Неточные совпадения
На товарище барона, напротив
того, пальто было скорее напялено,
чем надето: оно как-то лезло на нем вверх, лацканы у него неуклюже топорщились, и из-под них виднелся поношенный кашне.
Расплатившись за них, князь сейчас же принялся читать один из немецких подлинников, причем глаза его выражали
то удовольствие от прочитываемого,
то какое-то недоумение, как будто бы он не совсем ясно понимал
то,
что прочитывал.
Лицо, которому он желал или находил нужным льстить, никогда не чувствовало,
что он ему льстит; напротив
того, все слова его казались ему дышащими правдою и даже некоторою строгостью.
Кроткая Марья Васильевна была тут же: она сидела и мечтала,
что вот скоро придет ее Гриша (князь Григоров
тем,
что пребывал в Петербурге около месяца, доставлял тетке бесконечное блаженство).
«О, старая лисица, совсем перекинулся на другую сторону!..» — думал он со скрежетом зубов и готов был растерзать Михайла Борисовича на кусочки, а между
тем должен был ограничиваться только
тем,
что сидел и недовольно пыхтел: для некоторых темпераментов подобное положение ужасно!
Он как-то притворно-радушно поклонился дяде, взглянул на генерала и не поклонился ему; улыбнулся тетке (и улыбка его в этом случае была гораздо добрее и искреннее), а потом, кивнув головой небрежно барону, уселся на один из отдаленных диванов, и лицо его вслед за
тем приняло скучающее и недовольное выражение, так
что Марья Васильевна не преминула спросить его встревоженным голосом...
— Очень может быть, по французской поговорке: будь жаден, как кошка, и ты в жизни получишь вдвое больше против
того,
чего стоишь! — произнес он не без грусти.
—
Что делать, ma tante, — отвечал князь; видимо,
что ему в одно и
то же время жалко и скучно было слушать тетку.
— Не знаю-с, насколько он умен! — резко отвечал Михайло Борисович, выпивая при этом свою обычную рюмку портвейну; в сущности он очень хорошо знал,
что генерал был умен, но только
тот всегда подавлял его своей аляповатой и действительно уж ни перед
чем не останавливающейся натурой, а потому Михайло Борисович издавна его ненавидел.
— И
что вся его энергия, — продолжал барон несколько уже посмелее, — ограничивается
тем,
что он муштрует и гонит подчиненных своих и на костях их, так сказать, зиждет свою славу.
—
То,
что ты говоришь, нисколько не относится к нашему разговору, — произнес он, едва сдерживая себя.
Князь в это время шагал по Невскому. Карету он обыкновенно всегда отпускал и ездил в ней только туда, куда ему надобно было очень чистым и незагрязненным явиться.
Чем ближе он подходил к своей гостинице,
тем быстрее шел и, придя к себе в номер, сейчас же принялся писать, как бы спеша передать волновавшие его чувствования.
— Несмотря на
то,
что через какие-нибудь полтора дня я сам возвращусь в Москву, мне все-таки хочется письменно побеседовать с вами — доказательство, как мне необходимо и дорого ваше сообщество.
Понимая, вероятно,
что в лицее меня ничему порядочному не научат, он в
то же время знал,
что мне оттуда дадут хороший чин и хорошее место, а в России чиновничество до такой степени все заело, в такой мере покойнее, прочнее всего,
что родители обыкновенно лучше предпочитают убить, недоразвить в детях своих человека, но только чтобы сделать из них чиновника.
Вы совершенно справедливо как-то раз говорили,
что нынче не только у нас, но и в европейском обществе, человеку, для
того, чтобы он был не совершеннейший пошляк и поступал хоть сколько-нибудь честно и целесообразно, приходится многое самому изучить и узнать.
То,
что вошло в нас посредством уха и указки из воспитывающей нас среды, видимо, никуда не годится.
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше и дешевле; во-вторых, мне кажется, мы настолько добрые и хорошие знакомые,
что церемониться нам в подобных вещах не следует, и смею вас заверить,
что даже самые огромные денежные одолжения, по существу своему, есть в
то же время самые дешевые и ничтожные и, конечно, никогда не могут окупить
тех высоконравственных наслаждений, которые иногда люди дают друг другу и которые я в такой полноте встретил для себя в вашем семействе.
