Неточные совпадения
Во все это время Клавская решительно не обращала никакого внимания на танцующего с нею кавалера — какого-то доморощенного юношу —
и беспрестанно обертывалась к
графу, громко с ним разговаривала, рассуждала
и явно старалась представить из себя царицу бала.
Хозяин дома, бывший, должно быть, несмотря на свою грубоватую наружность, человеком весьма хитрым
и наблюдательным
и, по-видимому, старавшийся не терять
графа из виду, поспешил, будто бы совершенно случайно, в сопровождений даже ничего этого не подозревавшего Марфина, перейти из залы в маленькую гостиную, из которой очень хорошо можно было усмотреть, что
граф не остановился в большой гостиной, исключительно наполненной самыми почтенными
и пожилыми дамами, а направился в боскетную, где
и уселся в совершенно уединенном уголку возле m-me Клавской, точно из-под земли тут выросшей.
Зачем все это
и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами
и тоже выходя чрез коридор
и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал
графа остаться на бале хоть несколько еще времени, но тот упорно отказывался
и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела,
и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая
и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала
и что ей не совсем здоровится.
«Кто же эти все? Значит,
и сам
граф тоже, а это не так!» — сердито подумал он.
— Я,
граф, сам принадлежу к партии губернского предводителя! — хотел сразу остановить
и срезать сенатора Марфин.
У Марфина вертелось на языке сказать: «Не хитрите,
граф, вы знаете хорошо, каковы бы должны быть результаты вашей ревизии; но вы опутаны грехом; вы, к стыду вашему, сблизились с племянницей губернатора,
и вам уже нельзя быть между им
и губернией судьей беспристрастным
и справедливым!..»
Правитель дел, считавший своего начальника, равно как
и самого себя, превыше всяких губернских авторитетов, взглянул с некоторым удивлением на
графа.
Тема на этот разговор была у
графа неистощимая
и весьма любимая им. Что касается до правителя дел, то хотя он
и был по своему происхождению
и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение,
и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
Правитель дел поспешно написал на первоначальной бумаге резолюцию: оставить без последствий,
и предложил ее к подписи сенатору, который, не взглянув даже на написанное, подмахнул: «Ревизующий сенатор
граф Эдлерс».
Правитель дел поспешил позвать заседателя из залы,
и когда тот вошел, то оказался тем отчисленным от службы заседателем, которого мы видели на балу у предводителя
и который был по-прежнему в ополченском мундире. Наружный вид заседателя произвел довольно приятное впечатление на
графа.
— Объяснялся…
Граф сам первый начал
и спросил, что за человек губернатор? Я говорю: он дрянь
и взяточник!
—
Граф говорит, что нет
и что он об губернаторе слышал много хорошего от людей, не принадлежащих к вашей партии!
— Но вы в этом случае — поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях с сенатором, который тоже говорит, что я слишком спешу,
и все убеждал меня, что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем, что прислал его к нам на ревизию; а я буду там доказывать, что господин
граф не годится для этого, потому что он плотоугодник
и развратник,
и что его, прежде чем к нам, следовало послать в Соловки к какому-нибудь монаху для напутствования
и назидания.
По-моему, напротив, надобно дать полное спокойствие
и возможность
графу дурачиться; но когда он начнет уже делать незаконные распоряжения, к которым его, вероятно, только еще подготовляют, тогда
и собрать не слухи, а самые дела, да с этим
и ехать в Петербург.
Перед Клавской
граф склонил голову
и проговорил...
— Она, — ответил сенатор
и, обратив все свое внимание на вошедшего с дочерью губернского предводителя, рассыпался перед ним в любезностях, на которые Крапчик отвечал довольно сухо; мало того: он, взяв с несколько армейскою грубостью
графа под руку, отвел его в сторону
и проговорил...
Еще с 1825 году, когда я работал по моему малярному мастерству в казармах гвардейского экипажа
и донес тогдашнему санкт-петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу […
граф Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825) — с. — петербургский генерал-губернатор, убитый декабристом П.Г.Каховским.] о бунте, замышляемом там между солдатами против ныне благополучно царствующего государя императора Николая Павловича,
и когда господин петербургский генерал-губернатор, не вняв моему доносу, приказал меня наказать при полиции розгами, то злоба сих фармазонов продолжается
и до днесь,
и сотворили они, аки бы я скопец
и распространитель сей веры.
Войдя с апломбом в залу сенатора, он громогласно объявил дежурному чиновнику, что он губернский предводитель Крапчик
и имеет надобность видеть
графа.
Вежливый чиновник на первых порах пошел было проворно в кабинет сенатора; но, возвратясь оттуда гораздо уже медленнее, сказал Крапчику, что
граф болен
и не может принять его.
— Но я приехал по экстренному делу
и готов видеть
графа даже в постели! — настаивал Крапчик.
