Неточные совпадения
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту,
как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик,
а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них один и тот же, что вся разница в том, что один делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Увы! мы стараемся устроиться
как лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления,
а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
Как хотите,
а право презирать все-таки хоть сколько-нибудь да облегчает меня…
Он не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги на бунтующую плоть; не имеет и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор, что вот
как ни дрянна и ни немощна плоть,
а все-таки почему-нибудь да берет же она над тобою, «бодрым духом», верх.
Ведь дело не в том, в
какой форме совершается это примирение,
а в том, что оно, несмотря на форму, совершается до
такой степени полно, что сам примиряющийся не замечает никакой фальши в своем положении!
А между тем никто
так не нуждается в свободе от призраков,
как простец, и ничье освобождение не может
так благотворно отозваться на целом обществе,
как освобождение простеца.
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это
так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки.
А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри,
какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
Намеднись я с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил,
так он мне: «
Как это вы, русские, лошадей своих
так калечите? говорит, — неужто ж, говорит, ты не понимаешь, что лошадь твоя тебе хлеб дает?» Ну,
а нам
как этого не понимать?
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится —
какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал,
а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон.
Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
— Нет, выгода должна быть, только птицы совсем ноне не стало.
А ежели и есть птица,
так некормна, проестлива.
Как ты ее со двора-то у мужичка кости да кожа возьмешь — начни-ка ее кормить, она самоё себя съест.
— Нет, нынче
как можно, нынче не в пример нашему брату лучше!
А в четвертом году я чуть было даже ума не решился,
так он меня истиранил!
Вам хотелось бы, чтоб мужья жили с женами в согласии, чтобы дети повиновались родителям,
а родители заботились о нравственном воспитании детей, чтобы не было ни воровства, ни мошенничества, чтобы всякий считал себя вправе стоять в толпе разиня рот, не опасаясь ни за свои часы, ни за свой портмоне, чтобы, наконец, представление об отечестве было чисто,
как кристалл…
так, кажется?
И
таким образом проходят годы, десятки лет,
а настоящих, серьезных соглядатаев не нарождается,
как не нарождается и серьезных бюрократов. Я не говорю, хорошо это или дурно, созрели мы или не созрели, но знаю многих, которые и в этом готовы видеть своего рода habeas corpus.
— Однако,
какая пропасть гнезд!
А мы-то, простаки, ездим, ходим, едим, пьем, посягаем — и даже не подозреваем, что все эти отправления совершаются нами в самом,
так сказать, круговороте неблагонамеренностей!
— Все это возможно,
а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. Вообразите себе, что сваха по дворянству вдруг начинает действовать,
как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то и тут. Мы привыкли представлять себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде карасей, или проводящим время в кругу любезных гостей — и вдруг: первая соха! Неприлично-с! Не принято-с! Возмутительно-с!
—
Какие нонче курчата! — неизменно же ответствовал на это приветствие капитан, — нынешние, сударь, курчата некормленые,
а ежели и есть которые покормнее,
так на тех уж давно капитан-исправник петлю закинул.
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел,
а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и
какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу,
а больше в рот себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем был,
так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит,
а между прочим — и актец совершит.
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все одно, чью кровь ни сосать!»
Так нет, и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не людям,
а лягушкам жить!» Вот, сударь,
как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй!
Так нет, все хочется,
как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас!
А то
как бы не жить! Житье — первый сорт!
— Да-с, будешь и театры представлять,
как в зной-то палит,
а в дождь поливает! Смиряемся-с. Терпим и молчим. В терпении хотим стяжать души наши…
так, что ли, батя?
—
А какую я вам, Сергей Иваныч, рыбку припас, — обратился Терпибедов к Колотову, — уж если эта рыбка невкусна покажется,
так хоть всю речную муть перешарьте — пустое дело будет.
— Но почему же они предприняли именно ее,
а не другую
какую игру, и предприняли именно в
такой момент, когда меня завидели? Позвольте спросить-с?
—
А так мы их понимаем,
как есть они по всей здешней округе самый вредный господин-с. Теперича, ежели взять их да еще господина Анпетова,
так это именно можно сказать: два сапога — пара-с!
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания человек, однако при всем том
так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на одной линии с мужиком идти! Помилуйте! одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну,
а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо
как у благородных господ амбре.
Чиновники, мол, обижают,
а ведь чиновники-то — слуги царские,
как же, мол, это
так!
Посетители сидят, чай пьют, все, можно сказать, в умилении,
а он
как вошел в фуражке,
так и шмыгнул наверх-с!
—
Так оскорбил!
так оскорбил-с, даже душа во мне вся перевернулась!
как перед истинным-с! Помилуйте! тут публика… чай кушают… в умилении-с…
а они в фуражке! Все, можно сказать,
так и ахнули!
А потом: du choc des opinions jaillit la verite [в споре рождается истина (франц.)] — точь-в-точь
как в «La fille de Dominique», где, сколько я ни переодевалась,
а в конце пьесы все-таки объяснилось, что я — дочь Доминика, и больше ничего.
Ты знаешь,
какой у него необузданный ум был,
а теперь,
как мужиков отняли,
таким христианином сделался, что дай бог всякому.
Нет,
как хотите,
а Ерофеев, право, не
так глуп,
как до сих пор о нем думали!"
"По получении твоего письма, голубчик Николенька, сейчас же послала за отцом Федором, и все вместе соединились в теплой мольбе всевышнему о ниспослании тебе духа бодрости,
а начальникам твоим долголетия и нетленных наград. И когда все это исполнилось,
такое в душе моей сделалось спокойствие,
как будто тихий ангел в ней пролетел!
