Неточные совпадения
Между тем, когда я достоверно
узнал, что и Пушкин вступает в Лицей, то на другой же день отправился к нему
как к ближайшему соседу.
Прочтя сии набросанные строки
С небрежностью на памятном листке,
Как не
узнать поэта по руке?
Как первые не вспомянуть уроки
И не сказать при дружеском столе:
«Друзья, у нас есть друг и в Хороле...
Не
знаю настоящим образом, до
какой степени это объяснение, совершенно справедливое, удовлетворило Пушкина, только вслед за этим у нас переменился разговор, и мы вошли в общий круг.
Директор рассказал мне, что государь (это было после того,
как Пушкина уже призывали к Милорадовичу, чего Энгельгардт до свидания с царем и не
знал) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.
С той минуты,
как я
узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Прочие не
знаю по
каким обстоятельствам не видимы.
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать,
как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня
знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не так,
как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Я располагаю нынешний год месяца на два поехать в Петербург — кажется, можно сделать эту дебошу после беспрестанных занятий целый год. Теперь у меня чрезвычайно трудное дело на руках. Вяземский
знает его — дело о смерти Времева. Тяжело и мудрено судить, всячески стараюсь
как можно скорее и умнее кончить, тогда буду спокойнее…
С
каким восхищением я пустился в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает. Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот день для меня была еще другая радость — я
узнал от фельдъегеря, что Михайло произведен в офицеры.
Первые трое суток мы ехали на телеге, что было довольно беспокойно; теперь сели на сани, и я очень счастлив. Не
знаю,
как будет далее, а говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь, в
какое время нас отправили, но слава богу, что разделались с Шлиссельбургом, где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям и Плуталову я имел бездну пред другими выгод; собственным опытом убедился, что в человеческой душе на всякие случаи есть силы, которые только надо уметь сыскать.
Вы не можете себе представить, с
каким затруднением я наполняю эти страницы в виду спящего фельдъегеря в каком-нибудь чулане. Он мне обещает через несколько времени побывать у батюшки, прошу, чтобы это осталось тайною, он видел Михаила два раза, расспросите его об нем. Не
знаю, где вообразить себе Николая, умел ли он что-нибудь сделать. Я не делаю вопросов, ибо на это нет ни места, ни времени. Из Шлиссельбургане было возможности никак следить, ибо солдаты в ужасной строгости и почти не сходят с острова.
Не
знаю,
как тебя вообразить теперь: в мундире или во фраке, и где?
Извините, я почти готов не посылать этого маранного письма — не
знаю,
как вы прочтете, но во уважение каторжного моего состояния прошу без церемонии читать и также не сердиться, если впредь получите что-нибудь подобное. К сожалению, не везде мог я иметь перо, которое теперь попало в руки.
Не
знаю,
как и где вас вообразить; при свидании с родными я
узнал, что вы с Фрицом тогда были в Финляндии, и мне кажется, что вы теперь там поселились, но зачем — сам не
знаю.
Например, ужасно то, что сделали с нашими женами,
как теперь уже достоверно мы
знаем (желал бы, чтобы это была неправда!).
Не откажите мне, почтенный друг, в возможности чем-нибудь отсюда вам быть полезным в расстроенных ваших обстоятельствах;
зная ваши правила, я понимаю,
как вам тягостно не предвидеть близкого окончания ваших дел.
Он просит сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми так неожиданно порадован был 10 сего месяца. Вы
узнаете, что верный вам прежний Jeannot [Иванушка — семейное и лицейское прозвище Пущина.] все тот же; что он не охлажден тюрьмою, с тою же живостью чувствует,
как и прежде, и сердцем отдохнул при мысли, что добрый его старый директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище и думу о нем думал.
Как водится, 19 октября я был с вами, только еще не
знаю, где и кто из наших вас окружал.
Мы здесь очень скоро
узнали о смерти Пушкина, и в Сибири даже, кого могла она поразить,
как потеря общественная.
Во всем
узнаю тебя и радуюсь, что мы после стольких лет разлуки друг друга понимаем,
как будто не расставались.