Чиновник опять ушел в кабинет, где произошла несколько даже комическая сцена:
граф, видимо, бывший совершенно здоров, но в то же время чрезвычайно расстроенный
и недовольный, когда дежурный чиновник доложил ему о новом требовании Крапчика принять его, обратился почти с запальчивостью к стоявшему перед ним навытяжке правителю дел...
— Если
графу так угодно понимать
и принимать дворян, то я повинуюсь тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать
графу, что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не открылось.
—
Графу очень хорошо известно, что приятно государю
и что нет, — объяснил он, видимо, стараясь все своротить на
графа, который, с своей стороны, приложив ухо к двери, подслушивал, что говорит его правитель дел
и что Крапчик.
— Не знаю-с, что известно
графу, но я на днях уезжаю в Петербург
и буду там говорить откровенно о положении нашей губернии
и дворянства, — сказал сей последний в заключение
и затем, гордо подняв голову, вышел из залы.
Сенатор, прежде чем Звездкин возвратился в кабинет, поспешил занять свое кресло,
и когда тот, войдя, доложил с несколько подобострастною улыбкой, что Крапчик успокоился
и уехал,
граф вдруг взглянул на него неприязненно
и проговорил...
Граф остался в размышлении: тысячи соображений у него прошли в голове,
и яснее всего ему определилось, что взятая им на себя ревизия губернии отзовется не легко для него в Петербурге
и что главный исполнитель всех его предначертаний, Звездкин, — плут великий, которого надобно опасаться. Чтобы рассеять себя хоть сколько-нибудь от таких неприятных мыслей,
граф уехал к m-me Клавской на весь остальной день
и даже на значительную часть ночи.
— Решительным благодеянием, если бы только ревизующий нашу губернию
граф Эдлерс… — хотел было Крапчик прямо приступить к изветам на сенатора
и губернатора; но в это время вошел новый гость, мужчина лет сорока пяти, в завитом парике, в черном атласном с красными крапинками галстуке, в синем, с бронзовыми пуговицами, фраке, в белых из нитяного сукна брюках со штрипками
и в щеголеватых лаковых сапожках. По своей гордой
и приподнятой физиономии он напоминал несколько англичанина.
—
И как же у вас действует
граф?
Слова эти заметно удивили Сергея Степаныча:
граф Эдлерс был товарищ его по службе,
и если считался всеми не за очень серьезного человека, то, во всяком случае, за весьма честного.
—
Граф… по приезде в нашу губернию… увлекся одною дамой — ближайшей родственницей губернатора,
и потому все пошло шито
и крыто, а какого рода у нас губернатор, это я желал, чтобы вы изволили слышать лично от Егора Егорыча!
— Но все-таки Дмитрию Николаичу следует написать письмо к
графу, что так действовать нельзя! — говорил князь, как видно, полагавший, подобно Егору Егорычу, что моральными
и наставительными письмами можно действовать на людей.
— Поезжайте, но вот что, постойте!.. Я ехал к вам с кляузой, с ябедой… — бормотал Егор Егорыч, вспомнив, наконец, о сенаторской ревизии. — Нашу губернию ревизуют, — вы тогда, помните, помогли мне устроить это, —
и ревизующий сенатор —
граф Эдлерс его фамилия — влюбился или, — там я не знаю, — сблизился с племянницей губернатора
и все покрывает… Я привез вам докладную записку об этом тамошнего губернского предводителя.
— Заключаю по письму дочери, которая мне пишет что господина Звездкина отозвали в Петербург,
и что он не возвратится более к нам, так как
граф Эдлерс прямо при всех изъявлял радость, что его освободили от этого взяточника.
— С губернатором, — продолжал Петр Григорьич: —
граф больше не видится; напротив того, он недавно заезжал к дочери моей, непременно потребовал, чтобы она его приняла, был с нею очень любезен, расспрашивал об вас
и обо мне
и сказал, что он с нетерпением ждет нашего возвращения, потому что мы можем быть полезны ему советами. Из всего этого ясно видно, что нахлобучка его сиятельству из Петербурга была сильная.
Прошла осень, прошла зима,
и наступила снова весна, а вместе с нею в описываемой мною губернии совершились важные события: губернатор был удален от должности, — впрочем, по прошению; сенаторская ревизия закончилась,
и сенатор — если не в одном экипаже, то совершенно одновременно — уехал с m-me Клавской в Петербург, после чего прошел слух, что новым губернатором будет назначен Крапчик, которому будто бы обещал это сенатор, действительно бывший последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу; но вышло совершенно противное (Егор Егорыч недаром, видно, говорил, что
граф Эдлерс — старая остзейская лиса): губернатором, немедля же по возвращении сенатора в Петербург, был определен не Петр Григорьич, а дальний родственник
графа Эдлерса, барон Висбах, действительный статский советник
и тоже камергер.
Подобно своему родственнику
графу Эдлерсу, барон Висбах был весьма любезен со всеми дамами
и даже часто исполнял их не совсем законные просьбы.