Неточные совпадения
Он так был проникнут ощущением
этого дня и в особенности речью Куницына, что в тот
же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую статью и все отослал в дерптский журнал.
По будням — синие сюртуки с красными воротниками и брюки того
же цвета:
это бы ничего; но зато по праздникам — мундир (синего сукна с красным воротником, шитым петлицами, серебряными в первом курсе, золотыми — во втором), белые панталоны, белый жилет, белый галстук, ботфорты, треугольная шляпа — в церковь и на гулянье.
Ненужная
эта форма, отпечаток того времени, постепенно уничтожалась: брошены ботфорты, белые панталоны и белые жилеты заменены синими брюками с жилетами того
же цвета; фуражка вытеснила совершенно шляпу, которая надевалась нами только когда учились фронту в гвардейском образцовом батальоне.
Слишком долго рассказывать преступление
этого парня; оно
же и не идет к делу. [Лицейский врач Пешель обозначен в рукописи Пущина только буквою «П.». Лицейский служитель Сазонов за два года службы в Лицее совершил в Царском Селе 6 или 7 убийств.]
Когда при рассуждениях конференции о выпуске представлена была директору Энгельгардту черная
эта книга, где мы трое только и были записаны, он ужаснулся и стал доказывать своим сочленам, что мудрено допустить, чтобы давнишняя шалость, за которую тогда
же было взыскано, могла бы еще иметь влияние и на будущность после выпуска.
Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть и от самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему
это в тот
же вечер.
Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при
этом случае, не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь!» Таким
же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время — по Неве идет лед».
Странное смешение в
этом великолепном создании! Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне тем
же чувством; но невольно, из дружбы к нему, желалось, чтобы он, наконец, настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание. Видно, впрочем, что не могло и не должно было быть иначе; видно, нужна была и
эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза.
«Как
же ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно,
это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг,
это ни на что не похоже!»
Тут
же пригласил меня в
этот день вечером быть у него, — вот я и здесь!»
Кой-как все
это тут
же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? и пр.; вопросы большею частью не ожидали ответов; наконец, помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками.
Вообще Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однакож, ту
же веселость; может быть, самое положение его произвело на меня
это впечатление.
Тотчас
же я отправился узнавать, откуда
эта беда, нежданная в такую пору дня.
Ведь не летом
же он
этим забавлялся, находя приволье на божьем воздухе, среди полей и лесов, которые любил с детства.
Если
же Ершов посылал Плетневу новые списки прежних двух стихотворений Пушкина, то вряд ли Ершов и Пущин не упомянули бы об
этом.
Без ропота малейшего все переношу и будущим не пугаюсь, но за что
же вы должны… под
этим тяжелым лишением.
В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу. К сожалению, он не может нам дать того
же отчета — жизнь его бездейственная, однообразная! Живет потому, что провидению угодно, чтоб он жил; без сего убеждения с трудом бы понял, к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем, не огорчайтесь: человек, когда
это нужно, находит в себе те силы, которые и не подозревал; он собственным опытом убедился в сей истине и благодарит бега.
Все
эти вопросы доказывают вам, почтенный друг, что я на добрые ваши слова обращаю взор не шуточный, но исполненный той
же любви и доверенности, которые вы мне показываете.
Все наши по просьбам родных помещены, куда там просили, кроме Трубецких, Юшневских и Артамона. Они остались на местах известного тебе первого расписания. Не понимаю, что
это значит, вероятно, с почтою будет разрешение. Если Барятинского можно было поместить в Тобольск, почему
же не быть там Трубецким?! В Красноярск Давыдов и Спиридов: следовательно, нет затруднения насчет губернских городов.
Вчера в полночь я прибыл в Туринск. Сегодня
же хочу начать беседу мою, друг Оболенский. Много впечатлений перебывало в знакомом тебе сердце с тех пор, как мы с тобою обнялись на разлуку в Верхнеудинске. Удаляясь от тебя, я более и более чувствовал всю тяжесть
этой скорбной минуты. Ты мне поверишь, любезный друг, испытывая в себе мое чувство.
Сохраните то
же впечатление, и мы тогда будем хорошо понимать друг друга —
это главное в наших товарищеских сношениях, которые должны быть определены настоящим образом.
