Неточные совпадения
Как
быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный
друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Впрочем, вы не
будете тут искать исключительной точности — прошу смотреть без излишней взыскательности на мои воспоминания о человеке, мне близком с самого нашего детства: я гляжу на Пушкина не как литератор, а как
друг и товарищ.
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же [В рукописи
было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что
другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Мелкого нашего народу с каждым днем прибывало. Мы знакомились поближе
друг с
другом, знакомились и с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея не
было, но некоторые профессора приходили заниматься с нами, предварительно испытывая силы каждого, и таким образом, знакомясь с нами, приучали нас, в свою очередь, к себе.
Я не знаю,
есть ли и теперь
другое, на этом основании существующее.
[Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями») не
был пропущен в печать в 1859 г.] Роскошь помещения и содержания, сравнительно с
другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как говорили тогда, намерен
был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая и Михаила, почти наших сверстников по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.
Я, как сосед (с
другой стороны его номера
была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало.
В нем
была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и
другое невпопад, что тем самым ему вредило.
Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно
было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и
другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось.
Товарищ милой,
друг прямой!
Тряхнем рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Педантам сродну скуку.
Не в первый раз мы вместе
пьем,
Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальем,
И тотчас помиримся.
Разумеется, кроме нас,
были и
другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром,
был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню.
Пушкин охотнее всех
других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и в обычае не
было: все делалось а livre ouvert.
Мы с ним постоянно
были в дружбе, хотя в иных случаях розно смотрели на людей и вещи; откровенно сообщая
друг другу противоречащие наши воззрения, [В рукописи после этого густо зачеркнуто несколько строк; в этом абзаце зачеркнуто еще несколько отдельных строк.] мы все-таки умели их сгармонировать и оставались в постоянном согласии.
Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который, между
другими помещениями,
был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны.
[Весь следующий абзац и часть второго («
Было еще
другого рода… верховая езда») не могли появиться в 1859 г. в печати по цензурным условиям; выброшены
были также куплеты о Левашове.]
Было еще
другого рода нападение на нас около того же времени.
[Цензурный запрет
был наложен в 1859 г. на рассказ о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н. И. Тургеневым при участии
других заговорщиков литературно-политическом журнале, о размышлениях над тем, привлекать ли Пушкина к заговору, о встрече Пущина с отцом поэта (от абзаца «Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию самого союза» в абзаце «Я задумался…» (стр. 71–73).
После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился в большом свете, а я
был как можно подальше от него. Летом маневры и
другие служебные занятия увлекали меня из Петербурга. Все это, однако, не мешало нам, при всякой возможности встречаться с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось в Петербурге; большею частью свидания мои с Пушкиным
были у домоседа Дельвига.
Разве не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить
друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда
буду от него с небольшим в ста верстах.
Беседа пошла привольнее; многое надо
было хронологически рассказать, о многом расспросить
друг друга!
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от
другой, близкой нам беседы. Заметно
было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Несколько человек: С. Г. Волконский, С. П. Трубецкой и
другие были посланы в горные рудники Нерчинска, где их ставили на работу наравне с самыми тяжкими уголовными преступниками.
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием
друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может
быть,
другим людям и при
других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
На них рукой Пушкина
были написаны два стихотворения: «Мой первый
друг», «Взглянув когда-нибудь» (стр. 70).
Размышляя тогда и теперь очень часто о ранней смерти
друга, не раз я задавал себе вопрос: «Что
было бы с Пушкиным, если бы я привлек его в наш союз и если бы пришлось ему испытать жизнь, совершенно иную от той, которая пала на его долю».
Положительно, сибирская жизнь, та, на которую впоследствии мы
были обречены в течение тридцати лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант, то далеко не дала бы ему возможности достичь того развития, которое, к несчастию, и в
другой сфере жизни несвоевременно
было прервано.
Желаю, брат, тебе всевозможного успеха и исполнения всего возлагаемого на тебя. Не забывай нас и
будь счастлив — вот искреннее желание
друга твоего.
На
другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно
было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
[Точки — в подлиннике — вместо названия Тайного общества.] надобно надеяться, однако, на время, которое возвратит его
друзьям таким, каким он
был прежде.
Вяземский
был очень болен. Теперь, однако, вышел из опасности; я вижу его довольно часто — и всегда непременно об тебе говорим. Княгиня — большой твой
друг.
С каким восхищением я пустился в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает. Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот день для меня
была еще
другая радость — я узнал от фельдъегеря, что Михайло произведен в офицеры.
Первые трое суток мы ехали на телеге, что
было довольно беспокойно; теперь сели на сани, и я очень счастлив. Не знаю, как
будет далее, а говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь, в какое время нас отправили, но слава богу, что разделались с Шлиссельбургом, где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям и Плуталову я имел бездну пред
другими выгод; собственным опытом убедился, что в человеческой душе на всякие случаи
есть силы, которые только надо уметь сыскать.
