Неточные совпадения
Во-вторых,
как это
ни парадоксально
на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно одно и то же.
Как бы то
ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках,
на всех фронтисписах,
на всех лбах. Он до того незыблем, что даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому ли, спрашивается, он так живуч, не потому ли о нем неудобно говорить, что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Он не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги
на бунтующую плоть; не имеет и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор, что вот
как ни дрянна и
ни немощна плоть, а все-таки почему-нибудь да берет же она над тобою, «бодрым духом», верх.
Если человек беззащитен, если у него нет средств бороться
ни за,
ни против немощной плоти, то ему остается только безусловно отдаться
на волю гнетущей необходимости, в
какой бы форме она
ни представлялась.
Подумайте, сколько тут теряется нравственных сил? а если нравственные силы нипочем
на современном базаре житейской суеты, то переложите их
на гроши и сообразите,
как велик окажется недочет последних, вследствие одного того только, что простец, пораженный унынием, не видит ясной цели
ни для труда,
ни даже для самого существования?
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить —
на все первый сорт. И не то чтоб себе
на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится —
какие тут прибытки
на ум пойдут! Он тебя утром
на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются,
ни у кого их нет!
Несмотря
на все усилия выработать из нее бюрократию, она
ни под
каким видом не хочет сделаться ею.
— Да-с, но вы забываете, что у нас нынче смутное время стоит. Суды оправдывают лиц, нагрубивших квартальным надзирателям, земства разговаривают об учительских семинариях, об артелях, о сыроварении. Да и представителей нравственного порядка до пропасти развелось: что
ни шаг, то доброхотный ревнитель. И всякий считает долгом предупредить, предостеречь, предуведомить, указать
на предстоящую опасность…
Как тут не встревожиться?
Предположение это так нелепо и, можно сказать, даже чудовищно, что
ни один адвокат никогда не осмелится остановиться
на идее ненаказуемости, и все так называемые оправдательные речи суть не что иное,
как более или менее унизительные варьяции
на тему: „не пойман — не вор!“
Однако так
как и генералу твоему предики этого изувера понравились, то оставляю это
на его усмотрение, тем больше что, судя по письму твоему,
как там
ни разглагольствуй в духе пророка Илии, а все-таки разглагольствиям этим один неизбежный конец предстоит.
— Знаю я, сударь, что начальство пристроить вас куда-нибудь желает. Да вряд ли. Не туда вы глядите, чтоб к
какому ни на есть делу приспособиться!
— И дело. Вперед наука. Вот десять копеек
на пуд убытку понес да задаром тридцать верст проехал. Следственно, в предбудущем, что ему
ни дай — возьмет. Однако это, брат, в наших местах новость! Скажи пожалуй, стачку затеяли! Да за стачки-то нынче, знаешь ли,
как! Что ж ты исправнику не шепнул!
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это ему пройдет даром.
Как бы не так! Еще счастлив твой бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а то быть бы бычку
на веревочке! Да и тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить,
ни одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
— Засилие взял, а потому и окружил кругом.
На какой базар
ни сунься — везде от него приказчики.
Какое слово скажут, так тому и быть!
Весь процесс купли и продажи основан
на психологических тонкостях, относительно которых немыслимы
какие бы то
ни было юридические определения.
Обращение это застало меня совершенно впрасплох. Вообще я робок с дамами; в одной комнате быть с ними — могу, но разговаривать опасаюсь. Все кажется, что вот-вот онаспросит что-нибудь такое совсем неожиданное,
на что я
ни под
каким видом ответить не смогу. Вот «калегвард» — тот ответит; тот, напротив, при мужчине совестится, а дама никогда не застанет его врасплох. И будут онивместе разговаривать долго и без умолку, будут смеяться и — кто знает — будут, может быть, и понимать друг друга!
Поели, надо ложиться спать. Я запер дверь
на крючок и, по рассеянности, совершенно машинально потушил свечку. Представьте себе мой ужас! —
ни у меня,
ни у Легкомысленного
ни единой спички! Очутиться среди непроглядной тьмы и при этом слышать,
как товарищ, без малейшего перерыва, стучит зубами! Согласитесь, что такое положение вовсе не благоприятно для"покойного сна"…
Надо вам сказать, милая Марья Потапьевна, что никто никогда в целом мире не умел так стучать зубами,
как стучал адвокат Легкомысленный. Слушая его, я иногда переносился мыслью в Испанию и начинал верить в существование кастаньет. Во всяком случае, этот стук до того раздражил мои возбужденные нервы, что я, несмотря
на все страдания, не мог
ни на минуту уснуть.
Вообще старики нерасчетливо поступают, смешиваясь с молодыми. Увы!
как они
ни стараются подделаться под молодой тон, а все-таки, под конец,
на мораль съедут. Вот я, например, — ну, зачем я это несчастное «Происшествие в Абруццских горах» рассказал? То ли бы дело, если б я провел параллель между Шнейдершей и Жюдик! провел бы весело, умно, с самым тонким запахом милой безделицы!
