Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен,
как бревно. Я
ему прямо скажу:
как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом
каком языке… это уж по вашей части, Христиан Иванович, — всякую болезнь: когда кто заболел, которого
дня и числа… Нехорошо, что у вас больные такой крепкий табак курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б
их было меньше: тотчас отнесут к дурному смотрению или к неискусству врача.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим,
как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что
он такое и в
какой мере нужно
его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
— дворянин учится наукам:
его хоть и секут в школе, да за
дело, чтоб
он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а
как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты,
какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в
день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Хлестаков. Да что? мне нет никакого
дела до
них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты
какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Хлестаков. Ты растолкуй
ему сурьезно, что мне нужно есть. Деньги сами собою…
Он думает, что,
как ему, мужику, ничего, если не поесть
день, так и другим тоже. Вот новости!
Хлестаков. Вот вздор
какой! я этого не принимаю. Ты скажи
ему: что это, в самом
деле, такое!.. Этого мало.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом
деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так
он жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а
как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб
он вас по почте не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти
дела не так делаются в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и того…
как там следует — чтобы и уши не слыхали. Вот
как в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и начните.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с
ним делать? Я уж несколько раз
ему говорил. Вот еще на
днях, когда зашел было в класс наш предводитель,
он скроил такую рожу,
какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Городничий. Полно вам, право, трещотки
какие! Здесь нужная вещь:
дело идет о жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право, мне ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, —
оно теперь холодновато. Так вот тебе пара целковиков на чай.
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую,
как бревно; а суп —
он черт знает чего плеснул туда, я должен был выбросить
его за окно.
Он меня морил голодом по целым
дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я… Вот новость!
Да что
он,
как он смеет в самом
деле?
По осени у старого
Какая-то глубокая
На шее рана сделалась,
Он трудно умирал:
Сто
дней не ел; хирел да сох,
Сам над собой подтрунивал:
— Не правда ли, Матренушка,
На комара корёжского
Костлявый я похож?
Краса и гордость русская,
Белели церкви Божии
По горкам, по холмам,
И с
ними в славе спорили
Дворянские дома.
Дома с оранжереями,
С китайскими беседками
И с английскими парками;
На каждом флаг играл,
Играл-манил приветливо,
Гостеприимство русское
И ласку обещал.
Французу не привидится
Во сне,
какие праздники,
Не
день, не два — по месяцу
Мы задавали тут.
Свои индейки жирные,
Свои наливки сочные,
Свои актеры, музыка,
Прислуги — целый полк!
«Пей, вахлачки, погуливай!»
Не в меру было весело:
У каждого в груди
Играло чувство новое,
Как будто выносила
ихМогучая волна
Со
дна бездонной пропасти
На свет, где нескончаемый
Им уготован пир!
Гласит
Та грамота: «Татарину
Оболту Оболдуеву
Дано суконце доброе,
Ценою в два рубля:
Волками и лисицами
Он тешил государыню,
В
день царских именин
Спускал медведя дикого
С своим, и Оболдуева
Медведь тот ободрал…»
Ну, поняли, любезные?»
—
Как не понять!
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни
день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть с чего накинется,
Бранит, корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И за
его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А наша полоса!
Дела-то все недавние,
Я был в то время старостой,
Случился тут — так слышал сам,
Как он честил помещиков,
До слова помню всё:
«Корят жидов, что предали
Христа… а вы что сделали?
В
день смерти князя старого
Крестьяне не предвидели,
Что не луга поемные,
А тяжбу наживут.
И, выпив по стаканчику,
Первей всего заспорили:
Как им с лугами быть?
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили господа.
Свезти
его в Италию
Сулились, да уехали…
А
он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь
дело есть?
Да у
него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
Раздумался
Мужик над топором,
Бранит
его, корит
его,
Как будто
дело делает:
«Подлец ты, не топор!
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник
его всякий
день разогнул
ему Историю и указал
ему в ней два места: в одном,
как великие люди способствовали благу своего отечества; в другом,
как вельможа недостойный, употребивший во зло свою доверенность и силу, с высоты пышной своей знатности низвергся в бездну презрения и поношения.
Простаков. Странное
дело, братец,
как родня на родню походить может. Митрофанушка наш весь в дядю. И
он до свиней сызмала такой же охотник,
как и ты.
Как был еще трех лет, так, бывало, увидя свинку, задрожит от радости.
