Неточные совпадения
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же
день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали
не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов
начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— Главные противоречия, —
начал он неторопливо и потирая свои руки, — это в отношении губернатора… Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я, к удивлению моему, по
делам совершенно
не вижу… Кроме того, другие лица,
не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное…
По-моему, напротив, надобно дать полное спокойствие и возможность графу дурачиться; но когда он
начнет уже делать незаконные распоряжения, к которым его, вероятно, только еще подготовляют, тогда и собрать
не слухи, а самые
дела, да с этим и ехать в Петербург.
Ее
начал серьезно лечить Сверстов, объявивши Егору Егорычу и Сусанне, что старуха поражена нервным параличом и что у нее все более и более будет пропадать связь между мозгом и языком, что уже и теперь довольно часто повторялось; так, желая сказать: «Дайте мне ложку!» — она говорила: «Дайте мне лошадь!» Муза с самого первого
дня приезда в Кузьмищево все посматривала на фортепьяно, стоявшее в огромной зале и про которое Муза по воспоминаниям еще детства знала, что оно было превосходное, но играть на нем она
не решалась, недоумевая, можно ли так скоро после смерти сестры заниматься музыкой.
— Я
не имею права ни
начинать, ни прекращать
дел, — пояснил ей вежливо полковник, — а могу сказать только, что ничего
не имею против того, чтобы
дела не вчинали: наша обязанность скорее примирять, чем раздувать вражду в семействах!
На этом собственно настоящий вечер и кончился, но на другой
день Егор Егорыч
начал всем внушать серьезное опасение: он
не то чтобы сделался болен, а как бы затих совсем и все прилегал то на один диван, то на другой; ни за обедом, ни за ужином ничего
не ел, ночи тоже
не спал.
— Вследствие того-с, —
начал Аггей Никитич неторопливо и как бы обдумывая свои слова, — что я, ища этого места,
не знал себя и совершенно забыл, что я человек военный и привык служить на воздухе, а тут целый
день почти сиди в душной комнате, которая, ей-богу, нисколько
не лучше нашей полковой канцелярии, куда я и заглядывать-то всегда боялся, думая, что эти стрекулисты-писаря так тебе сейчас и впишут в формуляр какую-нибудь гадость…
Туда в конце тридцатых и
начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и
начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр —
не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему
делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они
не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого
не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
В чем собственно состоял гегелизм, Зинаида Ираклиевна весьма смутно ведала; но, тем
не менее, в обществе, которое до того времени делилось на масонов и волтерианцев,
начали потолковывать и о философии Гегеля [Гегель Георг-Вильгельм-Фридрих (1770—1831) — великий немецкий философ.], слух о чем достигнул и до Егора Егорыча с самых первых
дней приезда его в Москву.
Члены комитета
начали съезжаться каждодневно, и на этих собраниях было произнесено много теплых речей, но самое
дело подвигалось медленно; подписка на пожертвования шла, в свою очередь,
не обильно, а о каких-либо фактических распоряжениях касательно удешевления пищи пока и помину
не было; об этом все еще спорили: одни утверждали, что надобно послать закупить хлеба в такие-то местности; другие указывали на совершенно иные местности; затем возник вопрос, кого послать?
— Если ты хочешь, то произошло, —
начала она тихо, — но посуди ты мое положение: Углаков, я
не спорю, очень милый, добрый, умный мальчик, и с ним всегда приятно видаться, но последнее время он вздумал ездить к нам каждый
день и именно по утрам, когда Егор Егорыч ходит гулять… говорит мне, разумеется, разные разности, и хоть я в этом случае, как добрая маменька, держу его всегда в границах, однако думаю, что все-таки это может
не понравиться Егору Егорычу, которому я, конечно, говорю, что у нас был Углаков; и раз я увидела, что Егор Егорыч уж и поморщился…
— Тут, надеюсь, нас никто
не услышит, —
начала та, — вчерашний
день муж мой получил из нашей гадкой провинции извещение, что на него там сделан какой-то совершенно глупый донос, что будто бы он беглый с каторги и что поэтому уже начато
дело… Это бы все еще ничего, — но говорят, что донос этот идет от какого-то живущего у вас доктора.
— Разлагаться очень
начала… Вы, барыни, этого
не понимаете… Промедли еще
день, так из гроба лужи бы потекли… Как это можно?! — отвечал ей со строгостью Сверстов.
— Почти, — произнес с усмешкой частный пристав, — и чтобы оправдать полицию, я должен
начать издалека, — года два тому назад в Лефортовской части устроился и существовал так называемый Евин клуб, куда, понимаете,
не мужчины приглашали дам, а дамы мужчин, которые им нравились; клуб этот, однако, по предписанию из Петербурга, был закрыт; но на
днях господин Тулузов в прошении своем объяснил, что Евин клуб снова открылся.
— Нет,
не желаю! — отказался резко Егор Егорыч, которого
начинал не на шутку бесить покровительственный тон Батенева, прежде обыкновенно всегда льстившего всем или смешившего публику. — И о чем мне просить князя? — продолжал он. — Общее наше
дело так теперь принижено, что говорить о том грустно, тем паче, что понять нельзя, какая причина тому?
Вскоре после того к генерал-губернатору явился Тулузов и, вероятно, предуведомленный частным приставом,
начал было говорить об этом столь близком ему
деле, но властитель отклонил даже разговор об этом и выразился таким образом: «Les chevaliers aux temps les plus barbares faisaient mourir leurs femmes, pousses par la jalousie, mais ne les deshonoraient jamais en public!» [«Рыцари в самые варварские времена, побуждаемые ревностью, убивали своих жен, но никогда
не затрагивали их чести публично!» (франц.).]
Тулузов, с которым она даже
не простилась, после объяснения с нею, видимо, был в каком-то афрапированном состоянии и все совещался с Савелием Власьевым, перед сметкой и умом которого он заметно
начал пасовать, и когда Савелий (это было на второй
день переезда Екатерины Петровны на новую квартиру) пришел к нему с обычным докладом по
делам откупа, Тулузов сказал ему...
— Он… —
начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство, перед тем, может,
дня два куска хлеба во рту
не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только деньги!..»
— Все, что зависит от меня, я сделаю и имею некоторую надежду на успех, — ответила на это Миропа Дмитриевна и повела с первого же
дня незаметную, но вместе с тем ни на минуту
не прерываемую атаку на мужа,
начав ее с того, что велела приготовить к обеду гораздо более вкусные блюда, чем прежде: борщ малороссийский, вареники, сосиски под капустой; мало того, подала даже будто бы где-то и случайно отысканную бутылку наливки, хотя, говоря правду, такой наливки у Миропы Дмитриевны стояло в подвале бутылок до пятидесяти.