Неточные совпадения
Но это были одни слухи; достоверно же
знали только то,
что сын лет двенадцать
не бывал у отца.
Впрочем, багровый, изжелта, цвет лица, тусклые, оловянные глаза и осиплый голос ясно давали
знать,
что не в неге и
не совсем скромно провел он первую молодость, но только железная натура его, еще более закаленная в нужде,
не поддалась ничему, и он, в сорок лет, остался тем же здоровяком, каким был и в осьмнадцать.
— Кто вас
знал,
что вы аферисты этакие! За меня в Москве купчихи шли,
не вам чета, со ста тысячами. Так ведь как же, фу ты, боже мой, какое богатство показывали! Экипаж —
не экипаж, лошади —
не лошади, по Петербургам да по Москвам разъезжали, миллионеры какие, а на поверку-то вышло — нуль! Этакой подлости мужик порядочный
не сделает, как милый родитель ваш, а еще генерал!
— За
что вы меня мучите, — проговорила, наконец, она грустным голосом, —
что я вам сделала? Я просила и прошу вас об одном, чтоб вы
не бранили при мне моего отца. Он
не виноват, он
не знал,
что вы женитесь
не на мне, а на состоянии.
— Скажите, пожалуйста! Он
не знал этого, какой малолеток! Он думал,
что дочку в одной юбке отпустить благородно? Золото какое! Осчастливил!
В продолжение этого времени Анна Павловна так изменилась и так похудела,
что когда она стояла под венцом, многие ее
не узнавали.
Иван Александрыч решительно
не знал,
что ему отвечать.
Но она
знала,
что он Веру любил, еще
не видавши ее.
Анна Павловна, с своей стороны, тоже, казалось,
не знала, о
чем ей говорить и
что начать.
Впрочем, очень хорошо убежденный,
что Анна Павловна, полюбя другого, могла изменить ему, он в то же время
знал,
что никогда ничего
не добьется от нее Сапега, и потому решился всеми средствами способствовать намерениям графа, а потом одурачить его и насколько только возможно.
Анна Павловна почти вбежала в свою комнату и написала к Эльчанинову записку: «Простите меня,
что я
не могла исполнить обещания. Мой муж посылает меня к графу Сапеге, который был сегодня у нас. Вы
знаете, могу ли я ему
не повиноваться?
Не огорчайтесь, добрый друг, этой неудачей: мы будем с вами видеться часто, очень часто. Приходите в понедельник на это место, я буду непременно. Одна только смерть может остановить меня. До свиданья».
«Вот женщины, — подумал он, — вот любовь их! Забыть обещание, забыть мою нетерпеливую любовь, свою любовь, — забыть все и уехать в гости! Но зачем она поехала к графу и почему одна, без мужа? Может быть, у графа бал? Конечно, бал, а
чем женщина
не пожертвует для бала? Но как бы
узнать,
что такое у графа сегодня? Заеду к предводителю: если бал, он должен быть там же».
— Ах, Алексей Михайлыч,
не знаю, может или
не может быть, — возразила в свою очередь барыня, — но вы только выслушайте: мало того,
что целый день говорили, глазки делали друг другу, целовались; мало этого: условились при всех,
что она сегодня приедет к нему одна, и поехала; мы встретили ее. Положим,
что крестница, но все-таки — она молодая женщина, а он человек холостой; у него, я думаю, и горничных в доме нет… ну, ей поправить что-нибудь надобно, башмак, чулок, кто ей это сделает, — лакеи?
— И очень много, — подхватил Эльчанинов, — большая часть людей несчастны оттого,
что не знают,
что им делать. Из них же первый — аз есмь, — заключил он и зевнул.
— Какой вы странный, — начала Клеопатра Николаевна, — надобно
знать, какой человек и какие жертвы. К тому же я, ей-богу,
не могу судить, потому
что никогда
не бывала в подобном положении.
— Я
не знаю, — отвечала вдова, — всего вероятнее,
что не решилась бы.
Во весь остальной день граф
не возобновлял первого разговора. Он просил Анну Павловну играть на фортепиано, с восторгом хвалил ее игру, показывал ей альбомы с рисунками, водил в свою картинную галерею, отбирал ей книги из библиотеки.
Узнавши,
что она любит цветы, он сам повел ее в оранжереи, сам вязал для нее из лучших цветов букеты, одним словом, сделался внимательным родственником и больше ничего.
— А
знаю, ваше сиятельство… только, бога ради,
не говорите,
что от меня слышали.
— Ты страшный болван, — сказал граф сердито. — За
что же тебя убьет Мановский? Ты еще сделаешь ему добро!.. А другой
не может этого
узнать: как он
узнает?
Тотчас по приезде своем,
не переменив даже платья, пошла она к Лапинской роще, в нетерпении скорее
узнать, взял ли он письмо и нет ли еще его там, потому
что было всего восемь часов вечера, но никого
не нашла.
Сама
не зная,
что делать, бедная женщина притворилась больной и легла в постель.
Узнавши о болезни жены, он вошел в ее спальню и,
чего никогда еще
не бывало, довольно ласково спросил,
чем именно она больна, и потом даже посоветовал ей обтереться вином с перцем, единственным лекарством, которым он сам пользовался и в целительную силу которого верил.
— Да, похимости [Похимости — поворожи, поколдуй; здесь — постарайся исправить.], брат, у меня на мельнице; черт ее
знает что сделалось:
не промалывает. Мои-то, дурачье, никак в толк взять
не могут.
