Неточные совпадения
Теперь самому любопытно бы было заглянуть на себя тогдашнего, с тогдашнею обстановкою; но
дело кончено: тетради
в печке и поправить беды невозможно.
Через несколько
дней Разумовский пишет дедушке, что оба его внука выдержали экзамен, но что из нас двоих один только может быть принят
в Лицей на том основании, что правительство желает, чтоб большее число семейств могло воспользоваться новым заведением.
Между тем, когда я достоверно узнал, что и Пушкин вступает
в Лицей, то на другой же
день отправился к нему как к ближайшему соседу.
При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда с ним гулял
в Летнем саду; эти свидания вошли
в обычай, так что, если несколько
дней меня не видать, Василий Львович, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня.
Среди
дела и безделья незаметным образом прошло время до октября.
В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться
в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем, что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
Мелкого нашего народу с каждым
днем прибывало. Мы знакомились поближе друг с другом, знакомились и с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея не было, но некоторые профессора приходили заниматься с нами, предварительно испытывая силы каждого, и таким образом, знакомясь с нами, приучали нас,
в свою очередь, к себе.
Настало, наконец, 19 октября —
день, назначенный для открытия Лицея. Этот
день, памятный нам, первокурсным, не раз был воспет Пушкиным
в незабываемых его для нас стихах, знакомых больше или меньше и всей читающей публике.
В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое
дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса
в Педагогическом институте, и назначенного
в Лицей на политическую кафедру.
Дельвиг
в прощальной песне 1817 года за нас всех вспоминает этот
день...
Он так был проникнут ощущением этого
дня и
в особенности речью Куницына, что
в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую статью и все отослал
в дерптский журнал.
Слишком долго рассказывать преступление этого парня; оно же и не идет к
делу. [Лицейский врач Пешель обозначен
в рукописи Пущина только буквою «П.». Лицейский служитель Сазонов за два года службы
в Лицее совершил
в Царском Селе 6 или 7 убийств.]
Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский читал их нам громогласно
в зале. Газетная комната никогда не была пуста
в часы, свободные от классов: читались наперерыв русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом
дел и событий, объясняя иное, нам недоступное.
Все это обследовано почтенным издателем его сочинений П.
В. Анненковым, который запечатлел свой труд необыкновенною изыскательностию, полным знанием
дела и горячею любовью к Пушкину — поэту и человеку.
Разумеется, кроме нас, были и другие участники
в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по
делу, а
в сущности один из них, а именно Тырков,
в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню.
Все тотчас согласились с его мнением, и
дело было сдано
в архив.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером
в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной;
в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако,
в указанную мною чету и на другой
день встретил меня стихами...
Внимание общее, тишина глубокая по временам только прерывается восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был весь тут,
в полном упоении… Доходит
дело до последней строфы. Мы слышим...
На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было
в последний раз. «La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit», [Между нами: старая
дева, быть может,
в восторге от ошибки молодого человека (франц.).] — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту.
На самом
деле Энгельгардт относился к Пушкину даже
в официальных отзывах отрицательно (см. примеч. 55).]
С назначением Энгельгардта
в директоры школьный наш быт принял иной характер: он с любовью принялся за
дело.
Летом,
в вакантный месяц, директор делал с нами дальние, иногда двухдневные прогулки по окрестностям; зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город завтракать или пить чай
в праздничные
дни;
в саду, за прудом, катались с гор и на коньках.
И точно,
в дортуарах все было вверх
дном, везде валялись вещи, чемоданы, ящики, — пахло отъездом!
В тот же
день, после обеда, начали разъезжаться: прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался
в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был ехать
в деревню к родным; я уж не застал его, когда приехал
в Петербург.
Между тем как товарищи наши, поступившие
в гражданскую службу,
в июне же получили назначение;
в том числе Пушкин поступил
в коллегию иностранных
дел и тотчас взял отпуск для свидания с родными.
Первая моя мысль была — открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о
деле общем (respub-lica), по-своему проповедовал
в нашем смысле — и изустно и письменно, стихами и прозой.
