Неточные совпадения
(Прим. автора.)] уезд вместе с тамошним исправником, которого лично не знал, но слышал о нем много хорошего: все почти
говорили,
что он очень добрый человек
и ловкий, распорядительный исправник, сверх того, большой говорун
и великий мастер представлять, как мужики
и бабы
говорят.
Как только обедня кончилась, выхожу я из церкви; вижу, впереди идет сельский мужик, по прозванию «братик»; поговорку он, знаете, эдакую имел, с кем бы ни
говорил: с барином ли, с мужиком ли, с бабой ли, с мальчишкой ли, всем приговаривает: «братик»; а мужик эдакой правдивый: если уж
что знает, так не потаит, да
и лишнего не прибавит.
— Полюбил, —
говорит, — там как знаешь, так
и суди; а бают,
что полюбил; нынешним летом таскал ее, месяца четыре пропадала, — это уж я за верное знаю.
— А
что это, —
говорю, — Егор Парменыч, — как объехали мы весь народ, —
что это такое за кликуша?
И отчего это с ними бывает?
— Да как же, —
говорю, — братец, как оно
и в
чем состоит?
— А так-с, —
говорит, — здесь этой мерзости очень много. Здесь народ прехитрый: даром,
что он свиньей смотрит, а такой докуменщик,
и то выдумает,
чего нам
и во сне не снилось.
— Да как же, — возразил я, — ты что-то мне неладно
говоришь, с девкою этою приключилось не от того. Я знаю,
что ее леший воровал, она, слышно, пропадала долгое время. Зачем же ты меня обманываешь? — А сам все ему в рожу гляжу
и вижу,
что он от последних моих слов позеленел, даже
и в языке позамялся.
— Ничего, сударь, —
говорит, — я не знаю, — а у самого голос так
и дрожит. — От вас только в первый раз, —
говорит, —
и слышу,
и очень вам благодарен,
что вы мне сказали.
— Не стоит, —
говорю, — благодарности. Только зачем же ты меня-то морочишь? Кто тебе поверит, чтобы ты, такой печный [Печный — заботливый.] управитель,
и будто бы не знал,
что девка из ближайшей вотчины сбегла? Клеплешь, брат, на себя.
Сами изволите видеть, —
говорит, — какой народец здесь: того
и жду,
что, пожалуй, что-нибудь хуже того сделают
и от меня скроют.
Ну, думаю, черт его дери: «Пошел,
говорю, тише!» Едем мы маленькою рысцою; вдруг слышу, кто-то скачет за нами; обернулся я, гляжу: верховой,
и только
что нас завидел, сейчас в лес своротил
и хотел, видно, объехать кустами.
— Мне, —
говорю, — любезный, все равно, смеешь ли ты, не смеешь ли это сделать, а я тебе приказываю,
и делай по-моему: поезжай домой, скажи Егору Парменову от меня,
что я тебя не пустил,
и прибавь еще,
что, покуда я в Дмитревском, он ни тебя
и никого другого не посылал бы туда, да
и сам бы не ездил.
— А по такому, —
говорю, — случаю,
что каприз на меня нашел; а если вы не послушаетесь, так… «Эй,
говорю, Пушкарев! — своему, знаете, рассыльному, отставному унтер-офицеру, который все приказания двумя нотами выше исполняет: — Мы теперь,
говорю, едем в Дмитревское,
и если туда кто-нибудь из новоселковских явится, хоть бы даже сам управитель, так распорядись». Пушкарев мой, знаете, только кекнул
и поправил усы.
— Ой, родимый, какой у девушки любовник! Никогда, кажись, я ее в этом не замечала. По нашей стороне девушки честные, ты хоть кого спроси, а моя уж подавно: до двадцати годков дожила, не игрывала хорошенько с парнями-то! Вот тоже на праздниках, когда который этак пошутит с ней, так
чем ни попало
и свистнет. «Не балуй,
говорит, я тебя не замаю». Вот она какая у меня была; на это, по-моему, приходить нечего.
— Постой, —
говорю, — старуха, если ты так
говоришь, так слушай: я приехал к тебе на пользу; дочку твою я вылечу, только ты
говори мне правду, не скрывай ничего, рассказывай сначала: как она у тебя жила, не думала ли ты против воли замуж ее выдать,
что она делала
и как себя перед побегом вела, как сбежала
и как потом опять к тебе появилась? — Все подробно с самого начала.
— Ой, батюшко, —
говорит, — поначалу так было дело: после покойника остались мы в хорошем дому: одних ульиков было сорок — сколько денег выручали, сам сосчитай; да
и теперь тоже; вестимо,
что не против прежнего, а все бога гневить нечего… всего по крестьянству довольно; во вдовстве правлю полное тягло, без отягощения.
— «Дура,
говорит, ты, баба: работник будет тебе отяготителен, да
и мне не к рукам: запашку,
говорит, я здесь делаю больше ленную, а со льном, сама ты знаешь, мужику не возиться; с дочки твоей я лишнего не спрошу:
что поработает, то
и ладно».
— Противности, —
говорю, — сударыня, от меня никогда никакой не было, а
что всякой матери, хоть бы
и крестьянке, свое дитятко болезно. Если,
говорю, Егор Парменыч станет ее у меня в заделье тянуть
и не ослободит ее, так я,
говорю, пойду к асправнику: вся его воля,
что хочет, то со мною
и делает.
