Неточные совпадения
Из предыдущей главы читатель имел полное право заключить, что
в описанной мною семье царствовала тишь, да гладь, да божья благодать, и все были по возможности счастливы. Так оно казалось и так бы на самом
деле существовало, если б не было замешано тут молоденького существа, моей будущей героини, Настеньки.
Та же исправница, которая так невыгодно толковала отношения Петра Михайлыча к Палагее Евграфовне, говорила про нее.
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший
в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо был уверен, что на следующее же лето все пройдет от купанья, а вместе с
тем неимоверно восхищался, замечая, что Настенька с каждым
днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
— Верно, по каким-нибудь
делам сюда приехали? — продолжала генеральша. Она сочла Калиновича за приехавшего из Петербурга чиновника, которого ждали
в то время
в город.
— Я живу здесь по моим
делам и по моей болезни, чтоб иметь доктора под руками. Здесь,
в уезде, мое имение, много родных, хороших знакомых, с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась, как бы
в испуге, что не много ли лишних слов произнесла и не утратила ли
тем своего достоинства.
Все тут
дело заключалось
в том, что им действительно ужасно нравились
в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные тротуары и газовое освещение, чего, как известно, нет
в Москве; но, кроме
того, живя
в ней две зимы, генеральша с известною целью давала несколько балов, ездила почти каждый раз с дочерью
в Собрание, причем рядила ее до невозможности; но ни туалет, ни таланты мамзель Полины не произвели ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый
день обедал у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как
в единственном уголку, где радушно его приняли и где все-таки он видел человечески развитых людей; а может быть, к
тому стала привлекать его и другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание и службе; каждое утро он проводил
в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением было — уволить Терку, и на место его был нанят молодцеватый вахмистр.
Те думали, что новый смотритель подарочка хочет, сложились и общими силами купили две головки сахару и фунтика два чаю и принесли все это ему на поклон, но были, конечно, выгнаны позорным образом, и потом, когда
в следующий четверг снова некоторые мальчики не явились, Калинович на другой же
день всех их выключил — и ни просьбы, ни поклоны отцов не заставили его изменить своего решения.
— Ах, боже мой! Боже мой! — говорил Петр Михайлыч. — Какой вы молодой народ вспыльчивый! Не разобрав
дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он с досадою и ушел домой, где целый вечер сочинял к директору письмо,
в котором, как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову и клялся, что
тот уж никогда не сделает
в другой раз подобного проступка.
Весь вечер и большую часть
дня он ходил взад и вперед по комнате и пил беспрестанно воду, а поутру, придя
в училище, так посмотрел на стоявшего
в прихожей сторожа, что у
того колени задрожали и руки вытянулись по швам.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с
того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и
того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и
то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда,
в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки
в день.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие.
В то время, как он занят был этим
делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
Калинович после
того отвел обоих стариков к окну и весьма основательно объяснил, что следствием вряд ли они докажут что-нибудь, а между
тем Петру Михайлычу, конечно, будет неприятно, что имя его самого и, наконец, дочери будет замешано
в следственном
деле.
Исправник пришел с испуганным лицом. Мы отчасти его уж знаем, и я только прибавлю, что это был смирнейший человек
в мире, страшный трус по службе и еще больше
того боявшийся своей жены. Ему рассказали,
в чем
дело.
Сначала она нацарапала на лоскутке бумажки страшными каракульками: «путыку шимпанзскова», а потом принялась будить спавшего на полатях Терку, которого Петр Михайлыч, по выключке его из службы, взял к себе почти Христа ради, потому что инвалид ничего не делал, лежал упорно или на печи, или на полатях и воды даже не хотел подсобить принести кухарке, как
та ни бранила его.
В этот раз Палагее Евграфовне тоже немалого стоило труда растолкать Терку, а потом втолковать ему,
в чем
дело.
Кто бы к нему ни обращался с какой просьбой: просила ли, обливаясь горькими слезами, вдова помещица похлопотать, когда он ехал
в Петербург, о помещении детей
в какое-нибудь заведение, прибегал ли к покровительству его попавшийся во взятках полупьяный чиновник — отказа никому и никогда не было; имели ли окончательный успех или нет эти просьбы —
то другое
дело.
Отнеся такое невнимание не более как к невежеству русского купечества, Петр Михайлыч
в тот же
день, придя на почту отправить письмо, не преминул заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером, которого он считал, по образованию, первым после себя человеком.