Поместили нас в общественном доме. В тот же вечер явились К. Карл, с Нонушкой и Мария Николаевна с Мишей. [К. Карл. — Кузьмина, воспитательница Нонушки — С. Н. Муравьевой; Мария Николаевна — Волконская, ее сын Миша — крестник Пущина, писавший ему в детстве: «Милый Папа Ваня».] Объятия и пр.,
как ты можешь себе представить. Радостно было мне найти прежнее неизменное чувство доброй моей кумушки. Миша вырос и
узнал меня совершенно — мальчишка хоть куда: смел, говорлив, весел.
Спасибо, что ты дал двести рублей, без них я бы пропал; да теперь еще не
знаю,
как устроюсь: покупаю казанскую телегу, и немного останется капитала — разве пока здесь подойдут капиталы срочные.
…Довольно вам
знать, что я здесь и что постоянно тот же,
как вы меня знавали в старые годы.
Тороплюсь, надобно укладывать чемодан и разный вздор; ты
знаешь,
как мне это скучно.
Ты
знаешь,
как я попал в Туринск?
Пожалуйста, почтенный Иван Дмитриевич, будьте довольны неудовлетворительным моим листком — на первый раз. Делайте мне вопросы, и я разговорюсь,
как бывало прежде, повеселее. С востока нашего ничего не
знаю с тех пор,
как уехал, — это тяжело: они ждут моих писем. Один Оболенский из уединенной Етанцы писал мне от сентября. В Верхнеудинске я в последний раз пожал ему руку; горькая слеза навернулась, хотелось бы как-нибудь с ним быть вместе.
Наконец, получил я письма из окрестностей Иркутска: Марья Николаевна первая подала голос. Александр женился 12 ноября и счастлив,
как обыкновенно молодой супруг в первое время. Особенно мне приятно было
узнать, что матушка Сутгова опять в прежних с ним сношениях; со времени его женитьбы она перестала к нему писать — и это сильно его огорчало. — Бедный Сосинович умер от апоплексического удара в октябре месяце. Прощайте.
Прощайте, Петр Николаевич, обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот раз не завидую вам. Если что
узнаете об наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы больше теперь
знаете. Я давно порадовался за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив матери обстоятельства,
как они были.
Как тюремная наша семья рассеялась и
как хотелось бы об них всех подробно все
знать.
Не постигаю,
каким образом все наши в Минусинске вздумали вдруг решиться на такую меру. Это для меня странно,
знаю только, что Беляевых сестры давно уговаривают надеть суму.
Вы
узнаете меня, если вам скажу, что попрежнему хлопочу о журналах, — по моему настоянию мы составили компанию и получаем теперь кой-какие и политические и литературные листки. Вы смеетесь моей страсти к газетам и, верно, думаете, что мне все равно,
как, бывало, прежде говаривали… Книгами мы не богаты — перечитываю старые; вообще мало занимаюсь, голова пуста. Нужно сильное потрясение, душа жаждет ощущений, все окружающее не пополняет ее, раздаются в ней элегические аккорды…
На случай приезда моего вы потрудитесь приискать мне квартирку в вашем соседстве; я не хочу и не смею вас беспокоить моим постоянным присутствием. Это значило бы злоупотреблять вашей добротой; у Бобрищева-Пушкина также не думаю поместиться: верно, у них и без меня довольно тесно. Вы прежде меня
узнаете, будет ли мне дано позволение ехать, и тогда приищите мне уголок; я неприхотлив,
как вам известно, лишь бы найти добрых, тихих хозяев, что, впрочем, не всегда легко.
Вот
каким образом мне теперь невозможно настаивать, особенно
узнавши, что Оболенский писал в мае об Туринске.
Одна тяжелая для меня весть: Алекс. Поджио хворает больше прежнего. Припадки часто возвращаются, а силы слабеют. Все другие здоровы попрежнему. Там уже
узнали о смерти Ивашева, но еще не получили моего письма отсюда. M. H. не пишет, С. Г. говорит, что она уверена, что я еду. Мнения,
как видите, разделены.