В ту
же пору хоть бы и возвратиться в окрестности Иркутска: я писал об
этом к Annette.
Сегодня писал к князю и просил его позволить мне ехать в Тобольск для лечения — нетерпеливо жду ответа в надежде, что мне не откажут в
этой поездке. До того времени, если не сделается мне заметно хуже, думаю подождать с порошками, присланными Павлом Сергеевичем. Если
же почему-нибудь замедлится мое отправление, начну и здесь глотать digitalis, хотя я не большой охотник до заочного лечения, особенно в такого рода припадках, которым теперь я так часто подвергаюсь.
Если
же узнаю, что Евгения мне не дадут, то непременно буду пробовать опять к вам добраться, — покамест нет возможности думать об
этом соединении, и, пожалуйста, не говорите мне о приятном для меня свидании с вами и с вашими соседями.
…Примите
это произведение, как оно есть, и ожидайте скоро ящики, которые будут лучше сделаны. Тут не будет препятствия со стороны духовенства, которого влияния я не в силах уничтожить. [Произведение — церковный образ Михаила-архангела, написанный туринским художником-любителем; он
же разрисовывал ящички, которые не подлежали разрешению или запрету духовной цензуры.]
Я сам здесь немного педагогствовал, но
это большею частию кончается тем, что ученик получает нанки на шаровары и не новые сведения в грамматике и географии. Вероятно, легче обмундировать юношество, нежели научать. Не убеждают ли тебя твои опыты в той
же истине?
Мы кончили Паскаля, — теперь он уже в переплете. Я кой-где подскабливаю рукопись и недели через две отправлю в Петербург. Вероятно, она вознаградит труды доброго нашего Павла Сергеевича. Между тем без хвастовства должен сказать, что без меня вряд ли когда-нибудь
это дело кончилось. Немного ленив наш добрый оригинал. Он неимоверно потолстел. Странно видеть ту
же фигуру в виде Артамона. Брат его и Барятинский с ним.
Я скажу только, что
это люди добрые, которых можно видеть иногда; часто
же с ними быть тоска.
Сюда пишут, что в России перемена министерства, то есть вместо Строгонова назначается Бибиков, но дух остается тот
же, система та
же. В числе улучшения только налог на гербовую бумагу. Все
это вы, верно, знаете, о многом хотелось бы поговорить, как, бывало, прошлого года, в осенние теперешние вечера, но
это невозможно на бумаге.
Не нужно вам говорить, что Оболенский тот
же оригинал, начинает уже производить свои штуки. Хозяйство будет на его руках, — а я буду ворчать. Все подробности будущего устройства нашего, по крайней мере предполагаемого, вы узнаете от Басаргина. Если я все буду писать, вам не о чем будет говорить, — между тем вы оба на
это мастера. Покамест прощайте. Пойду побегать и кой-куда зайти надобно. Не могу приучить Оболенского к движению.
И что
же после
этого нам остается?…
Вы уже знаете печальную, тяжелую весть из Иркутска. Сию минуту принесли мне письмо Волконского, который описывает кончину Никиты Муравьева и говорит, что с тою
же почтою пишет к вам. Тяжело будет вам услышать
это горе. Писать не умею теперь. Говорить бы еще мог, а лучше бы всего вместе помолчать и подумать.
Три дня прогостил у меня оригинал Вильгельм. Проехал на житье в Курган с своей Дросидой Ивановной, двумя крикливыми детьми и с ящиком литературных произведений. Обнял я его с прежним лицейским чувством.
Это свидание напомнило мне живо старину: он тот
же оригинал, только с проседью в голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское самолюбие.
Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе; он
же говорит: «Ты видишь, как она раздражительна!» Все
это в порядке вещей: жаль, да помочь нечем.
Я тогда
же говорил Бобрищеву-Пушкину, что вряд ли будет на
эту книгу сбыт; но как у него были при болезненном моем проезде в Тобольск черновые кой-какие тетради, то он и стал переправлять и дополнять недостающее.
Нам в
этом завидуют, но я думаю —
это следствие хорошего обращения с ними; мы свыклись; в других
же местах только и слышишь, что беспрестанные перемены министерства, — и все с удивлением спрашивают, почему у нас
этого не случается.
