Неточные совпадения
Ден пять прошло после тех
разговоров. Про отправленье Дунюшки на выучку и помина нет. Мать Макрина каждый раз заминает
разговор о том, если зачнет его Марко Данилыч, то же делала и Дарья Сергевна. Иначе нельзя
было укрепить его в намеренье, а то, пожалуй, как раз найдет на него какое-нибудь подозренье. Тогда уж ничем не возьмешь.
Чтоб угодить ему, Петр Степаныч завел любимый его
разговор про рыбную часть, но тем напомнил ему про бунт в караване… Подавляя злобу в душе, угрюмо нахмурив чело, о том помышлял теперь Марко Данилыч, что вот часа через два надо
будет ехать к водяному, суда да расправы искать. И оттого не совсем охотно отвечал он Самоквасову, спросившему:
есть ли на рыбу покупатели?
Дошло дело и до квасу на семи солодах и до того, как надо печь папушники, чтоб
были они повсхожее да попышнее, затем перевели речь на поварское дело — тут уж ни конца, ни краю не виделось
разговорам хозяюшек.
Не очень бы, казалось, занятен
был девицам
разговор про тюлений жир, но две из них смутились: Дуня оттого, что нечаянно взглядами с Самоквасовым встретилась, Лизавета Зиновьевна — кто ее знает с чего. Сидела она, наклонившись над прошивками Дуниной работы, и вдруг во весь стан выпрямилась. Широко раскрытыми голубыми глазами с незаметной для других мольбой посмотрела она на отца.
— Розно толкуют-с, — перебирая пальцами и глядя в сторону, ответил Фадеев. — На орошинских баржáх
был намедни
разговор, что тюленю надо
быть рубля на два, а по другим караванам толкуют, что
будет два с гривной, даже двух рублей с четвертаком ожидают. Дело закрытое-с…
Живя на мельнице, мало видели они людей, но и тогда, несмотря на младенческий еще почти возраст, не
были ни дики, ни угрюмы, ни застенчивы перед чужими людьми, а в городе, при большом знакомстве, обходились со всеми приветно и ласково, не жеманились, как их сверстницы, и с притворными ужимками не опускали, как те, глаз при
разговоре с мужчинами, не стеснялись никем, всегда и везде бывали веселы, держали себя свободно, развязно, но скромно и вполне безупречно.
— Да так-то оно так, — промолвил Смолокуров. — Однако уж пора бы и зачинать помаленьку, а у нас и
разговоров про цены еще не
было. Сами видели вчерась, какой толк вышел… Особливо этот бык круторогий Онисим Самойлыч… Чем бы в согласье вступать, он уж со своими подвохами. Да уж и одурачили же вы его!.. Долго не забудет. А ни́што!.. Не чванься, через меру не важничай!.. На что это похоже?.. Приступу к человеку не стало, ровно воевода какой — курице не тетка, свинье не сестра!
А Наташа про Веденеева ни с кем речей не заводит и с каждым днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней
разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали — не пошла. И больше не слышно
было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
Марко Данилыч не замедлил. Как ни в чем не бывало, вошел он к приятелю, дружески поздоровался и даже повел о чем-то шутливый
разговор. Когда Зиновий Алексеич велел закуску подать, он
ел и
пил как следует.
Только и
было теперь у ней на уме: «Скоро ли, скоро ль тятенька кончит свои
разговоры?» Насилу дождалась.
— А то как же! — отозвался Морковников. — Сергей-от лесник, про коего вечор на пароходе у меня с Марьей Ивановной
разговор был, — за попа у них, святым его почитают…
Говорили о пустяках, но пустой
разговор казался ему и умным, и острым, и занимательным — так
было ему весело…
— Рада слышать, что здоровы, — молвила Манефа. —
Разговоров об наших трудных обстоятельствах у тебя с ними не
было ли?
Те, что
были постарее, признали в приезжем пятнадцать лет перед тем сбежавшего Бог весть куда грамотея и теперь как старые знакомцы тотчас вступили с ним в
разговор.
