Неточные совпадения
Во все время, покуда кутит муж, Экзархатова убегала к соседям; но когда он приходил в себя, принималась его, как ржа железо,
есть, и достаточно
было ему сказать одно
слово — она пустит в него чем ни попало, растреплет на себе волосы, платье и побежит к Петру Михайлычу жаловаться, прямо ворвется в смотрительскую и кричит...
Нужно ли говорить, что невыгодные отзывы исправницы
были совершенно несправедливы. Настенька, напротив,
была очень недурна собой: небольшого роста, худенькая, совершенная брюнетка, она имела густые черные волосы, большие, черные, как две спелые вишни, глаза, полуприподнятые вверх, что придавало лицу ее несколько сентиментальное выражение;
словом, головка у ней
была прехорошенькая.
У Настеньки потемнело в глазах; она готова
была расплакаться, но переломила себя и дала
слово.
В продолжение года капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти раз, но и то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже
было из того, что ко всем
словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.
Вообще Флегонт Михайлыч в последнее время начал держать себя как-то странно. Он ни на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька сидела с тем в гостиной — и он
был тут же; переходили молодые люди в залу — и он, ни
слова не говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
— Интереснее всего
было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием…
Словом, постоянное нравственное унижение!
— Огласка может
быть, пустых
слов по сторонам
будут много говорить! — заметил капитан.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь
был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое
слово князя
было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Словом, разница
была только в том, что Терка в этот раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя, то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице за кренделями по два часа.
[Это
был гений… (франц.).] в полном смысле этих
слов.
«Как этот гордый и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она и дала себе
слово показывать ему невниманье и презренье, что, может
быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и в продолжение целого дня не отнесся к Настеньке ни
словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила в нем.
Надобно сказать, что при всей деликатности, доходившей до того, что из всей семьи никто никогда не видал князя в халате, он умел в то же время поставить себя в такое положение, что каждое его
слово, каждый взгляд
был законом.
— Да я ж почем знаю? — отвечал сердито инвалид и пошел
было на печь; но Петр Михайлыч, так как уж
было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же лошадь, хотел
было тут же к
слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу, о котором тот рассказал; но Терка и слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и ушел.
Все маленькие уловки
были употреблены на это: черное шелковое платье украсилось бантиками из пунцовых лент; хорошенькая головка
была убрана спереди буклями, и надеты
были очень миленькие коралловые сережки;
словом, она хотела в этом гордом и напыщенном доме генеральши явиться достойною любви Калиновича, о которой там, вероятно, уже знали.
— В таком случае, извольте!.. Только вы, пожалуйста, не воображайте меня, по
словам князя, музыкантшей, — отвечала, вставая, Полина. — A chere Catherine [дорогая Екатерина (франц.).]
споет нам что-нибудь после? — прибавила она, обращаясь к княжне.
— Нет, я не
буду петь, — произнесла, мило картавя, еще первые при Калиновиче
слова княжна, тоже вставая и выпрямляя свой стройный стан.
Генеральша вдруг припомнила
слова князя о лечении водою и, сообразив, что это
будет очень дешево стоить, задумала переехать в свою усадьбу.
Калинович еще раз поклонился, отошел и пригласил Полину. Та пожала ему с чувством руку. Визави их
был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та ни
слова не говорила по-французски, а он очень плохо говорил по-русски, и как уж они понимали друг друга — неизвестно.
Заняли вы должность, не соответствующую вам, ступайте в отставку; потеряли, наконец, выгодную для вас службу, — хлопочите и можете найти еще лучше…
словом, все почти ошибки, шалости, проступки — все может
быть поправлено, и один только тяжелый брачный башмак с ноги уж не сбросишь…
Будь у вас, с позволения сказать, любовница, с которой вы прожили двадцать лет вашей жизни, и вот вы, почти старик, говорите: «Я на ней женюсь, потому что я ее люблю…» Молчу, ни
слова не могу сказать против!..
Последние
слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая, не скажет ли чего-нибудь Калинович; но тот молчал и смотрел на него пристально и сурово, так что князь принужден
был потупиться, но потом вдруг взял его опять за руку и проговорил с принужденною улыбкою...
Результатом предыдущего разговора
было то, что князь, несмотря на все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность начала проглядывать в каждом его
слове. Тот сейчас же это заметил и на другой день за чаем просил проводить его.