Как бы я всех оживил!
Как бы все это разом встрепенулось, запело, загоготало!
— Нельзя, сударь, нрав у меня легкий, — онзнает это и пользуется. Опять же земляк, кум, детей от купели воспринимал — надо и это во внимание взять. Ведь он, батюшка, оболтус оболтусом, порядков-то здешних не знает:
ни подать,
ни принять — ну, и руководствуешь. По его,
как собрались гости, он
на всех готов одну селедку выставить да полштоф очищенного! Ну, а я и воздерживай. Эти крюшончики да фрукты — ктообо всем подумал? Я-с! А кому почет-то?
Пробиться при таких условиях было мудрено, и
как бы
ни изворотлив был ум человека, брошенного общественною табелью рангов
на последнюю ступень лестницы, — лично для него эта изворотливость пропадала даром и много-много ежели давала возможность кое-как свести концы с концами.
— Да-с, любезнейший родитель! Не могу похвалить ваши порядки! не могу-с! Пошел в сад —
ни души!
на скотном —
ни души!
на конном — хоть шаром покати! Одного только ракалью и нашел — спит брюхом кверху! И надобно было видеть,
как негодяй изумился, когда я ему объяснил, что он нанят не для спанья, а для работы! Да-с! нельзя похвалить-с! нельзя-с!
На всех прошения пишет, и хоть нигде ему,
ни в
каких местах, резону нынче не дают, а он все пишет.
Как я
ни старался вникнуть в смысл этого сапожного кризиса, но из перекрестных мнений не мог извлечь никакого другого практического вывода, кроме того, что"от начальства поддержки нет", что"варшавский сапог истребить надо"и что"старинным сапожникам следует предоставить вести заведенное колесо
на всей их воле".
По старой привычке, мне все еще кажется, что во всяких желаниях найдется хоть крупица чего-то подлежащего удовлетворению (особливо если тщательно рассортировывать желания настоящие, разумные от излишних и неразумных,
как это делаю я) и что если я люблю
на досуге послушать,
какие бывают
на свете вольные мысли, то ведь это
ни в
каком случае никому и ничему повредить не может.
А так
как"наши дамы"знают мои мирные наклонности и так
как они очень добры, то прозвище «Гамбетта» звучит в их устах скорее ласково, чем сердито. К тому же, быть может, и домашние Руэры несколько понадоели им, так что в Гамбетте они подозревают что-нибудь более пикантное.
Как бы то
ни было, но наши дамы всегда спешат взять меня под свое покровительство,
как только услышат, что
на меня начинают нападать. Так что, когда однажды князь Лев Кирилыч, выслушав одну из моих «благоначинательных» диатриб, воскликнул...
Как ни повертывайте эти вопросы, с
какими иезуитскими приемами
ни подходите к ним, а ответ все-таки будет один: нет,
ни вреда,
ни опасности не предвидится никаких… За что же это жестокое осуждение
на бессрочное блуждание в коридоре, которое, представляя собою факт беспричинной нетерпимости, служит, кроме того, источником «шума» и"резкостей"?
В-третьих, наконец, не напрасно же сложилась
на миру пословица: не боги горшки обжигают, а чем же, кроме"обжигания горшков", занимается современный русский человек, к
какому бы он полу или возрасту
ни принадлежал?
Мы все, tant que nous sommes, [сколько нас
ни на есть (франц.)] понимаем, что первозданная Таутова азбука отжила свой век, но,
как люди благоразумные, мы говорим себе: зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но
на чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска с надписью: «Здесь начинается царство запретного»?
Поэтому, когда им случалось вдвоем обедать, то у Марьи Петровны всегда до того раскипалось сердце, что она,
как ужаленная, выскакивала из-за стола и, не говоря
ни слова, выбегала из комнаты, а Сенечка следом за ней приставал:"Кажется, я, добрый друг маменька, ничем вас не огорчил?"Наконец, когда Марья Петровна утром просыпалась, то, сплеснув себе наскоро лицо и руки холодною водой и накинув старенькую ситцевую блузу, тотчас же отправлялась по хозяйству и уж затем целое утро переходила от погреба к конюшне, от конюшни в контору, а там в оранжерею, а там
на скотный двор.
Но Марья Петровна уже вскочила и выбежала из комнаты. Сенечка побрел к себе, уныло размышляя по дороге, за что его наказал бог, что он
ни под
каким видом
на маменьку потрафить не может. Однако Марья Петровна скоро обдумалась и послала девку Палашку спросить"у этого, прости господи, черта", чего ему нужно. Палашка воротилась и доложила, что Семен Иваныч в баньку желают сходить.
Как бы то
ни было, но квартира его была действительно отделана
как игрушечка, хотя Марья Петровна, по своей расчетливости, не слишком-то щедро давала детям денег
на прожитие; сверх того, княгиня почти публично называла его сынком, давала ему целовать свои ручки и без устали напоминала Митенькиным начальникам, что это перл современных молодых людей.