На
днях был у меня Николай Тургенев; разговорились мы с ним о необходимости и пользе издания
в возможно свободном направлении; тогда это была преобладающая его мысль.
Тут же пригласил меня
в этот
день вечером быть у него, — вот я и здесь!»
Глядя на него, я долго думал: не должен ли я
в самом
деле предложить ему соединиться с нами?
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только, что за несколько
дней до его выезда сгорел
в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар
в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
Лучше велите дать мне перо и бумаги, я здесь же все вам напишу» (Пушкин понял,
в чем
дело).
— Энгельгардт, — сказал ему государь, — Пушкина надобно сослать
в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет
дела.
Были разнообразные слухи и толки, замешивали даже
в это
дело и графиню.
С той минуты, как я узнал, что Пушкин
в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество
в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и
в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать
в Михайловское. Вследствие этой программы я подал
в отпуск на 28
дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Погостил у сестры несколько
дней и от нее вечером пустился из Пскова;
в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего
дня уже приближался к желаемой цели.
Из
дела видно, что Пушкин по назначенному маршруту, через Николаев, Елизаветград, Кременчуг, Чернигов и Витебск, отправился из Одессы 30 июля 1824 года, дав подписку нигде не останавливаться на пути по своему произволу и, по прибытии
в Псков, явиться к гражданскому губернатору.
Тотчас же я отправился узнавать, откуда эта беда, нежданная
в такую пору
дня.
Кстати, здесь, после моей прозы, поместить стихи покойного Александра Одоевского, написанные
в альбом княгини М. Н. Волконской 25-го декабря 1829 года (это
день ее рождения; тогда ей было 25-ть лет).
Что делалось с Пушкиным
в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня
в Сибири задушевным словом.
В самый
день моего приезда
в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
В литературе о Пушкине и декабристах считалось, что портфель Пущина хранился со
дня восстания на Сенатской площади до середины 1857 г. у П. А. Вяземского.
В собрании стихотворение,
в 23-й строке: «грустно живет», у Пущина: «грустно поет»;
в 7-й строке от конца: «Радостно песнь свободы запой…», у Пущина: «Сладкую песню с нами запой!» Сохранил Пущин написанную декабристом Ф. Ф. Вадковским музыку к стихотворению «Славянские
девы».
Другим лучше меня, далекого, известны гнусные обстоятельства, породившие дуэль; с своей стороны скажу только, что я не мог без особенного отвращения об них слышать — меня возмущали лица, действовавшие и подозреваемые
в участии по этому гадкому
делу, подсекшему существование величайшего из поэтов.
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого
дела. [
В Приложении Пущин поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие поэта к роковой дуэли, и несколько писем, связанных с последней (почти все — на французском языке; их русский перевод —
в «Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934 и 1937). Здесь не приводятся, так как не находятся
в прямой связи с воспоминаниями Пущина о великом поэте и не разъясняют историю дуэли.]
Пожелай мне счастливого конца хотя
в этом
деле.
На другой
день приезда моего
в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Он оставил службу по неприятностям, но, вероятно, устроивши
дела свои
в деревне нынешним летом, опять начнет трудиться для пользы общественной.
Летом, признаюсь, несносно действовать
в Суде, где, впрочем,
дела идут порядочно…
Я располагаю нынешний год месяца на два поехать
в Петербург — кажется, можно сделать эту дебошу после беспрестанных занятий целый год. Теперь у меня чрезвычайно трудное
дело на руках. Вяземский знает его —
дело о смерти Времева. Тяжело и мудрено судить, всячески стараюсь как можно скорее и умнее кончить, тогда буду спокойнее…
С каким восхищением я пустился
в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает. Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот
день для меня была еще другая радость — я узнал от фельдъегеря, что Михайло произведен
в офицеры.
День превосходный, зимний, и мы опять
в санях.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих
днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую
в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия
в действии, которое даже я не взял на себя труда совершенно узнать, не только по важности его обдумать.