Неточные совпадения
Ты пишешь, что стараешься
любить своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного и не ожидала от тебя. Но знаешь ли, друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас ни на
есть (франц.)] обязаны
любить данное нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
Мы должны
любить его, во-первых, потому, что начальство
есть, прежде всего, друг человечества, или, как у нас в институте, в одном водевиле,
пели...
Папенька
любил за то, что он
был словоохотлив, повадлив и прекрасно читал в церкви «Апостола»; маменька — за то, что он без разговоров накидывал на четверть ржи лишний гривенник и лишнюю копейку на фунт сушеных грибов; горничные девушки — за то, что у него для каждой
был или подарочек, или ласковое слово.
— И земля не бессудная, и резону не платить нет, а только ведь и деньга защитника
любит. Нет у нее радетеля — она промеж пальцев прошла!
есть радетель — она и сама собой в кармане запутается. Ну, положим, рассрочил ты крестьянам уплату на десять лет… примерно, хоть по полторы тысячи в год…
— У этого опять другой фортель: пуншт
любит. Как приехал — так чтобы сейчас ему пуншт готов
был! И
пьет он этот пуншт, докуда глаза у него круглые не сделаются! А в ту пору что хошь, то у него и бери!
— В стары годы охоч
был. А впрочем, скажу прямо: и молод
был — никогда этих соусСв да труфелей не
любил. По-моему, коли-ежели все как следует, налицо, так труфель тут только препятствует.
— Я, сударыня, настоящий разговор веду. Я натуральные виды
люблю, которые, значит, от бога так созданы. А что создано, то все на потребу, и никакой в том гнусности или разврату нет, кроме того, что говорить об том приятно. Вот им, «калегвардам», натуральный вид противен — это точно. Для них главное дело, чтобы выверт
был, да погнуснее чтобы… Настоящего бы ничего, а только бы подлость одна!
Генерал
был строг, но справедлив:
любя наказывал, но и добрым словом не обходил.
В нем
было чересчур много потребности жить, чтоб запереться, и он слишком
любил «свое место», чтобы бежать из него в уездный или губернский город на службу.
Одного не
любил генерал в отце Алексее: что он
елеем волосы себе мазал. И потому, поговорив об архиереях, всегда склонял разговор и на этот предмет...
Сенечка же
любил всякое дело обсудить, то
есть не столько обсудить, сколько наговорить по поводу его с три короба всякого рода предварительных пошлостей.
Когда Марья Петровна
ела, то совсем не жевала, а проглатывала пищу, как щука; напротив того, Сенечка
любил всякий кусок рассмотреть, разжевать, просмаковать, посыпать разговорцем и, к довершению всего, разрезывал кушанье на маленькие кусочки, а с огурца непременно срезывал кожу.
С своей стороны, Сенечка рассуждает так:"Коего черта я здесь ищу! ну, коего черта! начальники меня
любят, подчиненные боятся… того гляди, губернатором
буду да женюсь на купчихе Бесселендеевой — ну, что мне еще надо!"Но какой-то враждебный голос так и преследует, так и нашептывает:"А ну, как она Дятлово да Нагорное-то подлецу Федьке отдаст!" — и опять начинаются мучительные мечтания, опять напрягается умственное око и представляет болезненному воображению целый ряд мнимых картин, героем которых является он, Сенечка, единственный наследник и обладатель всех материнских имений и сокровищ.
На что я поспешил ответить, что молодое сердце хотя и не может похвалиться опытностью, но зато умеет горячо
любить и
быть преданным. И ответ мой
был выслушан благосклонно…
И я
была молода, и я увлекалась… ты знаешь, ктоменя
любил!
Я знаю,
есть женщины, которым нравится грубость, которые даже
любят, чтоб их мальтретировали.
Ты, может
быть, удивишься тому, что все это до сих пор меня волнует; но вспомни же, кто меня
любил, и пойми, что я не могу оставаться равнодушною… хотя бы прошли еще годы, десятки лет, столетия!
Что люди — братья, что они должны
любить друг друга, что счастье
есть удел всех.
— Нет, не то что привыкла, а так как-то. Я не принуждала себя, а просто само собой сделалось. Терпелив он
был. Вот и хозяйством я занялась — сама не знаю как. Когда я у папеньки жила, ничто меня не интересовало — помнишь?
Любила я, правда, помечтать, а спроси, об чем — и сама сказать не сумею. А тут вдруг…
— А я вот что, братец. Я велю вареньица подать, нам и веселее
будет. А потом и чаю; ведь ты чай
любишь?
