Неточные совпадения
— «Мой милый друг, — отвечал он громко и потрепав ласково говорившего по плечу, — из бесконечного моего уважения к богу
я с детства сделал привычку никогда в церкви
не садиться»…
— Нынешней весной, если только Михайло Борисович
не увезет
меня за границу, непременно приеду к вам в Москву, непременно!.. — заключила она и, желая даже как бы физически поласкать племянника, свою маленькую и сморщенную ручку положила на его жилистую и покрытую волосами ручищу.
—
Мне говорил один очень хорошо знающий его человек, — начал барон, потупляясь и слегка дотрогиваясь своими красивыми, длинными руками до серебряных черенков вилки и ножа (голос барона был при этом как бы несколько нерешителен, может быть, потому, что высокопоставленные лица иногда
не любят, чтобы низшие лица резко выражались о других высокопоставленных лицах), — что он вовсе
не так умен, как об нем обыкновенно говорят.
— Есть это немножко!.. Любим мы из себя представить чисто метущую метлу… По-моему-с, — продолжал он, откидываясь на задок кресел и, видимо, приготовляясь сказать довольно длинную речь, —
я чиновника долго к себе
не возьму,
не узнав в нем прежде человека; но, раз взяв его,
я не буду считать его пешкой, которую можно и переставить и вышвырнуть как угодно.
—
Не знаю-с, какой
я начальник! — произнес он голосом, полным некоторой торжественности. — Но знаю, что состав моих чиновников по своим умственным и нравственным качествам, конечно, есть лучший в Петербурге…
—
Я бы никогда
не мог служить у начальника, который
меня любит!
—
Я не к вашему разговору, а так сказал! — отвечал тот, опять уже потупляясь в тарелку.
Никогда еще так
не возмущал и
не истерзывал
меня официальный и чиновничий Петербург, как в нынешний приезд мой.
Мне больше всех из них противны их лучшие люди, их передовые; и для этого-то сорта людей (кровью сердце обливается при этой мысли) отец готовил
меня, а между тем он был, сколько
я помню, человек
не глупый, любил
меня и, конечно, желал
мне добра.
Понимая, вероятно, что в лицее
меня ничему порядочному
не научат, он в то же время знал, что
мне оттуда дадут хороший чин и хорошее место, а в России чиновничество до такой степени все заело, в такой мере покойнее, прочнее всего, что родители обыкновенно лучше предпочитают убить, недоразвить в детях своих человека, но только чтобы сделать из них чиновника.
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше и дешевле; во-вторых,
мне кажется, мы настолько добрые и хорошие знакомые, что церемониться нам в подобных вещах
не следует, и смею вас заверить, что даже самые огромные денежные одолжения, по существу своему, есть в то же время самые дешевые и ничтожные и, конечно, никогда
не могут окупить тех высоконравственных наслаждений, которые иногда люди дают друг другу и которые
я в такой полноте встретил для себя в вашем семействе.
За ваши посещения жены моей приношу мою искреннюю благодарность. О, как вы глубоко подметили, что она от своего доброго, детского взгляда на жизнь неизлечима. Десять лет
я будил и бужу в ней взгляд взрослой женщины и
не могу добудиться, и это одна из трагических сторон моей жизни.
— Ты княгине ничего
не говори, что
я заходила,
я не пройду к ней;
мне пора по делу! — произнесла девушка опять каким-то повелительным тоном и сама пошла.
— Мингера, разумеется, — отвечал князь с некоторою гримасою. — Приятель этот своим последним подобострастным разговором с Михайлом Борисовичем просто показался князю противен. — К нам летом собирается приехать в Москву погостить, — присовокупил он: — но только, по своей немецкой щепетильности, все конфузится и спрашивает, что
не стеснит ли нас этим?
Я говорю, что
меня нет, а жену —
не знаю.
— Да, но ко
мне почему-то
не зашла; о тебе только спросила… — Слова эти княгиня тоже заметно старалась произнести равнодушно; но все-таки они у ней вышли как-то суше обыкновенного. — Очень уж тебя ждали здесь все твои любимые дамы! — присовокупила она, улыбаясь и как бы желая тем скрыть то, что думала.
— Что ж, это
не дурно для
меня, — отвечал, в свою очередь, с усмешкой князь.
—
Я посылала, но
не дают… Что же
мне делать?.. — отвечала Жиглинская каким-то металлически-холодным тоном.
— Отчего же
не дают? Мы
не даром бы у них взяли;
я говорила, что принесу денег — и принесла наконец.
— Вы сделаете то, — продолжала Елена, и черные глаза ее сплошь покрылись слезами, — вы сделаете то, что
я в этаком холоду
не могу принять князя, а он сегодня непременно заедет.
— Никогда! Ни за что! — воскликнула Елена, догадавшаяся, что хочет сказать мать. —
Я могла пойти к князю, — продолжала она с каким-то сдержанным достоинством: — и просить у него места, возможности трудиться; но больше этого
я ни от кого, никогда и ничего
не приму.
— Да, вашим, но
не моим, а князь — мой знакомый, вы это очень хорошо знаете, и
я просила бы вас
не унижать
меня в глазах его, — проговорила резко Елена.