Наконец и они приехали. Феденька,
как соскочил с телеги, прежде всего обратился к Пашеньке с вопросом:"Ну, что, а слюняй твой где?"Петеньку же взял за голову и сряду три раза
на ней показал,
как следует ковырять масло. Но
как ни спешил Сенечка, однако все-таки опоздал пятью минутами против младших братьев, и Марья Петровна, в радостной суете, даже не заметила его приезда. Без шума подъехал он к крыльцу, слез с перекладной, осыпал ямщика укоризнами и даже пригрозил отправить к становому.
Во-первых, его осаждала прискорбная мысль, что все усилия,
какие он
ни делал, чтоб заслужить маменькино расположение, остались тщетными; во-вторых, Петенька всю ночь метался
на постели и испускал какое-то совсем неслыханное мычание; наконец, кровать его была до такой степени наполнена блохами, что он чувствовал себя
как бы окутанным крапивою и несколько раз не только вскакивал, но даже произносил какие-то непонятные слова,
как будто бы приведен был сильными мерами в восторженное состояние.
Лукьяныч рад бы вселенную разорить в мою пользу, но так
как руки у него коротки, да и я, по той же причине, не могу оказать ему в этом смысле
ни малейшего содействия, то он и вымещает
на мне наше обоюдное бессилие.
Слова Промптова пахнули
на меня чем-то знакомым, хотя и недосказанным; они напомнили мне о какой-то жгучей задаче, которую я постоянно стирался обойти, но от разрешения которой — я это смутно чувствовал — мне
ни под
каким видом не избавиться.
Как ни порывисты были эти восклицания радости, но
на меня уже они не производили прежнего действия.
Наружный тип Саввы Силыча воплотился в ней вполне, но так
как воспитание было дано ей «неженное», то есть глупое, то внутренний тип выработался свой, не похожий
ни на отца,
ни на мать.
— Да-с, но ведь факты,
на которые вы указали, —
ни больше
ни меньше,
как простые формальности. И даже печальные формальности, прибавлю я от себя. Их, конечно, мог бы с успехом выполнить и становой пристав; но ведь не в них собственно заключается миссия юриста, а в чем-то другом. Следствие будет мертво, если в него не вложен дух жив. А вот этот-то дух жив именно и дается юридическим образованием. Только юридическим образованием, а не рутиною-с.
— Скажите
на милость — так вот у вас поп
какой. Нет, у нас попик — ничего, чистенький. Всё «Труды» какие-то читает! Зато, может быть, ваш малым довольствуется, а наш за свадьбы больно дорого берет!
Ни на что не похоже. Вот я земскому-то деятелю жаловалась:"Хоть бы вы, земство, за неимущих вступились!"
Главнейшее же внимание должно быть обращено
на то, дабы отечество, в сознании управляемых,
ни в
каком случае не отделялось от государства и дабы границы сего последнего представлялись оным яко непременные и естественные границы первого…
Но ежели даже такая женщина,
как княжна Оболдуй-Тараканова, не может дать себе надлежащего отчета
ни в том, что она охраняет,
ни в том, что отрицает, то что же можно ждать от того несметного легиона обыкновенных женщин, из которого, без всякой предвзятой мысли, но с изумительным постоянством, бросаются палки в колеса человеческой жизни? Несколько примеров, взятых из обыденной жизненной практики, лучше всего ответят
на этот вопрос.
— Хороша-то хороша. И критиков заранее устранил, и насчет этой дележки:"Об себе, мол, думаете, а старших забываете"… хоть куда! Только вот что я вам скажу: не бывать вороне орлом!
Как он там
ни топырься, а оставят они его по-прежнему
на одних балыках!
— И вот наше существование, друг мой! — прибавлял он грустно, — мы не имеем
ни одной свободной минуты, мы
ни об чем другом не думаем,
как об исполнении обязанностей службы, а между тем нам завидуют, нас называют пугачевскими эмиссарами! Ну, похожи ли мы
на это?
Но сложилась
на свете какая-то особого рода известность, которую,
как ни вертись, нельзя назвать иначе
как известностью неизвестности.
— Насмотрелся-таки я
на ихнюю свободу, и в ресторанах побывал, и в театрах везде был, даже в палату депутатов однажды пробрался — никакой свободы нет! В ресторан коли ты до пяти часов пришел,
ни за что тебе обедать не подадут! после восьми — тоже! Обедай между пятью и восемью! В театр взял билет — так уж не прогневайся!
ни шевельнуться,
ни ноги протянуть — сиди,
как приговоренный! Во время представления — жара, в антрактах — сквозной ветер. Свобода!
Нас попросили выйти из вагонов, и, надо сказать правду, именно только попросили,а отнюдь не вытурили. И при этом не употребляли
ни огня,
ни меча — так это было странно! Такая ласковость подействовала
на меня тем более отдохновительно, что перед этим у меня положительно подкашивались ноги. В голове моей даже мелькнула нахальная мысль:"Да что ж они об Страшном суде говорили!
какой же это Страшный суд! — или, быть может, он послебудет?