Неточные совпадения
А мужик, то
есть первый производитель товара, — он ничего перед собой не видит, никакой политико-экономической игры в спрос и предложение не
понимает, барышей не получает, и потому может сказать только: «наплевать» — и ничего больше.
— Сколько смеху у нас тут
было — и не приведи господи! Слушай, что еще дальше
будет. Вот только немец сначала будто не
понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
— Что же тут… ах, да!
понимаю! «Остальное складывают в общую массу»… стало
быть, и ленивый, и ретивый… да! это так! ведь это почти что «droit au travail». [право на труд (франц.)]
— А так мы их
понимаем, как
есть они по всей здешней округе самый вредный господин-с. Теперича, ежели взять их да еще господина Анпетова, так это именно можно сказать: два сапога — пара-с!
—
Поймите меня, тут все дело в том,
был ли умысел или нет? Беретесь ли вы доказать, что умысел
был?
Зная твое доброе сердце, я очень
понимаю, как тягостно для тебя должно
быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте
была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Вы
понимаете, однако, что это только казовая, так сказать, официальная цель общества, и несомненно, что у него должны
быть другие, более опасные цели, которые оно, разумеется, сочло нужным скрыть.
Не знаю, как я дошел до своей квартиры. Нервы мои
были так возбуждены, что я буквально целые полчаса рыдал. О, если б все подчиненные умели
понимать и ценить сердца своих начальников!
Если бы он
был дворянином, то, как образованный, без труда
понял бы, что все сие неизбежно и при слабости нашей даже не без пользы.
Напрасно
буду я заверять, что тут даже вопроса не может
быть, — моего ответа не захотят
понять и даже не выслушают, а
будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
В этом роде мы еще с четверть часа поговорили, и все настоящего разговора у нас не
было. Ничего не
поймешь. Хороша ли цена Дерунова? — "знамо хороша, коли сам дает". Выстоят ли крестьяне, если им землю продать? — "знамо, выстоят, а може, и не придется выстоять, коли-ежели…"
Лукьяныч не только не хотел
понимать, но даже просто-напросто не
понимал, чтоб можно
было какое-нибудь дело сделать, не проведя его сквозь все мытарства запрашиваний, оговорок, обмолвок и всей бесконечной свиты мелких подвохов, которыми сопровождается всякая так называемая полюбовная сделка, совершаемая в мире столпов и основ.
— Да ты
пойми же, Лукьяныч, вот завтра Бородавкин приедет: неужто ж и в самом деле ты
будешь его пуншем
спаивать?
Обращение это застало меня совершенно впрасплох. Вообще я робок с дамами; в одной комнате
быть с ними — могу, но разговаривать опасаюсь. Все кажется, что вот-вот онаспросит что-нибудь такое совсем неожиданное, на что я ни под каким видом ответить не смогу. Вот «калегвард» — тот ответит; тот, напротив, при мужчине совестится, а дама никогда не застанет его врасплох. И
будут онивместе разговаривать долго и без умолку,
будут смеяться и — кто знает —
будут, может
быть, и
понимать друг друга!
Отъехали мы верст десять — и вдруг гроза. Ветер; снег откуда-то взялся; небо черное, воздух черный и молнии, совсем не такие, как у нас, а толстые-претолстые. Мы к проводникам:"Долго ли, мол, этак
будет?" — не
понимают. А сами между тем по-своему что-то лопочут да посвистывают.
— Ты не
понимаешь, душа моя! — возражал один из хвалителей, — это только так кажется, что она добродетельна, а в сущности — c'est une coquine accomplie! [она настоящая плутовка (франц.] Вслушайся, например, как она
поет...
Другое дело, если б он рассказал самую подноготную выжимательного процесса; но ведь и то сказать: еще вопрос,
понимал ли он сам, что тут существует какая-то подноготная и что она может
быть подвергаема нравственной оценке.
Он отлично
понял, что имеет дело с людьми легкомысленными, которым нужно одно: чтоб «идея», зашедшая в голову им самим или их патронам,
была подтверждена так называемым"местным исследованием".
