Неточные совпадения
Между тем, когда я достоверно узнал, что и Пушкин вступает в Лицей, то на другой же
день отправился к
нему как к ближайшему соседу.
Я,
как сосед (с другой стороны
его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с
ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того
дня; тут я видел ясно, что
он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это
его волновало.
С той минуты,
как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить
его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28
дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого
дела. [В Приложении Пущин поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие поэта к роковой дуэли, и несколько писем, связанных с последней (почти все — на французском языке;
их русский перевод — в «Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934 и 1937). Здесь не приводятся, так
как не находятся в прямой связи с воспоминаниями Пущина о великом поэте и не разъясняют историю дуэли.]
Я располагаю нынешний год месяца на два поехать в Петербург — кажется, можно сделать эту дебошу после беспрестанных занятий целый год. Теперь у меня чрезвычайно трудное
дело на руках. Вяземский знает
его —
дело о смерти Времева. Тяжело и мудрено судить, всячески стараюсь
как можно скорее и умнее кончить, тогда буду спокойнее…
На
днях получил доброе письмо ваше от 8-го генваря, почтенный, дорогой мой друг Егор Антонович!
Оно истинно меня утешило и
как будто перенесло к вам, где бывал так счастлив. Спасибо вам за подробный отчет о вашем житье-бытье. Поцелуйте добрую мою М. Я. и всех ваших домашних:
их воспоминание обо мне очень дорого для меня; от души всех благодарю.
Происшествий для
него нет — один
день,
как другой; следовательно, рассказывать ровно нечего.
Вы
им скажите, что Ив. Ив., несмотря на отдаление, мысленно в вашем кругу:
он убежден, что, не дожидаясь этого письма, вы уверили всех, что
он как бы слышит ваши беседы этого
дня и что
они находят верный отголосок в
его сердце.
Второе твое письмо получил я у
них, за два
дня до кончины незабвенной подруги нашего изгнания. Извини, что тотчас тебе не отвечал — право, не соберу мыслей, и теперь еще в разброде,
как ты можешь заметить. Одно время должно все излечивать — будем когда-нибудь и здоровы и спокойны.
Странный человек Кучевский — ужели
он в самом
деле не будет тебе отвечать,
как бывало говаривал? Мне жаль, что я
его не навестил, когда был в Иркутске: подробно бы тебя уведомил об
его бытье; верно,
он хорошо устроился. Борисовы сильно меня тревожат: ожидаю от Малиновского известия о
их сестрах; для бедного Петра было бы счастие, если бы
они могли к
ним приехать. Что наш сосед Андреевич? Поговори мне об
нем — тоже ужасное положение.
Бобрищеву-Пушкину Ивашев скоро пошлет копию с образа спасителя, о котором давно П. С. просил
его. Она готова, но Ивашев медлен больше, нежели прежде. Скоро Бобрищев-Пушкин должен получить от Юшневских остальную сумму? Душевно рад, что Якубовича
дела поправились и что
он действует не
как простой потребитель.
В Урике я с Ф. Б. много толковал про вас — от
него и Кар. Карловны получал конфиденции. Как-то у
них идет
дело с Жозефиной Адамовной, молодой супругой Александра? Много от нее ожидать нельзя для Нонушки. Она недурна собой, но довольно проста и, кажется, никогда наставницей не может быть…
Денежные
дела меня не беспокоят,
они устроятся,
как все, что деньгами можно кончить, но существование
его там в одиночестве так не должно продолжаться; я многих выражений истинно не понимаю —
он в каком-то волнении, похожем на то, что я ощущаю при биении моего сердца…
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того,
как я взглянул в последний раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны.
Они все ожидали меня
как необходимого для
них человека. Здесь я нашел Басаргина с женой:
они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам,
как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы больше или меньше говорим об этом
дне, лишь только сойдемся.
