Неточные совпадения
Она безгрешных сновидений
Тебе на ложе не пошлет
И для небес, как добрый гений.
Твоей души не сбережет!
Вглядись
в пронзительные очи —
Не небом светятся они!..
В них есть неправедные
ночи,
В них есть мучительные сны!
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: «неправедные
ночи» и «мучительные сны». Радость ее при этом была так велика, что она не
в состоянии была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила...
Домой он
в этот раз не возвращался до поздней
ночи.
Здесь мне кажется возможным сказать несколько слов об этой комнате; она была хоть и довольно большая, но совершенно не походила на масонскую спальню Крапчика; единственными украшениями этой комнаты служили: прекрасный портрет английского поэта Эдуарда Юнга [Юнг Эдуард (1683—1765) — английский поэт, автор известной поэмы «Жалобы или Ночные думы» («
Ночи»).], написанный с него
в его молодости и представлявший мистического поэта с длинными волосами, со склоненною несколько набок печальною головою, с простертыми на колена руками, персты коих были вложены один между другого.
Первоначально Егор Егорыч действительно впал было
в размышление о предстоявшем ему подвиге, но потом вдруг от какой-то пришедшей ему на ум мысли встрепенулся и позвал свою старую ключницу, по обыкновению, единственную особу
в доме, бодрствовавшую
в бессонные
ночи барина: предание
в дворне даже говорило, что когда-то давно Егор Егорыч и ключница питали друг к другу сухую любовь,
в результате которой ключница растолстела, а Егор Егорыч высох.
Выслушав эти новости, Егор Егорыч склонил голову; но когда Антип Ильич ушел, он снова встрепенулся, снова кликнул старую ключницу и, объявив, что сейчас же
ночью выезжает
в губернский город, велел ей идти к кучеру и приказать тому немедленно закладывать лошадей.
Граф остался
в размышлении: тысячи соображений у него прошли
в голове, и яснее всего ему определилось, что взятая им на себя ревизия губернии отзовется не легко для него
в Петербурге и что главный исполнитель всех его предначертаний, Звездкин, — плут великий, которого надобно опасаться. Чтобы рассеять себя хоть сколько-нибудь от таких неприятных мыслей, граф уехал к m-me Клавской на весь остальной день и даже на значительную часть
ночи.
Поутру Егор Егорыч, проснувшись после довольно сносно проведенной
ночи, умылся, оделся, помолился и, когда ему донесли, что на пошевни его поставлена кибитка и что даже приведены и заложены почтовые лошади, он — это было часов около десяти — отправился, одетый совсем по-дорожному,
в дом Рыжовых, где застал сиену, умилившую его до глубины души.
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой
ночи, лупя затем от нее
в Красные казармы пехтурой и не только не боясь, но даже желая, чтобы на него напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая ни к чьей посторонней помощи: силищи Зверев был действительно неимоверной.
В этом отношении адмиральша была преисполнена неотразимого предубеждения, помня еще с детства рассказ, как
в их же роде один двоюродный брат женился на двоюродной сестре, и
в первую же
ночь брака они оба от неизвестной причины померли.
Сусанна, столь склонная подпадать впечатлению религиозных служб, вся погрузилась
в благоговение и молитву и ничего не видела, что около нее происходит; но Егор Егорыч, проходя от старосты церковного на мужскую половину, сейчас заметил, что там, превышая всех на целую почти голову, рисовался капитан Зверев
в полной парадной форме и с бакенбардами, необыкновенно плотно прилегшими к его щекам: ради этой цели капитан обыкновенно каждую
ночь завязывал свои щеки косынкой, которая и прижимала его бакенбарды, что, впрочем, тогда делали почти все франтоватые пехотинцы.
— Да ту же пенсию вашу всю будут брать себе! — пугала его Миропа Дмитриевна и, по своей ловкости и хитрости (недаром она была малороссиянка), неизвестно до чего бы довела настоящую беседу; но
в это время
в квартире Рыжовых замелькал огонек, как бы перебегали со свечками из одной комнаты
в другую, что очень заметно было при довольно значительной темноте
ночи и при полнейшем спокойствии, царствовавшем на дворе дома: куры и индейки все сидели уж по своим хлевушкам, и только майские жуки,
в сообществе разноцветных бабочек, кружились
в воздухе и все больше около огня куримой майором трубки, да еще чей-то белый кот лукаво и осторожно пробирался по крыше дома к слуховому окну.
— Мало, конечно, — отвечал Федор Иваныч, севший по движению руки князя. — Есть у меня очень хорошая картина: «Петербург
в лунную
ночь» — Воробьева [Воробьев Максим Никифорович (1787—1855) — русский художник.]!.. потом «Богоматерь с предвечным младенцем и Иоанном Крестителем» — Боровиковского [Боровиковский Владимир Лукич (1757—1825) — русский портретист.]…
Прежде всего шушукала Муза с Сусанной, шушукала Сусанна с Егором Егорычем, шушукала gnadige Frau с супругом своим, причем доктор заметно выражал неудовольствие, a gnadige Frau что-то такое старалась втолковать ему, но доктор не убеждался; шушукали затем Муза и Лябьев, начавшие все время гулять вдвоем, несмотря на холодную погоду,
в длинной аллее сада; шушукались наконец Фаддеевна с Антипом Ильичом, который после того напролет начал промаливаться все
ночи, как бы испрашивая чему-то благословение божие.