— Ну, видишь ли! я ведь знала, что с тобой серьезно нельзя говорить. Всегда ты
был такой; всегда в тебе эта неосновательность
была. С тобой серьезно говорят, а у тебя всё мысли какие-то. И Савва Силыч это замечал; а он очень тебя
любил.
— А вы принудьте себя. Не всё склонность, надо и другим удовольствие сделать. Вот папенька: ему только слово сказали — он и готов, а вы… фи, какой вы недобрый! Может
быть, вы
любите, чтобы вас упрашивали?
Сначала в том ведомстве, где служил Тебеньков,
был начальник esprit fort и
любил крошечку покощунствовать.
Потом на место прежнего esprit fort поступил новый начальник, который не только усердно посещал подведомственную ему домовую церковь, но даже
любил петь на клиросе.
Из обращения Тейтча к германскому парламенту мы узнали, во-первых, что человек этот имеет общее a tous les coeurs bien nes [всем благородным сердцам (франц.)] свойство
любить свое отечество, которым он почитает не Германию и даже не отторгнутые ею, вследствие последней войны, провинции, а Францию; во-вторых, что, сильный этою любовью, он сомневается в правильности присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии, потому что с разумными существами (каковыми признаются эльзас-лотарингцы) нельзя обращаться как с неразумными, бессловесными вещами, или, говоря другими словами, потому что нельзя разумного человека заставить переменить отечество так же легко, как он меняет белье; а в-третьих, что, по всем этим соображениям, он находит справедливым, чтобы совершившийся факт присоединения
был подтвержден спросом населения присоединенных стран, действительно ли этот факт соответствует его желаниям.
Как они смеялись над ним! Как весело провели они эти полчаса, в продолжение которых Тейтч, на ломаном немецком языке, объяснял, как сладко
любить отечество и как сильна может
быть эта любовь! И что всего замечательнее: они смеялись во имя той же самой"любви к отечеству", именем которой и Тейтч посылал им в лицо свои укоры!
— Ну да, и в Берлине
были, и в Вене
были, и Эльзас с Лотарингией отобрали у немцев! Что ж! сами никогда не признавали ни за кем права
любить отечество — пусть же не пеняют, что и за ними этого права не признают.
— Но ведь это логически выходит из всех твоих заявлений! Подумай только: тебя спрашивают, имеет ли право француз
любить свое отечество? а ты отвечаешь:"Нет, не имеет, потому что он приобрел привычку анализировать свои чувства, развешивать их на унцы и граны; а вот чебоксарец — тот имеет, потому что он ничего не анализирует, а просто идет в огонь и в воду!"Стало
быть, по-твоему, для патриотизма нет лучшего помещения, как невежественный и полудикий чебоксарец, который и границ-то своего отечества не знает!
— Для того чтобы
любить родину, нет надобности знать ее географические границы. Человек
любит родину, потому что об ней говорит ему все нутро его! В человеке
есть внутреннее чутье! Оно лучше всякого учебника укажет ему те границы, о которых ты так много хлопочешь!
— К вопросу, господа! — сказал я, — Вопрос заключается в следующем: вследствие неудач, испытанных Францией во время последней войны, Бисмарк отнял у последней Эльзас и Лотарингию и присоединил их к Германии. Имеет ли он право требовать, чтобы жители присоединенных провинций считали Германию своим отечеством и
любили это новое отечество точно так, как бы оно
было для них старым отечеством?
— Позволь на этот раз несколько видоизменить формулу моего положения и ответить на твой вопрос так: я не знаю, должныли сербы и болгары
любить Турецкую империю, но я знаю, что Турецкая империя имеет правозаставить болгар и сербов
любить себя. И она делает это, то
есть заставляетнастолько, насколько позволяет ей собственная состоятельность.
— Но это ужасно! стало
быть, если граница России идет до Эмбы, я должен
любить ее до Эмбы? а ежели эта граница идет только до Урала, то я должен
любить только до Урала?
— Я, маменька, хоть и молод, — похвастался он, — но начальство
любит и отличает меня. Теперь я в своей экспедиции — все. Сенаторы
будут дремать, а все дела
буду решать — я! Согласитесь сами, что в двадцать пять лет это — штука не маленькая!
«Заблуждаться» — это означало
любить отечество по-своему, не так,
быть может, как начальство приказывает, но все-таки
любить.