Жаль только, что наше премудрое министерство просвещения не тем занимает
этих парней, чем бы следовало: им преподают курс уездного училища, который долбится и потом без всякой пользы забывается, между тем как редкий мальчик умеет хорошо читать и писать при выходе из училища. Та
же история и у вас; многое и тут требует изменения, ко, видно, еще не пришла пора.
Писать больше об
этом тебе не буду, потому что отнюдь не намерен волновать тебя, к тому
же ты видишь какие-то оттенки богатства, о которых я никогда не помышлял.
Вследствие
этого я хотел было написать письмо между двух линеек, как, бывало, мы писали дедушке поздравительные письма, но совестно стало: слишком ребяческая шутка и так
же несвойственно моим летам, как и замечание о почерке, который, впрочем, довольно долгое время находят возможность разбирать.
Батенков привезен в 846-м году в Томск, после 20-летнего заключения в Алексеевском равелине. Одиночество сильно на него подействовало, но здоровье выдержало
это тяжелое испытание — он и мыслью теперь начинает освежаться. От времени до времени я имею от него известия. [Тогда
же Пущин писал Я. Д. Казимирскому: «Прошу некоторых подробностей о Гавриле Степановиче [Батенькове]. Как вы его нашли? Каково его расположение духа?
Это главное: все прочее — вздор». См. дальше письма Пущина к Батенькову.]
Очень жалею, что не могу ничем участвовать в постройке читинской церкви. Тут нужно что-нибудь значительнее наших средств. К тому
же я всегда по возможности лучше желаю помочь бедняку какому-нибудь, нежели содействовать в украшениях для строящихся церквей. По-моему, тут моя лепта ближе к цели. Впрочем, и
эти убеждения не спасают от частых налогов по
этой части. Необыкновенно часто приходят с кружками из разных мест, и не всегда умеешь отказать…
Привожу его полностью как документ, чрезвычайно интересный для истории пребывания декабристов на поселении; к тому
же в нем несколько фактических сообщений, вносящих поправки в биографии отдельных декабристов: «По преданиям
этот дом построен в последних годах царствования Екатерины II Егором Прокопьевым Белоусовым.
Какой
же итог всего
этого болтания? Я думаю одно, что я очень рад перебросить тебе словечко, — а твое дело отыскивать меня в
этой галиматье. Я совершенно тот
же бестолковый, неисправимый человек, с тою только разницею, что на плечах десятка два с лишком лет больше. Может быть, у наших увидишь отъезжающих, которые везут мою рукопись, ты можешь их допросить обо мне, а уж я, кажется, довольно тебе о себе
же наговорил.
Крепко тебя обнимаю. Ты еще и о других моих листках будешь слышать — везде один и тот
же вздор. По
этому ты меня узнаешь — больше мне ничего не нужно.
Прекрасно сделали, что приютили Толя. По правде,
это наше дело — мы, старожилы сибирские, должны новых конскриптов [Внесенных в списки «государственных преступников».] сколько-нибудь опекать, беда только в том, что не всех выдают. В Омске продолжается то
же для них житье, хоть несколько помягче, после смены плац-майора Кривцова.
Знаю, что такой
же есть у Егора Антоновича, а твой явился как во сне; наши старики меня в нем не узнают, а я в
этом деле сам не судья.
Пушкина последнее воспоминание ко мне 13 декабря 826-го года: «Мой первый друг и пр.» — я получил от брата Михаилы в 843-м году собственной руки Пушкина.
Эта ветхая рукопись хранится у меня как святыня. Покойница А. Г. Муравьева привезла мне в том
же году список с
этих стихов, но мне хотелось иметь подлинник, и очень рад, что отыскал его.
Если хотят разделить Турцию, то
это можно дипломатически сделать без всякой церемонии; если
же в самом деле хлопоты о ключике, то не стоит так далеко из православия заходить и брать на плечи европейскую войну.
Присланная тобою тетрадка [«Матюшкинская тетрадь» — стихотворения воспитанников Лицея, ч. II (там
же, стр. 145 и сл.).] меня навела на
эту мысль.
…Разумеется, вздор, что черт говорит в столе, но зачем
же это пускать в ход на слабые умы, которые с столами сами заговорят вздор…