Неточные совпадения
У ней была
всего одна дочь, мамзель Полина, девушка, говорят, очень умная и образованная, но, к несчастью, с каким-то болезненным цветом лица и, как
ходили слухи, без двух ребер в одном боку — недостаток, который, впрочем, по наружности почти невозможно было заметить.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко, что ли, в голову кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение,
ходит по дому и на
всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.
Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней разгорелись, щеки зарумянились, так что Калинович, взглянув на нее, невольно подумал сам с собой: «Бесенок какой!» В конце этого разговора к ним подошел капитан и начал
ходить вместе с ними.
Зверолов целый месяц не
ходил за охотой и
все повторял.
Румянцев до невероятности подделывался к новому начальнику. Он бегал каждое воскресенье поздравлять его с праздником, кланялся ему всегда в пояс, когда тот приходил в класс, и, наконец, будто бы даже, как заметили некоторые школьники,
проходил мимо смотрительской квартиры без шапки. Но
все эти искания не достигали желаемой цели: Калинович оставался с ним сух и неприветлив.
Весь вечер и большую часть дня он
ходил взад и вперед по комнате и пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище, так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали и руки вытянулись по швам.
Как нарочно
все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под руками; но
проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
Прошло два дня. Калинович не являлся к Годневым. Настенька
все сидела в своей комнате и плакала. Палагея Евграфовна обратила, наконец, на это внимание.
— Еще бы! Он заставит напечатать: у него
все эти господа редакторы и издатели по струнке
ходят. Итак, согласны вы или нет?
Между тем наступил уже великий пост, в продолжение которого многое изменилось в образе жизни у Годневых: еще в так называемое прощальное воскресенье, на масленице,
все у них в доме
ходили и прощались друг перед другом.
К объяснению
всего этого
ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом
все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Но при
всех этих сумасбродствах, — снова продолжал он, — наконец, при этом страшном характере, способном совершить преступление, Сольфини был добрейший и благороднейший человек. Например, одна его черта: он очень любил
ходить в наш собор на архиерейскую службу, которая напоминала ему Рим и папу. Там обыкновенно на паперти встречала его толпа нищих. «А, вы, бедные, — говорил он, — вам нечего кушать!» — и
все, сколько с ним ни было денег,
все раздавал.
Такова была задняя, закулисная сторона чтения; по наружности оно
прошло как следует: автор читал твердо, слушатели были прилично внимательны, за исключением одной генеральши, которая без всякой церемонии зевала и обводила
всех глазами, как бы спрашивая, что это такое делается и скоро ли будет
всему этому конец?
Смиренно потом
прошла вся четверня по фашинной плотине мельницы, слегка вздрагивая и прислушиваясь к бестолковому шуму колес и воды, а там начался и лес —
все гуще и гуще, так что в некоторых местах едва проникал сквозь ветви дневной свет…
Сначала они
прошли огромную, под мрамор, залу, потом что-то вроде гостиной, с несколькими небольшими диванчиками, за которой следовала главная гостиная с тяжелою бархатною драпировкою, и, наконец уже,
пройдя еще небольшую комнату,
всю в зеркалах и установленную куколками, очутились в столовой с отворенным балконом на садовую террасу.
Все это вряд ли увернулось от глаз князя.
Проходя будто случайно мимо дочери, он сказал ей что-то по-английски. Та вспыхнула и скрылась; князь тоже скрылся. Княжна, впрочем, скоро возвратилась и села около матери. Лицо ее горело.
Подвизаясь таким образом около года, он наскочил, наконец, на известного уж нам помещика Прохорова, который, кроме того, что чисто делал артикулы ружьем, еще чище их делал картами, и с ним играть было
все равно, что
ходить на медведя без рогатины: наверняк сломает!
— Ну-с, — продолжал Лебедев, — а крусановские болота, батенька, мы с вами прозевали: в прошлое воскресенье
все казначейство
ходило, и ворон-то
всех, чай, расшугали, а
все вы…
Через несколько минут Калинович увидел, что она
ходила по зале под руку с одутловатым, толстым гусарским офицером, что-то много ему говорила, по временам улыбалась и кидала лукавые взгляды. На
все это тот отвечал ей самодовольной улыбкой.