— Братцы-мужички, —
говорю я им, — против мира я не спорщица
и не потатчица моей дочке, кабы она была здорова,
и кабы я доподлинно знала,
что она худое
что сделала.
— Пальцем, —
говорит, — не смейте девку трогать, она ни в
чем не виновата; а насчет молвы тоже не принуждайте: она, —
говорит, —
и по лицу видно,
что языка лишилась.
— Скажи, — я
говорю, — Марфушка,
что с тобою делалось
и где ты была?
Не то,
что взрослых, а
и младенцев почасту: «Черт бы тя побрал, леший бы тя взял»; хороших слов
говорить не умеем, а эти поговорки все на языке.
— Не спрашивай, —
говорит, — мамонька, меня про это: против этого мне сделан большой запрет. Пила
и ела я там хорошо, а если хоша еще одно слово тебе скажу больше того,
что я те баяла, так тем же часом должна моя жизнь покончиться.
— Так как же, —
говорю, — знать ты это знаешь, а сама лжешь,
и не в пустяках каких-нибудь, а призываешь на себя нечистую силу. Ты не шути этим: греха этого тебе, может быть,
и не отмолить. Все,
что ты матери плела на лешего, как он тебя вихрем воровал
и как после подкинул, — все это ты выдумала, ничего этого не бывало, а если
и сманивал тебя, так какой-нибудь человек,
и тебе не след его прикрывать.
— Ничего я, сударь, окромя,
что мамоньке
говорила, ничего я не знаю больше! — А у самой, знаете, слезы так
и текут.
— Слушай, —
говорю, — Калистрат: в Погореловской волости мост теперь строят натурой: ты командируешься присматривать туда за работами, — это дело тебе само по себе; а другое: там, из Дмитревского, девка пропадает во второй уж раз,
и приходят,
что будто бы ее леший ворует. Это, братец, пустяки!
— Донесение, —
говорю, — если
что важное откроешь, так сейчас же, а если нет, то как кончится работа, тут
и донесешь.
— Как же, —
говорю, — ты такая хорошенькая —
и влюбилась в такую скверную рожу? Деньгами,
что ли, он тебя соблазнил?
Что у них тут было, не знаю; волей али неволей, только усадили они ее в сани да в усадьбу
и увезли,
и сначала он ее, кормилец, поселил в барском кабинете, а тут, со страху,
что ли, какого али так, перевел ее на чердак,
и стала она словно арестантка какая:
что хотел, то
и делал: а у ней самой, кормилец, охоты к этому не было: с первых дней она в тоску впала
и все ему
говорила: «Экое,
говорит, Егор Парменыч, ты надо мною дело сделал; отпусти ты меня к мамоньке; не май ты ни ее, ни меня».
Он обещал ей кажинный раз
и все обманывал; напоследок она ему
говорит: «Если ты меня из моей заперти не выпустишь, так я,
говорит, либо в окошко прыгну, либо
что над собой сделаю».
— Тоже не своей волей: в те поры, как ты к нам наехал
и начал разведывать, он той же ночью влез к ней в чуланчик, в слуховое окно,
и почал ее пугать: так
и так,
говорит, Марфушка, за тобой,
говорит, наехал исправник,
и он тя завтра посадит в кандалы
и пошлет в Сибирь на поселенье, а коли хочешь спастись, сбеги опять со мной: я,
говорит, спрячу тебя в такое потаенное место,
что никто николи тебя не отыщет.
— Верю, —
говорю, —
и даю тебе честное слово,
что я с вашим губителем, Егором Парменовым, распоряжусь отлично: я давно до него добираюсь!
— Да
что, —
говорит, — сударь, дела мои плохие: я так
и так наслышан,
что меня оговаривает беглая дмитревская девка, аки бы я сам ее сманивал
и там будто бы прочее другое.
— Полно, —
говорю, — Егор Парменов, петли мешать, фигли-мигли выкидывать: я вашей братьи говорунов через свои руки тысячи пропустил! По слову разберу,
что солгал
и что правду сказал. Тебе меня не обмануть: я все знаю.
— Не смел-с, сударь,
говорить; откровенно вам доложу, человек я от природы робкий, иной раз, не во гнев вам будь сказано,
и подступиться к вам не смеешь: с вами
говорить не то,
что с кем-нибудь — ума вы необыкновенного, а мы люди самых маленьких понятий.
— Это, —
говорю, —
что! Это присказки; а ты мне
говори сказку, как
и что будет от тебя?
— То-то
и есть, любезный, — начал уж я ему
говорить серьезно, — хорошо,
что ты скоро догадался. Неужели же ты думаешь,
что я из-за денег стану с тобой заодно плутовать
и мошенничать?
— Да зачем же наедине? — возразил ему тот. — Если тебе
что нужно, так
говори и при господине чиновнике. Секретов у меня с тобою не было, да
и быть не может.
— Пишите, сударыня;
и я желаю от души вашему мужу оправдаться, — возразил Иван Семеныч. — Но вместе с тем, чтобы ты меня, Егор Парменыч, впоследствии не обвинил,
что я на тебя что-нибудь налгал или выдумал, так вот, братцы-мужички,
что я писал к вашему барину, —
и затем, вынув из кармана черновое письмо, прочитал его во всеуслышание. В письме этом было написано все,
что он мне
говорил.
— Из наших же, бачка, мужичков. Барин ладил было так,
что из Питера наслать али там нанять кого, да Иван Семеныч зартачился: вы,
говорит, кого хотите там выбирайте, а я,
говорит, своего поставлю, — своего
и посадил.