Неточные совпадения
Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то начинала
смотреть в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать, в эти минуты
была прехорошенькая.
— Кого ты ждешь, по ком тоскуешь? — говорил он ей комическим голосом, когда она сидела у окна и прилежно
смотрела в ту сторону, откуда должен
был прийти молодой смотритель.
Весь вечер и большую часть дня он ходил взад и вперед по комнате и
пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище, так
посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали и руки вытянулись по швам.
— Не знаю… вряд ли! Между людьми
есть счастливцы и несчастливцы.
Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
— Девка, девка! Марфушка, Катюшка! — кричала, приподнимаясь с своей постели, худая, как мертвец, с всклокоченною седою головою, старая барышня-девица, переехавшая в город, чтоб ближе
быть к церкви. — Подите,
посмотрите, разбойницы, что за шум на улице?
Но с Настенькой
была только сильная истерика. Калинович стоял бледный и ничего не говорил. Капитан
смотрел на все исподлобья. Одна Палагея Евграфовна не потеряла присутствия духа; она перевела Настеньку в спальню, уложила ее в постель, дала ей гофманских капель и пошла успокоить Петра Михайлыча.
Староста, старик, старинный, закоренелый, скупой, но умный и прехитрый, полагая, что не на его ли счет
будет что-нибудь говориться, повернул голову несколько набок и стал прислушиваться единственно слышавшим правым ухом, на которое, впрочем,
смотря по обстоятельствам, притворялся тоже иногда глухим.
— Пройдет, решительно пройдет, — подхватил князь. — Бог даст, летом в деревне ванны похолоднее — и
посмотрите, каким вы молодцом
будете, ma tante!
Кавалькада начала собираться тотчас после обеда. М-r ле Гран и князек, давно уже мучимые нетерпением, побежали взапуски в манеж, чтобы
смотреть, как
будут седлать лошадей. Княжна, тоже очень довольная, проворно переоделась в амазонку. Княгиня кротко просила ее бога ради ехать осторожнее и не скакать.
— Вы
смотрите на это глазами вашего услужливого воображения, а я сужу об этом на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим, что вы женитесь на той девице, о которой мы сейчас говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас
будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы не забывайте, что должны заниматься литературой, и тут сейчас же возникнет вопрос: где вы
будете жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
Последние слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая, не скажет ли чего-нибудь Калинович; но тот молчал и
смотрел на него пристально и сурово, так что князь принужден
был потупиться, но потом вдруг взял его опять за руку и проговорил с принужденною улыбкою...
— Что ж, если я хочу, если это доставляет мне удовольствие? — отвечала она, и когда кушанье
было подано, села рядом с ним, наливала ему горячее и переменяла даже тарелки. Петр Михайлыч тоже не остался праздным: он собственной особой слазил в подвал и, достав оттуда самой лучшей наливки-лимоновки, которую Калинович по преимуществу любил, уселся против молодых людей и стал
смотреть на них с каким-то умилением. Калиновичу, наконец, сделалось тяжело переносить их искреннее радушие.
— Схожу-с! — повторил капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения с своим врагом, остался у Лебедева вечер. Тот
было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и говоря: «
Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И капитан
смотрел, ничего, однако, не видя и не понимая.
Последние тяжелые сборы протянулись, как водится, далеко за полдень: пока еще
был привезен тарантас, потом приведены лошади, и, наконец, сам Афонька Беспалый, в дубленом полушубке, перепачканном в овсяной пыли и дегтю, неторопливо заложил их и, облокотившись на запряг, стал флегматически
смотреть, как Терка, под надзором капитана, стал вытаскивать и укладывать вещи. Петр Михайлыч, воспользовавшись этим временем, позвал таинственным кивком головы Калиновича в кабинет.
Два дня уже тащился на сдаточных знакомый нам тарантас по тракту к Москве. Калинович почти не подымал головы от подушки. Купец тоже больше молчал и с каким-то упорством
смотрел вдаль; но что его там занимало — богу известно. В Серповихе, станций за несколько от Москвы, у них ямщиком очутилась баба, в мужицких только рукавицах и шапке, чтоб не очень уж признавали и забижали на дороге. Купец заметил
было ей...
«Может
быть, и я поеду когда-нибудь с таким же крестом», — подумал Калинович, и потом, когда въехали в Москву, то показалось ему, что попадающиеся народ и извозчики с седоками, все они
смотрят на него с некоторым уважением, как на русского литератора.
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам
будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то
посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
— На романтизм, собственно стерновский, — возразил он, — я
смотрю совершенно иначе. По-моему, он предполагает величайшее бесстрастие. Одна уж эта способность довольствоваться какой-нибудь перепиской показывает нравственное уродство, потому что, как вы хотите, но одни вечные письма на человека нормального, неизломанного всегда
будут иметь скорее раздражающее, чем удовлетворяющее влияние.