— История чисто кадетская, из которой, по-моему, Пилецкий вышел умно и благородно: все эти избалованные барчонки вызвали его
в конференц-залу и предложили ему: или удалиться, или видеть, как они потребуют собственного своего удаления; тогда Пилецкий, вместо того, чтобы наказать их, как бы это сделал другой, объявил им: «Ну, господа, оставайтесь лучше вы
в лицее, а я уйду, как непригодный вам», — и
в ту же
ночь выехал из лицея навсегда!
Катрин все это, без сомнения, видела и, тем не менее, с восторгом бежала с ним; умная, эгоистичная и сухосердая по природе своей, она была
в то же время неудержимо-пылкого и страстного женского темперамента: еще с юных лет целовать и обнимать мужчину, проводить с ним, как некогда сказал ей Ченцов, неправедные
ночи было постоянной ее мечтой.
—
В какой угодно вам час дня и
ночи, — проговорил управляющий.
— Ждать так ждать! — сказал с тем же невеселым лицом Егор Егорыч и затем почти целую неделю не спал ни одной
ночи: живая струйка родственной любви к Валерьяну
в нем далеко еще не иссякла. Сусанна все это, разумеется, подметила и постоянно обдумывала
в своей хорошенькой головке, как бы и чем помочь Валерьяну и успокоить Егора Егорыча.
— Пускай попробует!.. — проговорил он. — Собаки у нас злые, сторожа днем и
ночью есть, и я прямо объясню господину Ченцову, что губернатор приказал мне не допускать его
в ваши имения.
— Очень хорошо я его знаю! — сказал надменным и насмешливым тоном Тулузов. — Он и мне кричал, когда я его запер
в кабинете, что разобьет себе голову, если я буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом преспокойно всю
ночь, царапинки даже себе не сделав.
Распростившись после того с своим гостем и пожелав ему спокойной
ночи, Егор Егорыч не возвратился
в гостиную, а прошел
в свою комнату, Сусанна Николаевна, чутким ухом услыхавшая его шаги, тоже оставила гостиную и прошла к нему. По уходе ее gnadige Frau начала расспрашивать Аггея Никитича.
— Да, — отвечал Егор Егорыч, — и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня
ночью я думал, что жив не останусь, а между тем на мне лежит главнейшее дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я не желаем ограничиваться этим и хотим, чтобы она была принята
в ложу!..
— Я сочинение Егора Егорыча о самовоспитании, — начал он, — вчера
ночью снова прочитал и очень благодарен вам за ваши наставления; я гораздо
в нем более прежнего понял, и мне теперь очень любопытно одно: кто такой господин Бем, о котором там тоже часто упоминается?.. Философ он, вероятно?
—
Ночь лимоном пахнет! — повторяла и она за ним полушепотом, между тем как Тверская и до сих пор не пахнет каким-нибудь поэтическим запахом, и при этом невольно спросишь себя: где ж ты, поэзия, существуешь?
В окружающей ли человека счастливой природе или
в душе его? Ответ, кажется, один:
в духе человеческом!
Решившись отдать свою супругу под начал и исправление, Аггей Никитич
в ту же
ночь отправил с привезшим его ямщиком письмо к ней довольно лукавого свойства
в том смысле, что оно было, с одной стороны, не слишком нежное, а с другой — и не слишком суровое.
В результате столь приятно проведенной
ночи Аггей Никитич совсем какой-то бронзовый вошел к Егору Егорычу поутру, едва лишь тот поднялся, и объявил ему, что он должен уехать.
— Конечно, проводим, — отвечала Муза Николаевна и велела было заложить
в возок лошадей; но лакей, пошедший исполнять это приказание, возвратясь невдолге, объявил, что кучер, не спавший всю прошедшую
ночь, напился и лежит без чувств.
Василий Иваныч, впрочем,
в самом деле был занят; он
в ту же
ночь собрал всех своих поумней и поплутоватей целовальников и велел им со всей их накопленной выручкой ехать
в разные местности России, где, по его расчету, был хлеб недорог, и закупить его весь, целиком, под задатки и контракты.
Тогда все исчезло, и Егор Егорыч стал видеть перед собой окно, диван и постель, и затем, начав усердно молиться, провел
в том всю
ночь до рассвета.
Тулузов потом возвратился домой
в два часа
ночи и заметно был
в сильно гневном состоянии. Он тотчас же велел позвать к себе Савелия Власьева. Тот оказался дома и явился к барину.
— Какой теперь театр?..
