Неточные совпадения
Настеньку никто не ангажировал; и это еще ничего — ей угрожала большая неприятность: в числе гостей
был некто столоначальник Медиокритский, пользовавшийся особенным расположением исправницы, которая отрекомендовала его генеральше
писать бумаги и хлопотать по ее процессу, и потому хозяйка скрепив сердце пускала его на свои вечера, и он обыкновенно занимался только тем, что натягивал замшевые перчатки и обдергивал жилет.
Дочь слушала и краснела, потому что она
была уже поэт и почти каждый день потихоньку от всех
писала стихи.
— Так, сударь, так; это выходит очень недавнее время. Желательно бы мне знать, какие идут там суждения, так как
пишут, что на горизонте нашем
будет проходить комета.
— Нынче
есть великие писатели, — начала Настенька, — эти трое: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, о которых Белинский так много теперь
пишет в «Отечественных записках».
— Лермонтов тоже умер, — отвечал Калинович, — но если б
был и жив, я не знаю, что бы
было. В том, что он
написал, видно только, что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.
— Да, — продолжал Калинович, подумав, — он
был очень умный человек и с неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В том, что он
писал, он
был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.
— То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, —
написал повесть и послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал
было читать про себя.
— Значит, идет! — проговорил он и тотчас же, достав пачку почтовой бумаги, выбрал из нее самый чистый, лучший лист и принялся, надев очки,
писать на нем своим старинным, круглым и очень красивым почерком, по временам останавливаясь, потирая лоб и постоянно потея. Изготовленное им письмо
было такого содержания...
— Напишем-с, — отвечал исправник, — как бы только и нам чего не
было!
По приходе домой, однако, все эти мечтания его разлетелись в прах: он нашел письмо от Настеньки и, наперед предчувствуя упреки, торопливо и с досадой развернул его; по беспорядочности мыслей, по небрежности почерка и, наконец, по каплям слез, еще не засохшим и слившимся с чернилами, можно
было судить, что чувствовала бедная девушка,
писав эти строки.
Значит, из всего этого выходит, что в хозяйстве у вас, на первых порах окажется недочет, а семья между тем, очень вероятно,
будет увеличиваться с каждым годом — и вот вам наперед ваше будущее в Петербурге: вы
напишете, может
быть, еще несколько повестей и поймете, наконец, что все
писать никаких человеческих сил не хватит, а деньги между тем все
будут нужней и нужней.
Напишите тогда… может
быть, и придумаем что-нибудь сделать.
— Ужасно! — подхватила Настенька. — Когда ты читал у них, мне
было так досадно за тебя. Разве кто-нибудь из них понял, что ты
написал? Сидели все, как сороки.
В ответ на это тотчас же получил пакет на имя одного директора департамента с коротенькой запиской от князя, в которой пояснено
было, что человек, к которому он
пишет, готов
будет сделать для него все, что только
будет в его зависимости.
— В Петербург, — отвечал Калинович, и голос у него дрожал от волнения. — Я еще у князя получил письмо от редактора: предлагает постоянное сотрудничество и
пишет, чтоб сам приехал войти в личные с ним сношения, — прибавил он, солгав от первого до последнего слова. Петр Михайлыч сначала
было нахмурился, впрочем, ненадолго.
— Я вот тогда… в прошлом году… так как теперь
пишут больше все очерки, описал «Быт и поверья Козинского уезда»; но вдруг рецензенты отозвались так строго, и даже вот в журнале Павла Николаича, — прибавил он, робко указывая глазами на редактора, — и у них
был написан очень неблагоприятный для меня отзыв…
— Как же ты говоришь так решительно? Яков Васильич
написал одну вещь — и ты уж произносишь свой суд, а он
напишет еще — и ты станешь думать другое, и это наверное
будет! — сказала она мужу.
Неужели ты хочешь, чтоб он
был каким-нибудь Дубовским, которому вымарают целую часть, а он скажет очень спокойно, что это ничего, и
напишет другую…
— Господин начальник губернии теперь
пишет, — начал Забоков, выкладывая по пальцам, — что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже
был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на такую дистанцию?
«Мой единственный и бесценный друг! (
писал он) Первое мое слово
будет: прост» меня, что так долго не уведомлял о себе; причина тому
была уважительная: я не хотел вовсе к тебе
писать, потому что, уезжая, решился покинуть тебя, оставить, бросить, презреть — все, что хочешь, и в оправдание свое хочу сказать только одно: делаясь лжецом и обманщиком, я поступал в этом случае не как ветреный и пустой мальчишка, а как человек, глубоко сознающий всю черноту своего поступка, который омывал его кровавыми слезами, но поступить иначе не мог.
Не надейся
быть ни женой моей, ни видеть даже меня, потому что я решился доканывать себя в этом отвратительном Петербурге; но все-таки люби меня и
пиши ко мне.
— Тогда, как ты уехал, я думала, что вот
буду жить и существовать письмами; но вдруг человек не
пишет месяц, два, три… полгода, наконец!
— И не спрашивай лучше! — проговорила она. — Тогда как получила твое письмо, всем твоим глупостям, которые ты тут
пишешь, что хотел меня кинуть, я, конечно, не поверила, зная наперед, что этого никогда не может
быть. Поняла только одно, что ты болен… и точно все перевернулось в душе: и отца и обет свой — все забыла и тут же решилась, чего бы мне ни стоило, ехать к тебе.
Сам он читать не может; я
написала, во-первых, под твою руку письмо, что ты все это время
был болен и потому не
писал, а что теперь тебе лучше и ты вызываешь меня, чтоб жениться на мне, но сам приехать не можешь, потому что должен при журнале работать — словом, сочинила целую историю…
Калинович взглянул на нее и еще больше побледнел. Она подала ему письмо.
Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба и без пристанища, потому что именьице
было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как старик в последние минуты об том только стонал, что дочь и зять не приехали, и как ускорило это его смерть… Калиновича подернуло.
— Хорошо, хорошо! — поспешил он перебить. — Кланяйся Настасье Петровне и скажи, что я непременно
буду в театре и всем, что она
пишет мне, я воспользуюсь. Понимаешь?
— Пошел, скажи карете, чтоб она ехала туда, где я сейчас
был и там отдать эту записку! — сказал он, подавая лоскуток бумаги, на которой
написал несколько слов.
Она обвила его руками и начала целовать в темя, в лоб, в глаза. Эти искренние ласки, кажется, несколько успокоили Калиновича. Посадив невдалеке от себя Настеньку, он сейчас же принялся
писать и занимался почти всю ночь. На другой день от него
была отправлена в Петербург эстафета и куча писем. По всему
было видно, что он чего-то сильно опасался и принимал против этого всевозможные меры.