Ты невольно спрашиваешь, что будет с этими малютками? Не могу думать, чтобы
их с бабушкой не отдали родным, и надеюсь, что это позволение не замедлит прийти. Кажется,
дело просто, и не нужно никаких доказательств, чтобы понять
его в настоящем смысле. Не умею тебе сказать,
как мне трудно говорить всем об этом печальном происшествии…
Мы с тобой и без завода пропускаем
их. Нам это понятно, но странно, что С. Г. удивляется искусству Горбачевского. Я, напротив, уверен, что Горбачевский чудесно устраивает свои
дела, а Волконский из зависти над
ним трунит. Завод должен отлично идти, потому что
он заведен по моему совету, а советовать я мастер,
как ты видишь из начала этого листка.
Я с
ним провел несколько
дней, и последнюю ночь ночевали у меня и беседовали,
как будто бы были петровские товарищи: одним словом, я вполне наслаждался вашим счастьем.
Он так был занят своими
делами, что все другое
ему как будто чуждо.
Скоро я надеюсь увидеть Вильгельма,
он должен проехать через наш город в Курган, я
его на несколько
дней заарестую. Надобно будет послушать и прозы и стихов. Не видал
его с тех пор,
как на гласисе крепостном нас собирали, — это тоже довольно давно. Получал изредка от
него письма, но это не то, что свидание.
Начались сибирские наши жары, которые вроде тропических. Моя нога
их не любит; я принужден был бросить кровь и несколько
дней прикладывать лед. Это замедляет деятельность; надобно, впрочем, платить дань своему возрасту и благодарить бога, что свежа голова. Беда,
как она начнет прихрамывать; а с ногой еще можно поправиться.
Как нарочно, случился сегодня почтовый
день; надобно присесть к маленьким листикам — будет всего три: один на запад, другие два на восток — в Иркутск; около
него также рассеяна большая колония наших.
Именно в тот
день, когда воспоминание соединяет меня с покойным вашим дядей и с будущим вашим мужем, пришлось мне отвечать на добрые ваши строки; 19 октября без сомнения и вам известно, хотя, по преданию,
оно давно меня связало с близкими вам людьми и эта связь не страдает ни от
каких разлук.
В надежде на снисхождение вашего сиятельства, прямо к вам обращаюсь с покорнейшею просьбою; знаю, что следовало бы просить по начальству; но
как дело идет о здоровье, которое не терпит промедления, то уверен, что вы простите больному человеку это невольное отклонение от формы и благосклонно взглянете на
его просьбу.
Меня
они родственно балуют — я здесь
как дома и не боюсь
им наскучить моею хворостию. Это убеждение вам доказывает, до
какой степени
они умеют облегчить мое положение. Другие здешние товарищи помогают
им в этом
деле.
Скажите Спиридову, что я не исполнил
его поручения, — везу
ему вместо белок рассуждение купца, на которое
он, верно, согласится, и потом я же из Красноярска, с
его согласия, сюда напишу. Таким образом будет выгоднее и лучше. Какими-нибудь только тремя неделями позже
дело уладится.
Просто чудеса делаются с нашими питомцами. Безвыходное
дело нам, а особенно вам с
ними. Мне только беда в том, что я должен разрешить,
как иногда и большею частью случается с генерал-губернаторами, не понимая ничего или очень мало.
Какой же итог всего этого болтания? Я думаю одно, что я очень рад перебросить тебе словечко, — а твое
дело отыскивать меня в этой галиматье. Я совершенно тот же бестолковый, неисправимый человек, с тою только разницею, что на плечах десятка два с лишком лет больше. Может быть, у наших увидишь отъезжающих, которые везут мою рукопись, ты можешь
их допросить обо мне, а уж я, кажется, довольно тебе о себе же наговорил.
Знаю, что такой же есть у Егора Антоновича, а твой явился
как во сне; наши старики меня в
нем не узнают, а я в этом
деле сам не судья.
В четверг, то есть на другой
день утром в 10 часов, Михаил,
как ближайший
его сосед, узнал, что С. М. тяжко болен.