Я слышал, что Вольховскийвоюет с персами; не знаю, правда ли это; мне приятно
было узнать, что наш compagnon de malheur [Товарищ по несчастью (франц.). — Имеется в виду В. К. Кюхельбекер.] оставлен дышать свободнее в
других крепостях.
Я с ним познакомился в крепости, и там слух носился, что он перемещен
был в
другую крепость.
Я прошу поцеловать ручку у батюшки и матушки. Если провидению не угодно, чтоб мы здесь увиделись, в чем, впрочем, я не отчаиваюсь, то
будем надеяться, что бог, по милосердию своему, соединит нас там, где не
будет разлуки. Истинно божеская религия та, которая из надежды сделала добродетель. Обнимите всех добрых
друзей.
— Ни себя оправдывать этим, ни
других обвинять я не намерен, но хочу только заметить, что о пагубном 14 декабря не должно решительно судить по тому, что напечатано
было для публики.
Будет время когда-нибудь, что несколько поленится это дело для многих, которые его видят теперь, может
быть, с
другой точки.
Вот два года, любезнейший и почтенный
друг Егор Антонович, что я в последний раз видел вас, и — увы! — может
быть, в последний раз имею случай сказать вам несколько строк из здешнего тюремного замка, где мы уже более двадцати дней существуем.
Не откажите мне, почтенный
друг, в возможности чем-нибудь отсюда вам
быть полезным в расстроенных ваших обстоятельствах; зная ваши правила, я понимаю, как вам тягостно не предвидеть близкого окончания ваших дел.
Может
быть, это мечта, но мечта для меня утешительная сладостная. Объяснений между нами не нужно: я пойму, если вы пришлете мне какую-нибудь книгу и скажете в письме, что она вам нравится, — тогда я прямо за перо с некоторыми добрыми
друзьями и спечем вам пирог. Но — увы! — когда еще этот листок до вас долетит и когда получу ответ? Мильон верст!
— Прощайте,
будьте счастливы, сколько вам желает искренний
друг ваш.
Сколько могу, стараюсь оправдать хорошее их мнение на счет мой собственно. Мне кажется, что, заботясь
быть как можно ровнее в расположении духа, это единственный способ
быть сносным для
других и для себя, особенно в нашем здешнем положении…
Ты меня извинишь, любезный
друг, что я, может
быть, невольным образом передаю тебе мрачность моих мыслей.
На
другой день вечером я отправился в Урик. Провел там в беспрестанной болтовне два дня, и. теперь я в городе. Насчет Гымылямоего все усердно расхлопотались, и я уже
был переведен в деревню Грановщину близ Урика, как в воскресенье с почтою пришло разрешение о Туринске.
Вчера вечером поздно возвратился домой, не успел сказать тебе, любезный
друг, слова.
Был у преосвященного, он обещал освободить Иакинфа, но не наверное. — Просидел у Юшневских вечер. Днем сделал покупку, казанскую телегу за 125 рублей — кажется, она довезет меня благополучно с моим хламом. Может
быть, можно бы и дешевле приискать колесницу, но тоска ходить — все внимание обращено на карман, приходящий в пустоту.
Любезный
друг Иван, прими меня, каков я
есть, узнай старого признательного тебе лицейского товарища; с прежнею доверенностью детства и юности обращаюсь к тебе сердцем: ты, верный добрым воспоминаниям, поймешь мое дружеское приветствие без дальнейших объяснений.
Не стану благодарить тебя за снисходительную твою дружбу ко мне: она нас утешила обоих и
будет утешать в разлуке неизбежной; мы чувствами соединим твой восток с моим западом и станем как можно чаще навещать
друг друга письмами.
Из Иркутска я к тебе писал; ты, верно, давно получил этот листок, в котором сколько-нибудь узнал меня. Простившись там с добрыми нашими товарищами-друзьями, я отправился 5 сентября утром в дальний мой путь. Не
буду тем дальним путем вести тебя — скажу только словечко про наших, с которыми удалось увидеться.
Благодарю тебя, любезный
друг Иван, за добрые твои желания —
будь уверен, что всегда
буду уметь из всякого положения извлекать возможность сколько-нибудь
быть полезным. Ты воображаешь меня хозяином — напрасно. На это нет призвания, разве со временем разовьется способность; и к этому нужны способы, которых не предвидится. Как бы только прожить с маленьким огородом, а о пашне нечего и думать.
Даже скажу более: от тебя зависит выбор места в здешних краях; впрочем, дело не в том или
другом городе, главное — чтобы
быть нам соединенным под одной крышей.