— В Петербург, — отвечал Калинович, и голос у него дрожал от волнения. — Я еще у князя получил письмо от редактора: предлагает постоянное сотрудничество и пишет, чтоб сам приехал войти в личные с ним сношения, — прибавил он, солгав от первого до последнего
слова. Петр Михайлыч сначала
было нахмурился, впрочем, ненадолго.
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по целым часам сидел, задумавшись и ни
слова не говоря… когда это с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я
буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
Во все время Калинович не проговорил ни
слова; но выражение лица его
было чисто мученическое: обернувшись назад, он все еще видел в окне бледную и печальную Настеньку.
При этих
словах Калиновичу невольно вспомнилась Настенька, обреченная жить в глуши и во всю жизнь, может
быть, не увидающая ни балов, ни театров. Ему стало невыносимо жаль бедной девушки, так что он задумался и замолчал.
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару с высокоприличным при ней жилетом, то, посмотревшись в зеркало, почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком; самый опытный глаз, при этой наружности, не заметил бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета, с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры —
словом, как будто с детских еще лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно не
было, но что вложено в него
было самой уж, видно, природой.
Старик ушел. Что-то вроде насмешливой гримасы промелькнуло на лице чиновника в мундире. Директор между тем вежливо, но серьезно пригласил движением руки даму отойти с ним подальше к окну. Та подошла и начала говорить тихо: видно
было, что
слова у ней прерывались в горле и дыхание захватывало: «Mon mari… mes enfants…» [Мой муж… дети… (франц.).] — слышалось Калиновичу. Директор, слушая ее, пожимал только плечами.
Сам он читать не может; я написала, во-первых, под твою руку письмо, что ты все это время
был болен и потому не писал, а что теперь тебе лучше и ты вызываешь меня, чтоб жениться на мне, но сам приехать не можешь, потому что должен при журнале работать —
словом, сочинила целую историю…
В ожидании Белавина мои молодые хозяева несколько поприготовились. В маленькой зальце и кабинете пол
был навощен; зажжена
была вновь купленная лампа; предположено
было, чтоб чай, приготовленный с несколько изысканными принадлежностями, разливала сама Настенька,
словом — проектировался один из тех чайных вечеров, которыми так изобилует чиновничий Петербург.
Из прекрасных уст ваших, как известно, излетают одни только
слова, исполненные высокого благородства и чести; однако в вашей великосветской гостиной, куда допускалась иногда и моя неуклюжая авторская фигура, вы при мне изволили, совершенно одобрительно, рассказывать, что прекрасный ваш beau-frere [шурин (франц.).] сделал очень выгодную партию, хотя очень хорошо знали, что тут
был именно подобный случай.
Петр Николаевич Трубнов, флигель-адъютант, и так далее;
был даже какой-то испанский гранд Auto de Salvigo [Ауто де Сальвиго (исп.).] —
словом, весь этот цвет и букет петербургского люда, который так обаятельно, так роскошно показывается нашим вульгарным очам на Невском проспекте и в Итальянской опере и сблизить с которым мою молодую чету неусыпно хлопотала приятельница Полины, баронесса.
Наш светский писатель, князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский писатель, критик и историк музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с развитием общества франты высокого полета ни
слова уж не
будут говорить.
Герой мой, проговоривший с своею дамою не более десяти
слов,
был именно под влиянием этой мысли: он, видя себя собратом этого общества, не без удовольствия помышлял, что еще месяца три назад только заглядывал с улицы и видел в окна мелькающими эти восхитительные женские головки и высокоприличные фигуры мужчин.
[После
слов: «…нелицеприятное прокурорское око» в рукописи
было: «Еще отчасти знают, наконец, и потолкуют об ней мужики, потому что и у них на спинах она кладет иногда свои следы» (стр. 1 об.).]
Сидевшая с ним рядом Полина тоже постарела и
была худа, как мумия. Во всю последнюю станцию Калинович ни
слова не проговорил с женой и вообще не обращал на нее никакого внимания. У подъезда квартиры, когда он стал выходить из экипажа, соскочивший с своего тарантаса исправник хотел
было поддержать его под руку.
[После
слов: «…не совсем лестную для себя улыбку» в рукописи
было: «Каково здесь дворянство, ваше превосходительство? — спросил Калинович, потупляя глаза и, кажется, желая вызвать его на дальнейший откровенный разговор.
Словом, все это
было как нельзя лучше, и все уже началось своим порядком.