Девушка между
тем быстро прошла несколько переулков, наконец, щеки у ней разгорелись, дыхание стало перехватываться: видимо,
что она страшно устала.
Наши школьники тоже воспылали к ней страстью, с
тою только разницею,
что барон всякий раз, как оставался с Элизой вдвоем, делал ей глазки и намекая ей даже словами о своих чувствах; но князь никогда почти ни о
чем с ней не говорил и только слушал ее игру на фортепьянах с понуренной головой и вздыхал при этом; зато князь очень много говорил о своей страсти к Элизе барону, и
тот выслушивал его, как бы сам в этом случае нисколько не повинный.
Все это, впрочем, разрешилось
тем,
что князь, кончив курс и будучи полным распорядителем самого себя и своего громадного состояния, — так как отец и мать его уже умерли, — на другой же день по выходе из лицея отправился к добрейшей тетке своей Марье Васильевне, стал перед ней на колени, признался ей в любви своей к Элизе и умолял ее немедля ехать и сделать от него предложение.
Старушка сначала в ужас пришла от этой новости; потом тщилась отговорить безумца от его намерения, убеждая его
тем,
что он очень еще молод и не знает ни себя, ни своего сердца, и, наконец, по крайней мере, себя хотела выгородить в этом случае и восклицала,
что она, как Пилат [Пилат, Понтий — римский наместник (прокуратор) иудейской провинции в 26-36-х годах I века, упоминается в евангельских сказаниях.], умывает тут руки!..
Но все это, разумеется, кончилось
тем,
что Пилат этот поехал и сделал от племянника предложение.
Здесь он на первых порах заметно старался сближаться с учеными и литераторами, но последнее время и
того не стал делать, и некоторые из родных князя, посещавшие иногда княгиню, говорили,
что князь все читает теперь.
— Вот как? — сказала княгиня, немного краснея в лице. —
Что ж, я очень рада буду
тому.
— Совершеннейшее! — воскликнул князь, смотря на потолок. — А
что, — продолжал он с некоторой расстановкой и точно не решаясь вдруг спросить о
том, о
чем ему хотелось спросить: — Анна Юрьевна ничего тебе не говорила про свою подчиненную Елену?.. — Голос у него при этом был какой-то странный.
— Да, но ко мне почему-то не зашла; о тебе только спросила… — Слова эти княгиня тоже заметно старалась произнести равнодушно; но все-таки они у ней вышли как-то суше обыкновенного. — Очень уж тебя ждали здесь все твои любимые дамы! — присовокупила она, улыбаясь и как бы желая
тем скрыть
то,
что думала.
Известие,
что Елена к ним сегодня заходила, явным образом порадовало его, так
что он тотчас же после
того сделался гораздо веселее, стал рассказывать княгине разные разности о Петербурге, острил, шутил при этом.
Та, с своей стороны, заметила это и вряд ли даже не поняла причины
тому, потому
что легкое облако печали налетело на ее молодое лицо и не сходило с него ни во время следовавшего затем обеда, ни потом…
— Другие, пожалуй, и даром не станут стоять в этих сараях! — рассуждал хозяин. — Не переделывать же их, дьяволов! Холодище, чай, такой,
что собакам не сжить, не
то что людям.
Чем дольше девочка училась там,
чем дальше и дальше шло ее воспитание,
тем как-то суше и неприветливее становилась она к матери и почти с гневом, который едва доставало у нее сил скрывать, относилась к образу ее жизни и вообще ко всем ее понятиям.
Ограниченность применения женского труда в
ту эпоху в России вынуждала девушек стремиться к получению преимущественно педагогического и медицинского образования.] мать очень мало понимала и гораздо больше бы желала, чтобы она вышла замуж за человека с обеспеченным состоянием, или, если этого не случится, она, пожалуй, не прочь бы была согласиться и на другое, зная по многим примерам,
что в этом положении живут иногда гораздо лучше,
чем замужем…
Глубокие очертания, которыми запечатлены были лица обеих дам, и очень заметные усы на губах старухи Жиглинской, а равно и заметный пушок тоже на губках дочери, свидетельствовали,
что как
та, так и другая наделены были одинаково пылкими темпераментами и имели характеры твердые, непреклонные, способные изломаться о препятствие, но не изогнуться перед ним.