Вы,
как Исав, готовы за горшок чечевицы продать все
так называемые основы ваши! вы говорите о святости вашего суда,
а сами между тем на каждом шагу делаете из него или львиный ров, или сиренскую прелесть! вы указываете на брак,
как на основу вашего гнилого общества,
а сами прелюбодействуете! вы распинаетесь за собственность,
а сами крадете! вы со слезами на глазах разглагольствуете о любви к отечеству,
а сами сапоги с бумажными подметками ратникам ставите!
Милая маменька!
как хотите,
а тут есть доля правды! Особенно насчет ратников — ведь это даже факт, что наш бывший предводитель
такими сапогами их снабдил, что они, пройдя тридцать верст, очутились босы! Быть может, слова:"жрете Ваалу"слишком уже смелы, но не знаю,
как вам,
а мне эта смелость нравится! В ней есть что-то рыцарское…
Однако
так как и генералу твоему предики этого изувера понравились, то оставляю это на его усмотрение, тем больше что, судя по письму твоему,
как там ни разглагольствуй в духе пророка Илии,
а все-таки разглагольствиям этим один неизбежный конец предстоит.
Вот почему я,
как друг, прошу и,
как мать, внушаю: берегись этих людей! От них всякое покровительство на нас нисходит,
а между прочим, и напасть. Ежели же ты несомненно предвидишь, что
такому лицу в расставленную перед ним сеть попасть надлежит, то лучше об этом потихоньку его предварить и совета его спросить,
как в этом случае поступить прикажет. Эти люди всегда таковые поступки помнят и ценят.
Вчера вы хотели уверить меня, что в Конотопе свила гнездо измена,
а сегодня вы уже хотите заставить меня даже в
таком факте,
как совместное чтение"Трудов Вольно-экономического общества", видеть преступный умысел.
Теперь он взирает на нас с высот небесных,
а может быть, и доднесь душа его между нами витает и видит
как горесть нашу,
так и приготовления, которые мы к погребению его делаем.
— То-то, говорю: чти! Вот мы, чернядь,
как в совершенные лета придем,
так сами домой несем! Родитель-то тебе медную копеечку даст,
а ты ему рубль принеси!
А и мы родителей почитаем!
А вы, дворяна, ровно малолетные, до старости все из дому тащите —
как же вам родителей не любить!
— Я тоже родителей чтил, — продолжал он прерванную беседу, — за это меня и бог благословил. Бывало, родитель-то гневается,
а я ему в ножки! Зато теперь я с домком; своим хозяйством живу. Всё у меня
как следует; пороков за мной не состоит. Не пьяница, не тать, не прелюбодей.
А вот братец у меня,
так тот перед родителями-то фордыбаченьем думал взять — ан и до сих пор в кабале у купцов состоит. Курицы у него своей нет!
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был, да и в том тесно стало. Скоро пять лет будет,
как вот эти палаты выстроил. Жить надо
так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить? за это и люди осудят! Ну,
а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли
какой?
А все-таки скажу, в нашем деле
как кому потрафится!
—
А не к рукам,
так продать нужно. Дерунова за бока! Что ж, я и теперь послужить готов,
как в старину служивал. Даром денег не дам,
а настоящую цену отчего не заплатить? Заплачу!
—
Так, балую. У меня теперь почесть четверть уезда земли-то в руках. Скупаю по малости, ежели кто от нужды продает. Да и услужить хочется —
как хорошему человеку не услужить! Все мы боговы слуги, все друг дружке тяготы нести должны. И с твоей землей у меня купленная земля по смежности есть. Твои-то клочки к прочим ежели присовокупить — ан дача выйдет.
А у тебя разве дача?
— Посмотри! что ж, и посмотреть не худое дело! Старики говаривали:"Свой глазок — смотрок!"И я вот стар-стар,
а везде сам посмотрю. Большая у меня сеть раскинута, и не оглядишь всеё —
а все как-то сердце не на месте,
как где сам недосмотришь!
Так день-деньской и маюсь.
А, право, пять тысяч дал бы! и деньги припасены в столе — ровно
как тебя ждал!
— Вот это ты дельное слово сказал. Не спросят — это
так. И ни тебя, ни меня, никого не спросят, сами всё,
как следует, сделают!
А почему тебя не спросят, не хочешь ли знать?
А потому, барин, что уши выше лба не растут,
а у кого ненароком и вырастут сверх меры — подрезать маленечко можно!
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это ему пройдет даром.
Как бы не
так! Еще счастлив твой бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело,
а то быть бы бычку на веревочке! Да и тут ты не совсем отобоярился,
а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить, ни одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Ведь сам же он, и даже не без самодовольства, говорил давеча, что по всему округу сеть разостлал? Стало быть, он кого-нибудь в эту сеть ловит? кого ловит? не
таких ли же представителей принципа собственности,
как и он сам? Воля ваша,
а есть тут нечто сомнительное!
— Засилие взял,
а потому и окружил кругом. На
какой базар ни сунься — везде от него приказчики.
Какое слово скажут,
так тому и быть!
В тоне голоса Лукьяныча слышалось обольщение. Меня самого
так и подмывало,
так и рвалось с языка:"
А что, брат, коли-ежели"и т. д. Но, вспомнив, что если однажды я встану на почву разговора по душе, то все мои намерения и предположения относительно «конца» разлетятся,
как дым, — я промолчал.
— Вот тут ваш папенька пятнадцать лет назад лес вырубил, — хвалил Лукьяныч, —
а смотри,
какой уж стеколистый березнячок на его месте засел. Коли-ежели только терпение,
так через двадцать лет цены этому лесу не будет.