В два часа
ночи…
— Ты хоть и плохо, но все-таки исполнил мое поручение; можешь взять из откупной выручки тысячу рублей себе
в награду. Вместе с тем я даю тебе другое, столь же важное для меня поручение. Расспроси ты кучера Екатерины Петровны, куда именно и
в какие места он ездит по
ночам с нею?
— Я вместе с господином Тулузовым часа
в два
ночи отправился
в указанный им дом…
Одобрив такое намерение ее, Егор Егорыч и Сверстов поджидали только возвращения из тюрьмы Музы Николаевны, чтобы узнать от нее,
в каком душевном настроении находится осужденный. Муза Николаевна, однако, не вернулась домой и вечером поздно прислала острожного фельдшера, который грубоватым солдатским голосом доложил Егору Егорычу, что Муза Николаевна осталась на
ночь в тюремной больнице, так как господин Лябьев сильно заболел. Сусанна Николаевна, бывшая при этом докладе фельдшера, сказала, обратясь к мужу...
Доктор через неделю какую-нибудь прискакал обратно из своей поездки, и так как он приехал
в Кузьмищево поздно
ночью, когда все спали, то и побеседовал только с gnadige Frau.
Не говоря уже о том, что каждое утро он надевал лучший сюртук, лучшую шинель свою, что бакенбарды его стали опять плотно прилегать к щекам, так как Аггей Никитич держал их целые
ночи крепко привязанными белой косынкой, но самое выражение глаз и лица его было совершенно иное: он как бы расцвел, ожил и ясно давал тем знать, что любить и быть любимым было главным его призванием
в жизни.
Всю
ночь Аггей Никитич придумывал, как ему вывернуться из затруднительного положения,
в которое он поставлен был любопытством пани Вибель, и
в итоге решился переговорить о том, не прямо, конечно, но издалека с старым аптекарем, придя к которому, на этот раз застал его сидящим
в кабинете и, видимо, предвкушавшим приятную для себя беседу. Увидев вошедшего гостя, Вибель немедля же предложил ему сигару, но Аггей Никитич, прежде чем закурить ее, спросил...
— Gute Nacht! [Доброй
ночи! (нем.).] — произнес
в заключение Вибель и ушел.
Гаускнехт, громадный и сильный мужик, едва смог
в несколько приемов перетаскать из кареты
в номера многообильный багаж Марфиных и, заключив из этого, что приехавшие иностранцы были очень богатые господа, возвестил о том хозяину своему, обыкновенно сидевшему
в нижнем отделении отеля и с утра до
ночи евшему там или пившему с кем-либо из друзей своих.
Прошли таким образом день-два; пани Вибель не вытерпела, наконец, и передала Аггею Никитичу записку,
в которой объявляла ему, что
в следующие дни им гораздо удобнее будет видаться не после обеда, а часов
в двенадцать
ночи,
в каковое время она тихонько будет выходить
в сад, и чтобы Аггей Никитич прокрадывался
в него через калитку, которая имелась
в задней стене сада и никогда не запиралась.
Новый способ свидания еще более пленил Аггея Никитича;
ночь, луна, сад, таинственное прохождение сквозь маленькую калитку заманчиво нарисовались
в его воображении, и он начал поступать так: часов
в одиннадцать уходил спать, причем спальню свою запирал, а
в половине двенадцатого снова одевался и, выскочив
в окно прямо на улицу, направлялся к саду аптекаря.
В два часа темнейшей и теплейшей августовской
ночи Аггей Никитич, усталый от ласк и поцелуев пани Вибель, распрощался с нею и пошел к калитке; но, к удивлению своему, нашел ее запертою.
Пока все это происходило, злобствующий молодой аптекарский помощник, с которым пани Вибель (греха этого нечего теперь таить) кокетничала и даже поощряла его большими надеждами до встречи с Аггеем Никитичем, помощник этот шел к почтмейстеру, аки бы к другу аптекаря, и, застав того мрачно раскладывавшим один из сложнейших пасьянсов, прямо объяснил, что явился к нему за советом касательно Herr Вибеля, а затем, рассказав все происшествие прошедшей
ночи, присовокупил, что соскочивший со стены человек был исправник Зверев, так как на месте побега того был найден выроненный Аггеем Никитичем бумажник,
в котором находилась записка пани Вибель, ясно определявшая ее отношения к господину Звереву.
Аггей Никитич, возвратясь из Синькова, конечно, не спал и, прохаживаясь длинными шагами по своей зальце, поджидал, какого рода ответ привезет ему поручик. Тот, не заезжая даже домой, явился к нему часу во втором
ночи. Узнав из записки, как взглянул господин камер-юнкер на вызов, Аггей Никитич пришел
в несказанную ярость.
Наконец это скрытное вытягивание денег от Рамзаева, отказ того взять ее
в часть по откупу до того утомили и истерзали практическую душу Миропы Дмитриевны, что она после долгих бессонных
ночей и обдумываний составила себе твердый план расстаться с своим супругом,
в котором ничего не находила лестного и приятного для себя.