Хозяин уж смекнул, про какую шапчонку и про какой подожок его спрашивают. Пошлет он знакомого покупателя по шляпным да по щепяным рядам только тогда, когда в лавке
есть люди ненадежные, а то без всяких
разговоров поведет его прямо в палатку и там продаст ему сколько надо венчиков, то
есть шапчонок, и разрешительных молитв — подожков.
— Он самый и
есть, — сказал служивый. — И вот вспомнилось мне теперь, что сам я слыхал, как господин полковник, Царство ему Небесное, в
разговорах с господами офицерами поминал, что у него
есть вотчины где-то на Волге.
— Вот до чего мы с вами договорились, — с улыбкой сказала Марья Ивановна. — В богословие пустились… Оставимте эти
разговоры, Марко Данилыч. Писание — пучина безмерная, никому вполне его не понять, разве кроме людей, особенной благодатью озаренных, тех людей, что имеют в устах «слово живота»… А такие люди
есть, — прибавила она, немного помолчав, и быстро взглянула на Дуню. — Не в том дело, Марко Данилыч, — не невольте Дунюшки и все предоставьте воле Божией. Господь лучше вас устроит.
Первый заговорил наконец Марко Данилыч, нельзя ж
было хозяину при такой гостье молчать. Однако
разговор не вязался. Марья Ивановна
была задумчива и в рассеянье иногда отвечала невпопад. Жаловалась на нездоровье, говорила, что голова у ней разболелась.
Весь день после этого
разговора Дуня
была сама не своя. Много думала она о том, что узнала от Вареньки, мысли роились у ней, голова кругом шла. Почти до исступленья дошедшая восторженность овладела ею.
После этого
разговора Строинский по целым ночам просиживал с унтер-офицером и мало-помалу проникал в «тайну сокровенную». Месяцев через восемь тот же унтер-офицер ввел его в Бендерах в сионскую горницу. Там все
были одеты в белые рубахи, все с зелеными ветвями в руках;
были тут мужчины и женщины. С венком из цветов на голове встретил Строинского при входе пророк. Грозно, даже грубо спросил он...
Никогда никто но слыхивал, чтоб она громко говорила, смеялась или
пела мирскую песню, никто не видал, чтоб она забавлялась какими-нибудь играми либо вела пустые
разговоры со сверстницами.
— Так вот что: парень ты речистый,
разговоры водить мастер. Такого мне теперь и надо, — сказал Марко Данилыч. — Сегодня вечером приходи в Рыбный трактир, там
будут все наши. А дело
будет тебе вот какое…
— А по ночам все, слышь, песни
поют. Верные люди про́ это сказывали, — сказала Аннушка. — Идут еще на селе
разговоры, что по ночам у Святого ключа они сбираются в одних белых рубахах. И
поют над ключом и пляшут вокруг.
Вечером долго сидели за чайным столом. Шли
разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал — ни конца, ни краю не
было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про «леших пустынников», про бродячих и сидячих старцев и про их похожденья с бабами да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям...
Выйдя из спальни, Патап Максимыч с Груней и с Дарьей Сергевной сел в той горнице, где в обычное время хозяева чай
пили и обедали. Оттуда Марку Данилычу не слышно
было их
разговоров.
Пошли обычные деревенские
разговоры: какая летом стояла погода, каков урожай
был, каковы
были наливы и пробные умолоты, и про ягоды
была речь ведена, и про то, что яблоков мало в этом году уродилось, а все от тенетника — по весне он еще в цвету погубил яблоки, да и вишням досталось, зато грибов изобильно
было и огурцы хороши уродились.
Тяжел
был Дуне этот
разговор.
