Теперь же, честью клянусь, что эти три сторублевые были мои, но, к моей
злой судьбе, тогда я хоть и был уверен в том, что они мои, но все же у меня оставалась одна десятая доля и сомнения, а для честного человека это — все; а я — честный человек.
Живу я в Петербурге тихо и смирно, и учусь. Новой беды над собой, разумеется, ниоткуда не жду, да и думаю, что и взяться ей неоткуда. Верно, думаю,
злая судьба моя уже удовлетворилась.
Господи — помилуй! // Мы — твои рабы! // Где же взять нам силы // Против
злой судьбы // И нужды проклятой? // В чем мы виноваты? // Мы тебе — покорны, // Мы с тобой — не спорим, // Ты же смертью черной // И тяжелым горем // Каждый день и час // Убиваешь нас!
Во многих находим прекрасные изображения природы, хотя здесь заметно сильное однообразие, которое отчасти объясняется общим грустным характером песен: обыкновенно в них представляется пустынная, печальная равнина, среди которой стоит несколько деревьев, а под ними раненый или убитый добрый молодец; или же несколькими чертами обрисовывается густой туман, павший на море, звездочка, слабо мерцающая сквозь туман, и девушка, горюющая о своей
злой судьбе.
Неточные совпадения
Меж ими всё рождало споры // И к размышлению влекло: // Племен минувших договоры, // Плоды наук, добро и
зло, // И предрассудки вековые, // И гроба тайны роковые, //
Судьба и жизнь в свою чреду, — // Всё подвергалось их суду. // Поэт в жару своих суждений // Читал, забывшись, между тем // Отрывки северных поэм, // И снисходительный Евгений, // Хоть их не много понимал, // Прилежно юноше внимал.
Мне кажется, когда бы мне // Дала
судьба обильные столь воды, // Я, украшеньем став природы, // Не сделал курице бы
зла:
— В нашей воле отойти ото
зла и творить благо. Среди хаотических мыслей Льва Толстого есть одна христиански правильная: отрекись от себя и от темных дел мира сего! Возьми в руки плуг и, не озираясь, иди, работай на борозде, отведенной тебе
судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно следует…
— Философствовал, писал сочинение «История и
судьба», — очень сумбурно и мрачно писал. Прошлым летом жил у него эдакий… куроед, Томилин, питался только цыплятами и овощами. Такое толстое,
злое, самовлюбленное животное. Пробовал изнасиловать девчонку, дочь кухарки, — умная девочка, между прочим, и, кажется, дочь этого, Турчанинова. Старик прогнал Томилина со скандалом. Томилин — тоже философствовал.
Где я, о, где я, друзья мои? Куда бросила меня
судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от
злой зимы и бесхарактерного лета? Я под экватором, под отвесными лучами солнца, на меже Индии и Китая, в царстве вечного, беспощадно-знойного лета. Глаз, привыкший к необозримым полям ржи, видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.