Я бы отозвался опять стихами, но нельзя же задавать вечные задачи. Что скажет добрый наш Павел Сергеевич, если странникопять потребует альбом для нового отрывка из недоконченного романа, который,
как вы очень хорошо
знаете, не должен и не может иметь конца? Следовательно...
На заданные рифмы прошу вас докончить мысль. Вы ее
знаете так же хорошо,
как и я, а ваши стихи будут лучше моих — и вечный переводчик собственных именспокойнее будет думать о Ярославском именье…
Вы
знаете,
как мужчины самолюбивы, — я
знаю это понаслышке, но,
как член этого многочисленного стада, боюсь не быть исключением [из] общего правила. Про женщин не говорю. Кроме хорошего, до сих пор в них ничего не вижу — этого убеждения никогда не потеряю, оно мне нужно. Насчет востока мы многое отгадали: откровенно говорить теперь не могу, — когда-нибудь поболтаем не на бумаге. Непременно уверен, что мы с вами увидимся — даже, может быть, в Туринске…
Вчерашняя почта привезла нам известие, что свадьба должна была совершиться 16 апреля. Следовательно, по всем вероятиям, недели через две
узнаем здесь милость для детей. Это теперь главная моя забота.
Как ни бодро смотрит моя старуха хозяйка, но отказ ее жестоко поразит. Я никак не допускаю этой мысли и не хочу видеть здесь продолжения жестокой драмы. Родные там убеждены, что будет по их желанию: значит, им обещано, но велено подождать до торжества.
Я все-таки продолжаю писать, не
зная,
какой дорогой ходят мои письма.
Ты
знаешь,
как я люблю этого человека, и потому можешь судить,
как мне тяжела эта потеря.
Эта мысль меня не утешает, и хотелось бы скорее
узнать,
как и что наверное…
Сюда пишут, что в России перемена министерства, то есть вместо Строгонова назначается Бибиков, но дух остается тот же, система та же. В числе улучшения только налог на гербовую бумагу. Все это вы, верно,
знаете, о многом хотелось бы поговорить,
как, бывало, прошлого года, в осенние теперешние вечера, но это невозможно на бумаге.
Из Иркутска нового ничего нет. Завтра Машенькины именины. Там меня вспомнят. Но Марья Николаевна редко мне пишет — потому и я не так часто к ней пишу. Со мной беда.
Как западет мысль, что я наскучаю, так непременно налево кругом сделаю. Не
знаю, хорошо ли я думаю, — иначе не могу…
Мне любопытно было
узнать,
как он произвелся.
Вы спрашиваете о моем переводе… Ровно ничего не
знаю. Нат. Дм. только неделю тому назад имела сильное предчувствие,
как иногда с ней случается: она видела, что со мной прощается… Это видение наяву было для нее живо и ясно. Других сведений ниоткуда не получаю. Надобно довольствоваться таинственными сообщениями и ожидать исполнения. Между тем, если в декабре не получу разрешения, думаю сняться с якоря и опять отправиться в Туринск. В таком случае непременно заеду к вам в Ялуторовск…
Не
знаю, до
какой степени справедливы эти упреки, но тоска слышать, а главное думать, что хотя часть он заслужил.
Я все говорю и не договариваю,
как будто нам непременно должно увидаться с вами. Ах,
какое было бы наслаждение! Думая об этом, как-то не сидится. Прощайте. Начал болтать; не
знаю, когда кончится и когда до вас дойдет эта болтовня, лишь бы не было — после ужина горчица!
Мы покамест живем попрежнему, не
знаю,
как будет после разделения Римской империи на Восточную и Западную. Моя артель с Оболенским упраздняется… [См. предыдущее примеч. к этому письму.]
Все наши вас приветствуют. Александра Васильевна благодарит за бумагу, хотя я не
знаю,
какая была в ней надобность. Это все Марья Казимировна заставляла ее достать,
как будто это ковер-самолет, на котором улетишь. Да и куда ей лететь?
— Правоведы оценили в сорок лет, но это из светской вежливости, которой они напрактиковались в Иркутске; я лучше их
знаю,
как кое-где покалывает, кое-где проглядывает неумолимая седина.