— Нет, — молвила Марья Ивановна. — Видела я в прошлом году у него большого его приятеля Доронина, так он где-то далеко живет, на волжских, кажется, низовьях, а сам ведет дела по хлебной торговле. Нет близких людей у Смолокурова, нет никого. И Дуня ни про кого мне не говорила, хоть и
было у нас с ней довольно об этом
разговоров. Сказывала как-то, что на Ветлуге
есть у них дальний сродник — купец Лещов, так с ним они в пять либо в шесть лет раз видаются.
А в дому Луповицких меж тем убирали столы, украшали их, уставляли ценными напитками и плодами своих теплиц. Входили в столовую гости веселые, говорливые, садились за столы по местам. Шуткам и затейным
разговорам конца не
было, одни хозяева, кроме Андрея Александрыча, все время оставались сдержанны и холодны. Изронят изредка словечко, а ни за что не улыбнутся.
Отобедали и тотчас кто за карты, кто смотреть на хозяйство Андрея Александрыча. Иные по саду разошлись… И Дуня пошла в сад, одинокая, молчаливая. На одной из дорожек неожиданно встретилась она с отцом Прохором. Залюбовался он на высокие густолистные каштаны и чуть слышно
напевал какую-то церковную песнь. Сняв широкополую шляпу и низко поклонясь, завел он с Дуней
разговор, изредка поглядывал на нее с жалобною улыбкой, будто угадывая душевное ее горе и бурю тревожных сомнений. Жаль стало ему бедную девушку.
Дуня рассказала про хлыстовскую веру, не упоминая, конечно, ни про Сен-Мартена, ни про Гион, ни про других мистических писателей. Она знала, что все это для Аграфены Петровны
будет темна вода во облацех небесных. Сказала, однако, Дуня, что Марья Ивановна сблизила ее со своей верой сперва книгами, потом
разговорами.
— Может, и увидишь, — улыбаясь, сказала Аграфена Петровна. — Теперь он ведь в здешних местах,
был на ярманке, и мы с ним видались чуть не каждый день. Только у него и
разговоров, что про тебя, и в Вихореве тоже. Просто сказать, сохнет по тебе, ни на миг не выходишь ты из его дум. Страшными клятвами теперь клянет он себя, что уехал за Волгу, не простившись с тобой. «Этим, — говорит, — я всю жизнь свою загубил, сам себя счастья лишил». Плачет даже, сердечный.
Не
будем про него
разговоров заводить.
— Так вот какой
разговор будет у нас — сказал Патап Максимыч. — Авдотья Марковна даст вам не две, а две с половиной тысячи за хлопоты ваши и за распоряжения по здешнему хозяйству. И
будете ли вы ее делами заниматься месяц ли, два ли, целый год, все равно получите сполна две тысячи с половиной целковых. Согласны?
— Так и сказал, — ответила Аграфена Петровна. — Терзается, убивается, даже рыдает навзрыд. «Один, — говорит, — свет, одна услада мне в жизни
была, и ту по глупости своей потерял». В последний раз, как мы виделись, волосы даже рвал на себе… Да скажи ты мне, Дуня, по истинной правде, не бывало ль прежде у вас с ним
разговоров о том, что ты ему по душе пришлась? Не сказывал ли он тебе про свои намеренья?
Дни проводил он в
разговоре со стариком Пантелеем да с Никифором Захарычем либо вполголоса
напевал себе духовные песни да псалмы, а ночи просиживал на крылечке подклети.
Бровью даже не повела мать Филагрия при словах Семена Петровича. Хоть иноческая наметка
была у нее совсем назад закинута, но в лице ее не заметно
было ни малейшего волнения, как будто
разговор касался людей, совершенно ей чуждых.
Опять же слыхала я их
разговоры с Груней,
будет что-нибудь одно: или она со всею семьей поселится здесь, или Патап Максимыч переедет на житье в Вихорево.
В это время пришел из красилен Патап Максимыч и, взглянув на того и другого, догадался, что без него
были меж ними какие-то важные
разговоры.
— Видится мне, что без меня у вас какие-то особые
разговоры были, — сказал гостю Патап Максимыч. — Как только вошел сюда, догадался.