…Яуже имел известие о приезде Я. Д. Казимирского в Иркутск.
Он 25 генваря явился на Ангару, и все наши обняли
его радушно. Даже Иван Дмитриевич, надев доху, выплыл из дому, где сидел почти всю зиму безвыходно. — Черемша свое
дело сделала — дай бог, чтоб раны совсем закрылись. — Чех должен теперь быть с отцом, не понимаю,
какая цель была командировать
его к инородцам.
…Давно что-то от вас нет листка. Наступило новое царство с тех пор. Что-то
оно скажет в
делах общественных. Покамест ничего не выражается.
Как будто только вставлен один зубец вместо другого.
Кто же действователь у нас? Ужели Ростовцев распоряжается военными
делами.
Он и Витовтов мне надоели своими адресами и приказами. Мундиры бесят меня. Как-то совестно читать о пуговицах в такую минуту.
Давно не было от тебя, любезный друг Николай, весточки прямой — и жена твоя что-то молчит. Я понимаю, что на вас всех,
как на меня, действуют современные
дела.
Они неимоверно тяготят — как-то не видишь деятеля при громадных усилиях народа. Эти силы, без двигателя, только затруднение во всех отношениях.
Как бы, кажется, Михайле или Елене Александровне не сказать мне словечка о последних
его днях.
Будь уверена, что я не выскажусь Марье, не потому, чтоб я был мастер в этом отношении,
как ты говоришь, но потому, что это заветное
дело сердечное недоступно для других. Это
как будто какой-то тайник отрадный, боящийся чужого дыхания. До сих пор
он только Киту доступен. Опять на то возвращаюсь, хотя сказал, что не буду писать об этом…
…Об указе насчет ограничения власти помещиков я слышал, но не знаю, в чем
он будет состоять. Смотрю на всю эту манипуляцию,
как на полумеру, которая мало обещает дельного, и
как бы даже не повредило всему
делу робостью, с которой действует. Яснотолько то, что никто ясноне видит.
Ты уже знаешь от жены, что я получил, любезный друг Николай, твое письмо от 10-го с припиской жены твоей. Теперь должен вам обоим сказать выговор:
как вы не сказали Казимирскому, что супруга моя в Петербурге, —
он четыре
дня провел с ней в одном городе, два раза приезжал сюда в Марьино и, не видавши ее, должен отправиться в Омск…
Третьего
дня был у меня брат Михайло. Я рад был
его видеть — это само собой разумеется, но рад был тоже и об тебе услышать, любезный друг Нарышкин. Решительно не понимаю, что с тобой сделалось. Вот скоро два месяца,
как мы виделись, и от тебя ни слова. Между тем ты мне обещал, проездом через Тулу, известить об Настеньке, которая теперь Настасья Кондратьевна Пущина. Признаюсь, я думал, что ты захворал, и несколько раз собирался писать, но с каждой почтой поджидал от тебя инисиативы, чтоб потом откликнуться…
…Представилось
дело, которое я откладывать не люблю. Посылаю вам для передачи Андрею Андреевичу копию с бумаги, по которой
он может просить об казенном пособии. Третий пунктэтой бумаги укажет
ему дорогу,
каким образом действовать… Не следует пренебрегать этой помощию помимо Маленькой артели, которая своими путями… Я нашел эту бумагу у Фролова и сегодня же посылаю другую копию Соловьеву.
Не хочется уехать, не распорядившись
делами артели. Сегодня получил от Трубецкого письмо, в котором
он говорит следующее: «В
делах артели я участвую на половину того, что вы посылаете Быстрицкому; а так
как в прошлом году я ничего не давал, то я это заменю в нынешнем; выдайте
ему все суммы сполна, считая,
как вы мне указали, к 26 августа, — следовательно,
он будет обеспечен по такое же число будущего 1859 года, а к тому времени, если будем живы, спишемся с вами…»