—
Не принимай князя, скажи, что
я больна, лежу в постели, заснула… — говорила торопливо Елена и вместе с тем торопливо гасила лампу.
Я никогда
не скажу больному, что у него; должен это знать
я, а
не он: он в этом случае человек темный, его только можно напугать тем.
— Да,
я вчера приехал, — отвечал он, понимая так, что Елена
не хочет говорить при княгине о том, что он заезжал к ней вчера.
— К-х-ха! — начал он прежде всего с кашля. — Позвольте
мне спросить:
не имел ли
я удовольствия встречать вас в доме графини Анны Юрьевны?
— Очень может быть, — отвечала Елена, — но только
не в доме у ней, а в передней:
я приходила к ней просить место учительницы.
— Так
не угодно ли,
я довезу вас на своих конях?
Я в эти именно страны и еду, — говорил Елпидифор Мартыныч, явно уже любезничая с ней.
— До вечера! — повторил тот, видимо, делая над собой страшное усилие, чтобы
не смотреть на Елену тоже неравнодушным оком. — А
я книг много для вас накупил: прикажете их ужо привезти к вам? — присовокупил он.
— Книжка эта довольно толстая… — продолжал князь и,
не откладывая времени, встал и взял со стола одну из книг. —
Я думаю, мы можем и начать! — повторил он.
— Да. Она давеча
не сказала со
мной двух слов, — отвечала Елена.
— Но вы так мало были у нас, что она,
я думаю, просто
не успела этого сделать, — возразил князь.
— Господи помилуй! — воскликнул князь. —
Меня можно укорить в тысяче мелочностей, но никак уж
не в этом. Этот мир никогда
меня ничем
не волновал и
не привлекал.
— Поверьте вы мне-с, — продолжала она милым, но в то же время несколько наставническим тоном, —
я знаю по собственному опыту, что единственное счастье человека на земле — это труд и трудиться; а вы, князь, извините
меня, ничего
не делаете…
— Нет-с,
я служить
не могу! — произнес он глубоко оскорбленным голосом.
— Княгиня может ненавидеть Москву, но
я все-таки
не поеду отсюда по одному тому, что в Москве вы живете, — заключил князь, произнеся последние слова несколько тише, чем прочие.
— Нет, князь, ваша жизнь
не во
мне заключается! — возразила Елена. — Мы с вами птички далеко
не одного полета:
я — бедная пташка, которой ни внутри, ни извне ничто
не мешает летать, как ей хочется, а вы — аристократический орленок, привязанный многими-многими золотыми нитями к своей клетке.
— Никогда!.. Нисколько.
Я вижу в вас только человека,
не имевшего еще в жизни случая хорошо познакомиться с самим собой.
— Значит, такой, какой
я есть в сущности,
я вам
не нравлюсь? — произнес князь тихо.
— Г-м, вздор! — усмехнулась старуха. — Ко
мне, однако, он и проститься
не зашел.
— Gregoire! — воскликнула вдруг она, соскучившись молчанием кузена. — Девица, которую
я определила по твоему ходатайству, n'est elle pas la bien-aimee de ton coeur? [
не предмет ли она твоей любви? (франц.).]
— Уверена в том! — подхватила Анна Юрьевна и захохотала. — Il me semble, que la princesse ne peut pas… [
Мне кажется, что княгиня
не может… (франц.).], как это сказать по-русски, владеть всем мужчиной.
— Oh!.. moi, je suis rousse!.. [О,
я рыжая!.. (франц.).] У нас кровь так подвижна, что
не имела времени окраситься, а так красная и выступила в волосах: мы все — кровь.
— Ну так услышь! Знай это. A propos, encore un mot [Кстати, еще одно слово (франц.).]: вчера приезжал ко
мне этот Елпидифор Мартыныч!.. — И Анна Юрьевна, несмотря на свой гибкий язык, едва выговаривала эти два дубоватые слова. — Он очень плачет, что ты прогнал его,
не приглашаешь и даже
не принимаешь: за что это?
— Ну,
я до рабов
не охотник, и, по-моему, чем кто, как раб, лучше, тем, как человек, хуже. Adieu! — произнес князь и встал.
— Ты
мне больше
не нужен, — сказал ему почти сердито князь.
«Несравненная Елена!
Я желаю до сумасшествия видеть вас, но ехать к вам бесполезно; это все равно, что
не видеть вас. Доверьтесь
мне и приезжайте с сим посланным; если вы
не приедете,
я не знаю, на что
я решусь!»
— А ты знаешь, — подхватил князь, все ближе и ближе пододвигаясь к Елене, — что если бы ты сегодня
не приехала сюда, так
я убил бы себя.
— Нет,
не глупости;
я и револьвер приготовил! — прибавил он, показывая на ящик с пистолетом.
— Фарс! — проговорила Елена уже с досадой. —
Не говори, пожалуйста, при
мне пустых слов:
я ужасно
не люблю этого слушать.
— Это
не пустые слова, Елена, — возражал, в свою очередь, князь каким-то прерывистым голосом. —
Я без тебя жить
не могу!
Мне дышать будет нечем без твоей любви! Для
меня воздуху без этого
не будет существовать, — понимаешь ты?