Неточные совпадения
— Сережа!.. — обратилась Александра Григорьевна к сыну. — Отчего ты
Пашу не занимаешь?.. Поди, покажи ему
на пруду, как рыбки по звонку выходят… Soyez donc aimable! [Будьте же любезны! (франц.).] — прибавила она по-французски.
Сережа вопросительно взглянул
на Пашу.
— Вижу! — отвечал
Паша и стал глядеть
на воду; но вряд ли это его занимало, а Сережа принялся высвистывать довольно сложный оперный мотив.
В это время дети опять возвратились
на балкон.
Паша кинул почти умоляющий взгляд
на отца.
Пашу всегда очень интересовало, что как это отцу не было скучно, и он не уставал так долго стоять
на ногах.
На этот раз, проходя потихоньку по зале,
Паша заглянул ему в лицо и увидел, что по сморщенным и черным щекам старика текли слезы.
Паша, выйдя из комнат, сел
на рундучке крыльца тоже в невеселом расположении духа.
От этих мыслей
Паша, взглянув
на красный двор, перешел к другим: сколько раз он по нему бегал, сидя
на палочке верхом, и крепко-крепко тянул веревочку, которою, как бы уздою, была взнуздана палочка, и воображал, что это лошадь под ним бесится и разбивает его…
Паша сначала не обратил большого внимания
на это известие; но тетенька действительно приехала, и привезенный ею сынок ее — братец Сашенька — оказался почти ровесником Павлу: такой же был черненький мальчик и с необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
Павел не слушался и продолжал улепетывать от него. Но вот раздался еще выстрел.
Паша на минуту приостановился. Кирьян, воспользовавшись этим мгновением и почти навалясь
на барчика, обхватил его в охапку. Павел стал брыкаться у него, колотил его ногами, кусал его руки…
Паша припомнил, что дом этот походил
на тот домик, который он видел у дяди
на рисунке, когда гостил у него в старом еще доме.
Чем выше все они стали подниматься по лестнице, тем
Паша сильнее начал чувствовать
запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В высокой и пространной комнате, перед письменным столом,
на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был в колпаке, с поднятыми
на лоб очками, в легоньком холстинковом халате и в мягких сафьянных сапогах. Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько лицо Вальтер-Скотта.
Паша сейчас начал читать. Еспер Иваныч, по временам, из-под очков, взглядывал
на него. Наконец уже смерклось. Имплев обратился к
Паше.
Паша слушал все это с жадным вниманием. У Анны Гавриловны и грудь и все мускулы
на лице шевелились, и когда Еспер Иваныч отдал ей назад письмо, она с каким-то благоговением понесла его и положила
на прежнее место.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя
на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а
Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а
Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным светом,
на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл
на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
— На-ка вот тебе, — сказал он, подавая его
Паше: — тут есть три-четыре рыжичка; если тебе захочется полакомиться, — книжку какую-нибудь купить, в театр сходить, — ты загляни в эту шапочку, к тебе и выскочит оттуда штучка,
на которую ты можешь все это приобресть.
— Матушка ваша вот писала вам, — начал полковник несколько сконфуженным голосом, — чтобы жить с моим
Пашей, — прибавил он, указав
на сына.
— Это вот квартира вам, — продолжал полковник, показывая
на комнату: — а это вот человек при вас останется (полковник показал
на Ваньку); малый он у меня смирный;
Паша его любит; служить он вам будет усердно.
На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать в себя свежий провинциальный воздух, показалось, что совсем нечем дышать; а потом, когда он стал подъезжать к Кисловке, то в самом деле почувствовал какой-то кислый
запах, и чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева, тем
запах этот увеличивался.
— Позвольте, я сам буду допрашивать и писать, — сказал он, почти насильно вырывая у Миротворского перо и садясь писать: во-первых, в осмотре он написал, что подлобники хотя и были раскиданы, но домовладелец объяснил, что они у него всегда так лежат, потому что
на них молятся его домашние, что ладаном хотя и
пахнуло, но дыма, который бы свидетельствовал о недавнем курении, не было, — в потолке две тесины, по показанию хозяина, были не новые.
Это был огромный мужик, с страшно загорелым лицом и шеей, так что шивороток у него был почти в воспалительном состоянии;
на ногах у него были кожаные башмаки, привязанные крепко увитыми
на голенях ремнями; кафтан серый и в заплатах, и от всего его
пахнуло сильно сыростью, точно от гриба какого-нибудь.
Неточные совпадения
Пахом соты медовые // Нес
на базар в Великое, // А два братана Губины // Так просто с недоуздочком // Ловить коня упрямого // В свое же стадо шли.
— Постой! мы люди бедные, // Идем в дорогу дальную, — // Ответил ей
Пахом. — // Ты, вижу, птица мудрая, // Уважь — одежу старую //
На нас заворожи!
На лес,
на путь-дороженьку // Глядел, молчал
Пахом, // Глядел — умом раскидывал // И молвил наконец:
Косушки по три выпили, // Поели — и заспорили // Опять: кому жить весело, // Вольготно
на Руси? // Роман кричит: помещику, // Демьян кричит: чиновнику, // Лука кричит: попу; // Купчине толстопузому, — // Кричат братаны Губины, // Иван и Митродор; //
Пахом кричит: светлейшему // Вельможному боярину, // Министру государеву, // А Пров кричит: царю!
Домой скотина гонится, // Дорога запылилася, //
Запахло молоком. // Вздохнула мать Митюхина: // — Хоть бы одна коровушка //
На барский двор вошла! — // «Чу! песня за деревнею, // Прощай, горю́шка бедная! // Идем встречать народ».