— До предчувствий
дело дошло! Предчувствие теперь виновато! — проговорил Калинович. — Но так как я
в предчувствие решительно не верю,
то и поеду, — прибавил он с насмешкою.
«Как этот гордый и великий человек (
в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что
в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и
в продолжение целого
дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял
тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила
в нем.
Наперед ожидая посланного от Годневых, он не велел только сказываться, но сам был целый
день дома и, так сказать, предвкушал тонкое авторское наслаждение, которым предстояло
в тот вечер усладиться его самолюбию.
— Откушать ко мне, — проговорил князь священнику и дьякону, подходя к кресту, на что
тот и другой отвечали почтительными поклонами. Именины — был единственный
день,
в который он приглашал их к себе обедать.
— Глас народа, говорит пословица, глас божий. Во всякой сплетне есть всегда тень правды, — начал он. — Впрочем, не
в том дело. Скажите вы мне… я вас решительно хочу сегодня допрашивать и надеюсь, что вы этим не обидитесь.
Результатом предыдущего разговора было
то, что князь, несмотря на все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность начала проглядывать
в каждом его слове.
Тот сейчас же это заметил и на другой
день за чаем просил проводить его.
Распоряжаясь таким образом, Калинович никак не имел духу сказать о
том Годневым, и — странное
дело! —
в этом случае по преимуществу его останавливал возвратившийся капитан: стыдясь самому себе признаться, он начинал чувствовать к нему непреодолимый страх.
В тот самый
день, как пришел к нему капитан, он целое утро занимался приготовлением себе для стола картофельной муки, которой намолов собственной рукой около четверика, пообедал плотно щами с забелкой и, съев при этом фунтов пять черного хлеба, заснул на своем худеньком диванишке, облаченный
в узенький ситцевый халат, из-под которого выставлялись его громадные выростковые сапоги и виднелась волосатая грудь, покрытая, как у Исава, густым волосом.
О подорожниках она задумала еще
дня за два и нарочно послала Терку за цыплятами для паштета к знакомой мещанке Спиридоновне; но
тот сходил поближе, к другой, и принес таких, что она, не утерпев, бросила ему живым петухом
в рожу.
— Коли злой человек, батюшка, найдет, так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь
дело: едем путем-дорогой, а какую защиту можем сделать? Ни оружия при себе не имеешь… оробеешь… а он, коли на
то пошел, ему себя не жаль, по
той причине, что
в нем — не к ночи будь сказано — сам нечистой сидит.
Дело тут
в том, что воспоминания любви еще слишком живы, чувства жаждут привычных наслаждений, а между
тем около нас пусто и нет милого существа, заменить которое мы готовы, обманывая себя, первым хорошеньким личиком.
— Под этими фактами, — начал он, — кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость — общая участь всякого народа, который социальные идеи не оставляет, как немцы,
в кабинете, не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к
делу. Это общая участь! И за
то уж им спасибо, что они с таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется мысль человеческая. Как это можно? Помилуйте!
— Что ж? — отвечал как-то нехотя Белавин. —
Дело заключалось
в злоупотреблении буржуазии, которая хотела захватить себе все политические права, со всевозможными матерьяльными благосостояниями, и работники сорок восьмого года показали им, что этого нельзя; но так как собственно для земледельческого класса народа все-таки нужна была не анархия, а порядок, который обеспечивал бы труд его, он взялся за Наполеона Третьего, и если
тот поймет, чего от него требуют, он прочней, чем кто-либо!
Во время студенчества они жили на одной квартире, и если этот человек
в самом
деле полный распорядитель при журнале,
то все для него сделает.
Старший сын мой, мальчик, не хвастаясь сказать, прекрасный, умный; кончил курс
в Демидовском лицее первым студентом, ну и поступил было
в чиновники особых поручений — шаг хороший бы, кажется, для молодого человека, как бы
дело в порядке шло, а
то, при его-то неопытности,
в начальники попался человек заносчивый, строптивый.
«Вот с этим человеком, кажется, можно было бы потолковать и отвести хоть немного душу», — подумал он и, не будучи еще уверен, чтоб
тот пришел, решился послать к нему записку,
в которой, ссылаясь на болезнь, извинялся, что не был у него лично, и вместе с
тем покорнейше просил его сделать истинно христианское
дело — посетить его, больного, одинокого и скучающего.
Самые искренние его приятели
в отношении собственного его сердца знали только
то, что когда-то он был влюблен
в девушку, которой за него не выдали, потом был
в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного
дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к
тому не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим
в истинно романтическом положении.
— Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но
дело теперь
в том, мой любезнейший… если уж начинать говорить об этом серьезно,
то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо начну с
того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина… каким же это образом?.. Сами согласитесь…
У меня слишком много своих
дел, так что чем бы я ни занялся, я непременно
в то же время должен буду чем-нибудь проманкировать и понести прямо убыток — это раз!
Условливается это, конечно, отчасти старым знакомством, родственными отношениями, участием моим во всех ихних
делах, наконец, установившеюся дружбой
в такой мере, что ни один человек не приглянулся Полине без
того, что б я не знал этого, и уж, конечно, она никогда не сделает такой партии, которую бы я не опробовал; скажу даже больше: если б она,
в отношении какого-нибудь человека, была ни
то ни се,
то и тут
в моей власти подлить масла на огонь — так?
— Князь!.. — воскликнул старик со слезами на глазах. — Так я его понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок волоком сделал:
то и князь
в нашем
деле, — так я его понимаю.
Кто не согласится, что под внешней обстановкой большей части свадеб прячется так много нечистого и грязного, что уж, конечно, всякое тайное свидание какого-нибудь молоденького мальчика с молоденькой девочкой гораздо выше
в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между
тем все вообще «молодые» имеют какую-то праздничную и внушительную наружность, как будто они
в самом
деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то очень полезный подвиг.
23 октября назначен был у баронессы большой бал собственно для молодых. Накануне этого
дня, поутру, Калинович сидел
в своем богатом кабинете. Раздался звонок, и вслед за
тем послышались
в зале знакомые шаги князя. Калинович сделал гримасу.
Надобно решительно иметь детское простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже
в пище вкусу не знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а не для
того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч
в тридцать серебром, о чем она и будет тут же, под волшебные звуки оркестра Лядова, говорить с особами, от которых зависит
дело.
Я чувствую, как сердце ваше обливается кровью при мысли, что муж ваш на
днях еще
в одном прении напорол такую чепуху, которая окончательно обнаружила всю глубину его умственных неспособностей, и вам вряд ли удастся удержать
тот великолепный пост, на котором вам так удобно.
И неужели они не знают, что
в жизни, для
того чтоб сделать хоть одно какое-нибудь доброе
дело, надобно совершить прежде тысячу подлостей?
Так укреплял себя герой мой житейской моралью; но таившееся
в глубине души сознание ясно говорило ему, что все это мелко и беспрестанно разбивается перед правдой Белавина. Как бы
то ни было, он решился заставить его взять деньги назад и распорядиться ими, как желает, если принял
в этом
деле такое участие. С такого рода придуманной фразой он пошел отыскивать приятеля и нашел его уже сходящим с лестницы.
Перед ужином пробежал легкий говор, что он своему партнеру проиграл две тысячи серебром, и,
в оправдание моего героя, я должен сказать, что
в этом случае он не столько старался о
том, сколько
в самом
деле был рассеян: несносный образ насмешливо улыбавшегося Белавина, как привидение, стоял перед ним.
В тот же
день сделали было набег члены губернского правления, чтоб явиться новому начальнику, но не были приняты.
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и
в то же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить можно; теперь вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий
день совершенно поселился
в доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
Губернатор
в тот же
день отплатил визит и непременно желал быть представлен хозяйке, так что Полина,
в дорожной кацавейке и
в совершенно не убранной еще гостиной, заставленной ящиками, картонами и
тому подобным хламом, принуждена была принять его.
На такого рода любезность вице-губернаторша также не осталась
в долгу и, как ни устала с дороги, но
дня через два сделала визит губернаторше, которая продержала ее по крайней мере часа два и, непременно заставивши пить кофе, умоляла ее, бога ради, быть осторожною
в выборе знакомств и даже дала маленький реестр
тем дамам, с которыми можно еще было сблизиться.
В обществе почти верили
тому; но люди, ближе стоящие к
делу, как, например, советники губернского правления и прокурор, — люди эти очень хорошо видели и понимали, что вряд ли это так.
Обревизовав канцелярию присутствия, вице-губернатор вошел к губернатору с рапортом, объясняя
в нем, что по
делам старшего секретаря найден им величайший и умышленный беспорядок, который явно показывает, что господин Медиокритский, еще прежде
того, как ему лично известно, замешанный
в похищении у частного лица тысячи рублей серебром, и ныне нравственно не исправился, а потому полагает для пользы службы удалить его без прошения от должности.