[Вместо
слов: «…которому она сама, своими руками, каждый год платила, не стыдно
было предать их?..» в рукописи
было: «…не стыдно
было, как Иуде какому-нибудь, продать их… тогда, как муж ее (это она уже добавляла по секрету), Семен Никитич, каждый год, из рук в руки, платил ему полторы тысячи серебром, что в пятнадцать лет составляло 22 тысячи с половиной.
Но, так как из
слов его видно, что у него обобран весь скот и, наконец, в деле
есть просьбы крестьян на стеснительные и разорительные действия наследников, то обстоятельство это подлежит особому исследованию — и виновных подвергнуть строжайшей ответственности, потому что усилие их представить недальнего человека за сумасшедшего, с тем чтоб засадить его в дом умалишенных и самим между тем расхищать и разорять его достояние, по-моему, поступок, совершенно равносильный воровству, посягательству на жизнь и даже грабежу.
Переехав в город, он заложил все свое серебро и вообще по наружности
был какой-то растерянный, так что куда девался его прекрасный дар
слова и тонкая находчивость в обращении.
В продолжение всего моего романа читатель видел, что я нигде не льстил моему герою, а, напротив, все нравственные недостатки его старался представить в усиленно ярком виде, но в настоящем случае не могу себе позволить пройти молчанием того, что в избранной им служебной деятельности он является замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком [Вместо
слов: «…замечательно деятельным и, пожалуй, даже полезным человеком» в рукописи
было: «…если не великим, то по крайней мере замечательно полезным человеком» (стр. 50 об.).].
Князь, бывший умней и образованней всего остального общества, лучше других понимал, откуда дует ветер, Калинович мог действительно
быть назван представителем той молодой администрации, которая в его время заметно уже начинала пробиваться сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней [После
слов: «…сквозь толстую кору прежних подьяческих плутней» в рукописи следовало: «…барских авторитетов и генеральских властей» (стр. 50 об.).].
Откуп тоже не ушел. Не стесняясь личным знакомством и некоторым родством с толстым Четвериковым, Калинович пригласил его к себе и объяснил, что, так как дела его в очень хорошем положении, то не угодно ли
будет ему хоть несколько расплатиться с обществом, от которого он миллионы наживает, и пожертвовать тысяч десять серебром на украшение города. Можно себе представить, что почувствовал при этих
словах скупой и жадный Четвериков!
— Какие! — повторил Михайло Трофимыч ожесточенным голосом. — А он что на то говорит? «Я-ста знать, говорит, не хочу того; а откуда, говорит, вы миллионы ваши нажили — это я знаю!» — «Миллионы, говорю, ваше высокородие, хоша бы и
были у меня, так они нажиты собственным моим трудом и попечением». — «Все ваши труды, говорит, в том только и
были, что вы казну обворовывали!» Эко
слово брякнул! Я и повыше его от особ не слыхал того.
Вице-губернатор, показав ему головой, что он может уйти, опустился в кресло и глубоко задумался: видно, и ему нелегок пришелся настоящий его пост, особенно в последнее время: седины на висках распространились по всей уж голове; взгляд
был какой-то растерянный, руки опущены;
словом, перед вами
был человек как бы совсем нравственно разбитый…
— Успокойтесь, Катерина Ивановна! — говорил он. — Успокойтесь! Даю вам честное
слово, что дело это я кончу на этой же неделе и передам его в судебное место, где гораздо больше
будет средств облегчить участь подсудимого; наконец, уверяю вас, употреблю все мои связи…
будем ходатайствовать о высочайшем милосердии. Поймите вы меня, что один только царь может спасти и помиловать вашего отца — клянусь вам!
Значит, все равно, что свинья, бесчувственный, и то без слез не могу
быть, когда оне играть изволят;
слов моих лишаюсь суфлировать по тому самому, что все это у них на чувствах идет; а теперь, хоть бы в Калуге, на пробных спектаклях публика тоже
была все офицеры, народ буйный, ветреный, но и те горести сердца своего ощутили и навзрыд плакали…
Оне только и скажут на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь не желаю»; и точно: кабы не это, так уж действительно какому ни на
есть господину хорошему нашей барышней заняться можно: не острамит, не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все
слова его на сердце Калиновича, так что он не в состоянии
был более скрывать волновавших его чувствований.
Князь все еще
был в щеголеватом бархатном халате; чистая рубашка его
была расстегнута и обнаруживала часть белой груди, покрытой волосами;
словом, при этом небрежном туалете, с выразительным лицом своим, он
был решительно красавец, какого когда-либо содержали тюремные стены.