй бы, что и так, Марко Данилыч, — отозвался Доронин. — Только уж это не больно ли жестоко будет? Легко
сказать, в кабалу!
Да еще жен и детей!
— Свят ли он, не свят ли, Господь его ведает, знаем только, что во святых он не прославлен, — молвил Зиновий Алексеич. —
Да и то
сказать, кажись бы, не дело ему по торговле
да кабалам судить. Дело его духовное!
Но Дмитрий Петрович не слышит, загляделся он на Наташу и заслушался слов ее в разговоре с сестрой
да с Дуней. Тронул его Смолокуров за плечо и
сказал...
— Что ж из того, что доверенность при мне, —
сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по рукам,
да боюсь, после бы от Меркулова не было нареканья… Сам понимаешь, что дело мое в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда будет на Меркулова-то глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч. Будь он мне свой человек, тогда бы еще туда-сюда; свои, мол, люди, сочтемся, а ведь он чужой человек.
— Чего хитрить-то мне? Для чего? —
сказал Зиновий Алексеич. —
Да и ты чудно́й, право, повел речь про дела, а свел на родство. Решительно тебе сказываю, раньше двух недель прямого ответа тебе не дам. Хочешь жди, хочешь не жди, как знаешь, а на меня, наперед тебе говорю, не погневайся.
— Эк что наставили, — покачивая головой,
сказал Дмитрию Петровичу Смолокуров. —
Да этого, сударь, десятерым не съесть. Напрасно, право, напрасно так исхарчились. Знал бы, ни за что бы в свете не поехал с вами кататься.
— А ты раздевайся-ка с Богом
да ложись спать, —
сказала, улыбаясь, Лиза.
—
Да ведь слышно, матушка, что вас по своим местам разошлют, на родину, значит. Какие ни на есть сродники ведь тоже у каждой найдутся, они не оставят родных, —
сказал высокий, седой, сановитый ивановский фабрикант Старожилов.
— Дочку привез, —
сказал дядя Архип, — с дочкой, слышь, прибыл. Как же ей здесь проживать с нашим братом бурлаком, в такой грязи
да в вонище? Для того и нанял в гостинице хорошу хватеру.
— Кто ж у нас и прибежище, как не Господь Царь Небесный? — утирая слезы,
сказала Таифа. — На него
да на Заступницу нашу, Пресвятую Богородицу, все упование возлагаем.
—
Да как же это в самом деле жениться-то его угораздило? Поглядел я тогда на него, воды, кажись, не замутит, —
сказал Марко Данилыч.
— Все бы не след матушке убиваться, —
сказал Марко Данилыч. — Кто довольно ее знает, то худа об ней не помыслит, а ежели непутные языки болтают, плюнуть на них,
да и вся недолга.
— Э, матушка, страшен сон,
да милостив Бог, —
сказал Самоквасов. — Поживете еще, а мы у вас погостим, как прежде бывало.
— К Жжениным заходил Сеня прощаться, а я заторопился, — нисколько не смущаясь,
сказал Самоквасов. — От вас повернул было я к Жжениной обители, а Сеня навстречу, я его в тележку
да и айда-пошел! Мы так завсегда… На живую руку.