— Я на это неспособен; а что, конечно, считаю себя вправе говорить об этом
всему Петербургу, — отвечал Дубовский, и, так как обед в это время кончился, он встал и, поматывая головой, начал
ходить по комнате.
А мы, маленькие чиновники, воротим год-то годенский, копны бумаги одной испишем, и
все берем даром жалованье — что ты прикажешь делать? — воскликнул Забоков; но в это время дверь кабинета отворилась, и быстро
прошел по зале новый вице-директор.
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки, начал ощупывать, как бы желая убедиться, не привидение ли это, а потом между ними
прошла та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств не находит даже слов. Настенька, сама не зная, что делает, снимала с себя бурнус, шляпку и раскладывала
все это по разным углам, а Калинович только глядел на нее.
Всю почти первую молодость он путешествовал: Рим знал до последней его картины, до самого глухого переулка;
прошел пешком
всю Швейцарию; жил и учился в Париже, в Лондоне… но и только!
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на
все это, однако, для самого Белавина
прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому не было, — тогда как героя моего, при
всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
В его помыслах, желаниях окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии к добродушному Петру Михайлычу и, наконец, в любви к милой, энергичной Настеньке; но теперь
все это
прошло, и впереди стоял один только каменный, бессердечный город с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для человека —
все!
В богатом халате, в кованных золотом туфлях и с каким-то мертвенным выражением в лице
прошел молодой по шелковистому ковру в спальню жены — и затем
все смолкло.
Когда, задумавшись и заложив руки назад, он
ходил по своей огромной зале, то во
всей его солидной посадке тела, в покрое даже самого фрака, так и чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в то же время добросовестность автора заставляет меня сказать, что
все это спокойствие была чисто одна личина: в душе Калинович страдал и беспрестанно думал о Настеньке!
Калинович подъехал на паре небольших, но кровных жеребцов в фаэтоне, как игрушечка. Сбросив в приемной свой бобровый плащ, вице-губернатор очутился в том тонко-изящном и статном мундире, какие умеют шить только петербургские портные. Потом, с приемами и тоном петербургского чиновника, раскланявшись
всем очень вежливо, он быстро
прошел в кабинет, где, с почтительным склонением головы подчиненного, представился губернатору.
Около часа
прошло, как приехал губернатор и собралось
все маленькое общество; но Калиновича еще не было.
В продолжение
всего моего романа читатель видел, что я нигде не льстил моему герою, а, напротив,
все нравственные недостатки его старался представить в усиленно ярком виде, но в настоящем случае не могу себе позволить
пройти молчанием того, что в избранной им служебной деятельности он является замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком [Вместо слов: «…замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком» в рукописи было: «…если не великим, то по крайней мере замечательно полезным человеком» (стр. 50 об.).].
Хоть бы человек
прошел, хоть бы экипаж проехал; и среди этой тишины
все очень хорошо знали, что, не останавливаясь, производится страшное следствие в полицейском склепе, куда жандармы то привозили, то отвозили различные лица, прикосновенные к делу.
У театрального подъезда горели два фонаря. Как рыцарь, вооруженный с головы до ног, сидел жандарм на лошади, употребляя
все свои умственные способности на то, чтоб лошадь под ним не шевелилась и стояла смирно. Другой жандарм, побрякивая саблей,
ходил пеший. Хожалый, в кивере и с палочкой, тоже
ходил, перебраниваясь с предводительским форейтором.
Дамы высшего круга, забыв приличие, высунулись из лож — и так
прошло все явление довольно тихо; но когда привели детей, Эйлалия кинулась в объятия мужа с каким-то потрясающим душу воплем, так что вздрогнула
вся толпа; с сестрой управляющего палатой государственных имуществ сделалось дурно.
На наших глазах мы видели, какая участь постигает у нас
всех передовых людей на этом деле: кого подстрелят, кто нищим умрет на соломе, кто с кругу сопьется или с ума
сойдет…
Помощник почтмейстера, по крайней мере с двух часов до пяти,
ходил по рядам и выбирал себе новую шляпу и шпагу:
все они казались ему не того достоинства, какого бы он желал иметь.