— Давно, друг мой, — сказала Настенька и, поцеловав еще раз Калиновича, села разливать чай. — Ах, какие гадкие чашки! — говорила она, тщательно обмывая с чашек грязь. — И вообще, cher ami,
посмотри, как у тебя в комнате грязно и нехорошо! При мне этого не
будет: я все приведу в порядок.
— Я не
буду смеяться, а
посмотрю на вас, что вы, миротворцы,
будете делать, потому что эта ваша задача — наслаждаться каким-нибудь зернышком добра в куче хлама — у вас чисто придуманная, и на деле вы никогда ее не исполняете, — отвечал Калинович и отправил записку.
— Гм! — произнес князь. — Как же я рад, что вас встретил! — продолжал он, беря Калиновича за руку и идя с ним. —
Посмотрите, однако, как Петербург хорошеет: через пять лет какие-нибудь приедешь и не узнаешь.
Посмотрите: это здание воздвигается… что это за прелесть
будет! — говорил князь, видимо, что-то обдумывая.
— Дайте нам
посмотреть… пожалуйста, chere amie, soyez si bonne [дорогой друг,
будьте так добры (франц.).]; я ужасно люблю брильянты и, кажется, как баядерка, способная играть ими целый день, — говорила баронесса.
— Однако как все это смешно сделано.
Посмотрите на эту гребенку: ах, какие, должно
быть, наши бабушки
были неумные! Носить такую работу! — воскликнула с разгоревшимися взорами баронесса.
— Хорошо,
смотрите — я вам верю, — начал он, — и первое мое слово
будет: я купец, то
есть человек, который ни за какое дело не возьмется без явных барышей; кроме того, отнимать у меня время, употребляя меня на что бы то ни
было, все равно, что брать у меня чистые деньги…
Вот он, может
быть, и
посмотрит иногда на нее, как будто бы испугается, а природные инстинкты все-таки возьмут свое.
Сама губернаторша сравнительно с ней
была гораздо старее, но зато имела чрезвычайно величественную наружность и как бы рождена
была делать парадные выходы и сидеть в своей губернаторской гостиной, где по задней стене сделано
было даже возвышение, на которое иногда она взбиралась, чтоб
быть еще представительней, напоминая собой в этом случае худощавых театральных герцогинь в бархатных платьях, которых выводят в операх и балетах с толстыми икрами герцоги и сажают на золотое кресло, чтоб
посмотреть и полюбоваться на танцующую толпу.
— Превосходные! — продолжал поручик, обращаясь уже более к дамам. — Мебель обита пунцовым бархатом, с черными цветами — вещь, кажется, очень обыкновенная, но в работе это дивно как хорошо! Потом эти канделябры, люстры и, наконец, огромнейшие картины фламандской школы! Я
посмотрел на некоторые, и, конечно, судить трудно, но, должно
быть, оригиналы — чудо, что такое!
Как это можно?», он сейчас же возразит, что в этом случае гораздо лучше
быть строгим к себе, чем к другим, и на себя
посмотреть надобно!
Аплодисмент снова раздался. Вице-губернатор отвернулся и стал
смотреть на губернаторскую ложу. Впечатление этой сцены
было таково, что конец действия публика уже слушала в каком-то утомлении от перенесенных ощущений. Антракт перед четвертым действием тянулся довольно долго. Годнева просила не поднимать занавеса. Заметно утомленная, сидела она на скамейке Неизвестного. Перед ней стоял Козленев с восторженным выражением в лице.
Молоденькая жена чиновника особых поручений вместе с молоденькою прокуроршей, будто катаясь, несколько уж раз проезжали по набережной, чтоб хоть в окна заглянуть и
посмотреть, что
будет делаться в губернаторской квартире, где действительно в огромной зале собрались все чиновники, начиная с девятого класса до пятого, чиновники, по большей части полные, как черепахи, и выставлявшие свои несколько сутуловатые головы из нескладных, хоть и золотом шитых воротников.
— При рекрутских наборах я тоже бывал печальным свидетелем, как эта, и без того тяжелая обязанность наших низших классов, составляет сенокос, праздник для волостных голов, окружных начальников, рекрутских присутствий и докторов в особенности! — сказал губернатор и, как все заметили, прямо при этом
посмотрел на кривошейку инспектора врачебной управы, который в свою очередь как-то весь съежился, сознавая сам в душе, что при наборах касательно интереса он действительно
был не человек, а дьявол.
Тот подал ему целую кучу пакетов. Калинович с пренебрежением перекидал их и остановился только на одной бумаге, на которой
была сделана надпись в собственные руки. Он распечатал ее, прочитал внимательно и захохотал таким странным смехом, что все
посмотрели на него с удивлением, а Настенька даже испугалась.
Настенька
смотрела на него с беспокойством. Она очень хорошо видела, что он
был под влиянием страшнейшего гнева.