Вот в чем
дело, батюшка. За молитвы родителей наших, — нам, грешным, где б и умолить, — даровал нам Господь Митрофанушку. Мы все делали, чтоб
он у нас стал таков,
как изволишь
его видеть. Не угодно ль, мой батюшка, взять на себя труд и посмотреть,
как он у нас выучен?
Один только раз
он выражается так:"Много было от
него порчи женам и
девам глуповским", и этим
как будто дает понять, что, и по
его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел
как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в
нем почти до исступления.
Дни и ночи
он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы
оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Затем
он отправился к Аксиньюшке, так
как без ее нравственной поддержки никакого успеха в дальнейшем ходе
дела ожидать было невозможно.
Он уж подумывал, не лучше ли
ему самому воспользоваться деньгами, явившись к толстомясой немке с повинною,
как вдруг неожиданное обстоятельство дало
делу совершенно новый оборот.
Был, после начала возмущения,
день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так
как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу.
Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за
какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе
как с согласия самого же градоначальника и что в
деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так
как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Тут только понял Грустилов, в чем
дело, но так
как душа
его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее.
Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Днем он,
как муха, мелькал по городу, наблюдая, чтобы обыватели имели бодрый и веселый вид; ночью — тушил пожары, делал фальшивые тревоги и вообще заставал врасплох.
Ранним утром выступил
он в поход и дал
делу такой вид,
как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (
дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Обстоятельства
дела выяснились вполне; но так
как Линкин непременно требовал, чтобы была выслушана речь
его защитника, то Грустилов должен был скрепя сердце исполнить
его требование.
— Слушай! — сказал
он, слегка поправив Федькину челюсть, — так
как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый
день должен сию драгоценную мне память в стихах прославлять и стихи те ко мне приносить!
Разговор этот происходил утром в праздничный
день, а в полдень вывели Ионку на базар и, дабы сделать вид
его более омерзительным, надели на
него сарафан (так
как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение
его рисовало греховную бездну, на
дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес
ему любимое
его кушанье, но едва
он прикоснулся к
нему устами,
как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало
его — так это горькая уверенность, что не один
он погряз, но в лице
его погряз и весь Глупов.
Слава о
его путешествиях росла не по
дням, а по часам, и так
как день был праздничный, то глуповцы решились ознаменовать
его чем-нибудь особенным.
Конечно, с первого взгляда может показаться странным, что Бородавкин девять
дней сряду кружит по выгону; но не должно забывать, во-первых, что
ему незачем было торопиться, так
как можно было заранее предсказать, что предприятие
его во всяком случае окончится успехом, и, во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы поразить воображение обывателей.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей казалось, что Грустилов,
как только приведут к
нему Линкина, разорвет
его пополам — и
дело с концом. А
он вместо того разговаривает! Поэтому, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный пункт,
как толпа загудела...
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у
него был желудок, в котором,
как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для
него источником живейших наслаждений. Каждый
день с раннего утра
он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние
его было до такой степени изощрено, что
он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Дома
он через минуту уже решил
дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли
ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись
ему неясно и сбивчиво. Но так
как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее
его.
На другой
день, едва позолотило солнце верхи соломенных крыш,
как уже войско, предводительствуемое Бородавкиным, вступало в слободу. Но там никого не было, кроме заштатного попа, который в эту самую минуту рассчитывал, не выгоднее ли
ему перейти в раскол. Поп был древний и скорее способный поселять уныние, нежели вливать в душу храбрость.
«Ужасно было видеть, — говорит летописец, —
как оные две беспутные девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой
день в клетке ничего, кроме смрадных
их костей, уже не было!»
Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют непосредственно за верхним слоем и далее, до самого
дна? пребывают ли
они спокойными, или и на
них производит свое давление тревога, обнаружившаяся в верхнем слое? — с полною достоверностью определить это невозможно, так
как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что уходит далеко вглубь.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был «Органчиком». Это не мешало
ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные
его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь
дней,
как о том будет повествуемо ниже.
Как ни были забиты обыватели, но и
они восчувствовали. До сих пор разрушались только
дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до
дела извечного, нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, но
он даже не заметил этого колебания, а только
как бы удивился, зачем люди мешкают.
Ему нет
дела ни до
каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на
нем (
он слишком окаменел, чтобы на
нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у
него не существует никакой органической связи.
Понятно,
как должен был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных словах. Но так
как это было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев,
он вкратце изложил перед
ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.