— Вы сделаете
то, — продолжала Елена, и черные глаза ее сплошь покрылись слезами, — вы сделаете
то,
что я в этаком холоду не могу принять князя, а он сегодня непременно заедет.
Госпожа Жиглинская долго после этого ни о
чем подобном не говорила с дочерью и допекала ее только
тем,
что дня по два у них не было ни обеда, ни чаю; хотя госпожа Жиглинская и могла бы все это иметь, если бы продала какие-нибудь свои брошки и сережки, но она их не продавала.
— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — захохотала она каким-то неприятным и злобным смехом. — Я могу, кажется, и без твоего позволенья писать моим знакомым
то,
что я хочу.
— Не принимай князя, скажи,
что я больна, лежу в постели, заснула… — говорила торопливо Елена и вместе с
тем торопливо гасила лампу.
У Григоровых Елпидифор Мартыныч лечил еще с деда их; нынешний же князь хоть и считал почтенного доктора почти за идиота, но терпел его единственно потому,
что вовсе еще пока не заботился о
том, у кого лечиться.
Тот, увидев его и поняв в
чем дело, в первую минуту взбесился было; однако удержался и принял только очень сердитый вид.
Я никогда не скажу больному,
что у него; должен это знать я, а не он: он в этом случае человек темный, его только можно напугать
тем.
— Да, я вчера приехал, — отвечал он, понимая так,
что Елена не хочет говорить при княгине о
том,
что он заезжал к ней вчера.
Елена благодаря
тому,
что с детства ей дано было чисто светское образование, а еще более
того благодаря своей прирожденной польской ловкости была очень грациозное и изящное создание, а одушевлявшая ее в это время решительность еще более делала ее интересной; она села на стул невдалеке от князя.
Она и прежде, когда приглашала князя,
то всегда на первых же порах упоминала имя «maman», но саму maman они покуда еще княгине не показывали, и князь только говорил ей,
что это очень добрая, но больная и никуда не выезжающая старушка.
Ее, по преимуществу, конфузило
то,
что княгиня во все это время не проговорила с ней ни слова.
Она, надо думать, рассердилась в этот раз на Елпидифора Мартыныча главным образом за
то,
что он очень уж лестно отозвался об Елене.
Она не
то что была печальна, но как-то взволнована и вся как бы превратилась в слух и внимание к скрипу и стуку проезжавших мимо экипажей.
Князь принялся, наконец, читать. Елена стала слушать его внимательно. Она все почти понимала и только в некоторых весьма немногих местах останавливала князя и просила его растолковать ей.
Тот принимался, но по большей части путался, начинал говорить какие-то фразы, страшно при этом конфузился: не оставалось никакого сомнения,
что он сам хорошенько не понимал
того,
что говорил.
— Но дело не в том-с. Перехожу теперь к главному, — продолжала Елена, — мы обыкновенно наши письма, наши разговоры чаще всего начинаем с
того,
что нас радует или сердит, — словом, с
того,
что в нас в известный момент сильней другого живет, — согласны вы с этим?
— Ну-с, а почему же вы последнее ваше письмо, — письмо, как видно, очень искреннее, — прямо начинаете с
того,
что стали мне описывать, до какой степени вас возмущает и вам ненавистен чиновничий Петербург?.. Вы как будто бы тут в чем-то спешите оправдаться передо мной.
— Поверьте вы мне-с, — продолжала она милым, но в
то же время несколько наставническим тоном, — я знаю по собственному опыту,
что единственное счастье человека на земле — это труд и трудиться; а вы, князь, извините меня, ничего не делаете…
— Вы не попробовали этого, уверяю вас, а испытайте, может быть, и понравится,
тем более,
что княгине давно хочется переехать в Петербург: она там родилась, там все ее родные: Москву она почти ненавидит.
— Княгиня может ненавидеть Москву, но я все-таки не поеду отсюда по одному
тому,
что в Москве вы живете, — заключил князь, произнеся последние слова несколько тише,
чем прочие.