Он
знал,
что все ее
не любят и
не дадут прибежища, тем более, когда
узнают причину ее изгнания.
Анна Павловна
не знала этих разговоров, которые происходили между друзьями, и только замечала,
что Эльчанинов всякий раз, поговоривши с Савельем, становился скучным, но, впрочем, это проходило очень скоро.
— Ах, Савелий Никандрыч, как вы мало
знаете жизнь! — вскричал Эльчанинов. — Богатый и знатный человек… Да
чего он
не может сделать!
Знаете ли,
что одного его слова достаточно, чтобы усмирить мужа и заставить его навсегда отказаться от жены.
— Уезжайте, Валерьян Александрыч, — повторил он, — вы еще, видно, и
не знаете,
что может быть.
— Я
знаю, все
знаю, — проговорил он, — но
что ж мне делать, если я
не имею, с
чем мне теперь ехать.
—
Что ж тут за унижение? — возразил Савелий. —
Не хотите только!.. Кабы я
знал, я бы лучше отвез Анну Павловну в город к отцу протопопу знакомому… Он, может, подержал бы ее, пока она своему папеньке написала.
Анна Павловна все так же жила у Эльчанинова; граф приглашал их к себе и сам к ним ездил; Мановский молчал и бывал только у Клеопатры Николаевны, к которой поэтому все и адресовались с вопросами, но вдова говорила,
что она
не знает ничего.
Что касается до хозяина и прочих гостей, то они чувствовали некоторый страх и
не знали, как себя держать.
— Просит у меня… да вы, пожалуйста, никому
не говорите… просит, дай ему удостоверение в дурном поведении жены. Хочет производить формальное следствие и хлопотать о разводе. Вы, говорит, предводитель, должны
знать домашнюю жизнь помещиков! А я… бог их
знает,
что у них там такое!.. Она мне ничего
не сделала.
— Сам
не знаю; теперь покуда отделался, сказал,
что даже и
не слыхал ничего; так, говорит, сделайте дознание.
Что прикажешь делать! Придется дать. Всем известно,
что она живет у Эльчанинова; так и напишу,
что действительно живет, а в каких отношениях —
не знаю.
Не знаю,
чем бы кончилась эта сцена, если бы в гостиную
не вошел вдруг Задор-Мановский. Граф и вдова отскочили в разные стороны. Последняя
не могла на этот раз сохранить присутствия духа и выбежала вон.
Между тем Клеопатра Николаевна забежала на мезонин и села за небольшие, стоявшие там ширмы. Она, видно,
знала,
что ее будут искать.
Не прошло десяти минут, как стук отъезжавшего экипажа заставил, наконец, ее переменить положение.
— Какое? Я
не знаю, собственно, какое, — отвечал с досадою Эльчанинов, которому начинали уже надоедать допросы приятеля, тем более,
что он действительно
не знал, потому
что граф, обещаясь, никогда и ничего
не говорил определительно; а сам он беспрестанно менял в голове своей места: то воображал себя правителем канцелярии графа, которой у того, впрочем,
не было, то начальником какого-нибудь отделения, то чиновником особых поручений при министре и даже секретарем посольства.
—
Что ж вам, собственно, угодно от меня? — болтнул Эльчанинов, и сам
не зная хорошенько,
что говорит.
— Ваш стряпчий, мой любезнейший, может писать доносы сколько ему угодно, — перебил опять с оттенком легкой досады граф, — дело
не в том; я вас прошу обоих, чтобы дело Мановских так или иначе, как вы
знаете таи, было затушено, потому
что оно исполнено величайшей несправедливости, и вы за него будете строго отвечать. Оберегитесь.
Услышавши намерение графа взять к себе Анну Павловну, он сначала
не хотел отпускать ее,
не зная, будет ли на это согласна она сама и
не рассердится ли за то; но, обдумавши весь ужас положения больной, лишенной всякого пособия, и
не зная,
что еще будет впереди, он начал колебаться.
— Ты-то
не хочешь, да я хочу. Мне надобно
знать,
что будет говорить больная, когда придет в себя. Сослужи мне эту службу.
«Что-то Михайло-то Егорыч, батюшки мои,
что он-то ничего
не предпринимает!..» — «Как
не предпринимает, он и с полицией приезжал было», — и затем следовал рассказ, как Мановский наезжал с полицией и как исправника распек за это граф, так
что тот теперь лежит больнехонек, и при этом рассказе большая же часть восклицали: «Прах
знает что такое делается на свете,
не поймешь ничего!» Впрочем, переезд Мановской к графу чувствительнее всех поразил Клеопатру Николаевну.
— Ой, полноте, батюшка, — возразила Матрена, — как это можно, тихо ехали-с, да я и
не люблю.
Что? Бог с ними. Только и зашли, по совести сказать, к предводительскому вольноотпущенному, к Иринарху Алексеичу, изволите
знать? Рыбой еще торгует. Он, признаться сказать, увидел меня в окошко да и закликал: «Матрена Григорьевна, говорит, сделайте ваше одолжение, пожалуйте…» Тут только, батюшка, и посидела.
— Как, Софья Михайловна, помилуйте,
что сделала? — возразила Уситкова почти обиженным голосом. — Осрамила на весь мир; ну, человек с амбицией —
не вынес этого и свалился, хотя опять-таки скажу: бог
знает,
что делает.