Он очень хорошо
понял, что нам нужно продавать, продавать и продавать, то
есть обращать в деньги.
Он не спросил себя, чем он
будет жить лично (у него, впрочем, оставалась в резерве пенсия), — он
понял только, что посылать больше нечего.
— Ну, все-таки… Впрочем, это дело прошлое, я не об том… Скажите, неужели же у отца совсем-совсем никакого лесу не осталось?.. Ну,
понимаете, который бы продать
было можно?
— Да не
поймешь его. Сначала куда как сердит
был и суды-то треклял:"какие, говорит, это праведные суды, это притоны разбойничьи!" — а нынче, слышь, надеяться начал. Все около своих бывших крестьян похаживает, лаской их донять хочет, литки с ними
пьет."Мы, говорит, все нынче на равной линии стоим; я вас не замаю, и вы меня не замайте". Все, значит, насчет потрав просит, чтоб потрав у него не делали.
Но, с другой стороны, я очень хорошо
понимаю, что на дело моей доверительницы можно,
было взглянуть и с иной точки зрения (поощренный успехом, адвокат до того разыгрался, что с самою любезною откровенностью, казалось, всем и каждому говорил:"Я шалопай очень разносторонний, господа! я и не такие штуки проделать согласен!").
Мне стоило бросить только один взгляд на эту даму, чтобы
понять, что тут
есть что-нибудь неладное.
Я — Гамбетта, то
есть человек отпетый и не признающий ничего святого (не
понимаю, как только земля меня носит!).
Мы все, tant que nous sommes, [сколько нас ни на
есть (франц.)]
понимаем, что первозданная Таутова азбука отжила свой век, но, как люди благоразумные, мы говорим себе: зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но на чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска с надписью: «Здесь начинается царство запретного»?
— Позволь, душа моя! Я
понимаю твою мысль: если все захотят иметь беспрепятственный вход к Бергу, то понятно, что твои личные желания в этом смысле уже не найдут такого полного удовлетворения, какое они находят теперь. Но, признаюсь, меня страшит одно: а что, если они, то
есть печенеги… тоже начнут вдруг настаивать?
1-й м о л о д о й ч е л о в е к. Я сам не успел хорошенько
понять, что со мной делается, как уж
был счастливейшим из смертных!
— Маменька, мне надо
будет мундир новый сшить! — сказал Сенечка, думая деликатным образом дать
понять об истинной цели своего посещения.
Мало-помалу, однако ж, Марья Петровна успокоилась. Она очень хорошо
понимала, что весь этот разговор не что иное, как представление, да, сверх того,
понимала и то, что и Митенька знает, что все это представление; но такова уже
была в ней потребность порисоваться и посекретничать, что не могла она лишить себя этого удовольствия, несмотря на то что оно, очевидно, не достигало своей цели.
Разумеется, первою моею мыслью по приезде к К.
была мысль о женщине, cet etre indicible et mysterieux, [существе таинственном и неизъяснимом (франц.)] к которому мужчина фаталистически осужден стремиться. Ты знаешь, что две вещи: l'honneur et le culte de la beaute [честь и культ красоты (франц.)] — всегда
были краеугольными камнями моего воспитания. Поэтому ты без труда
поймешь, как должно
было заботить меня это дело. Но и в этом отношении все, по-видимому, благоприятствует мне.
Я ничего не
понимала… c'etait un reve! [это
был сон! (франц.)]
— Да, молодой! Если б вы не
были молоды, то
поняли бы, что Цыбуля — отличный! Que c'est un homme charmant, un noble coeur, un ami a toute epreuve… [Что это прелестный человек, благородное сердце, испытанный друг (франц.)]
"Стало
быть, нужно отступить?" — спросишь ты меня и, конечно, спросишь с негодованием. Мой друг! я слишком хорошо
понимаю это негодование, я слишком ценю благородный источник его, чтоб ответить тебе сухим:"Да, лучше отступить!"Я знаю, кроме того, что подобные ответы не успокоивают, а только раздражают. Итак, поищем оба, не блеснет ли нам в темноте луч надежды, не бросит ли нам благосклонная судьба какого-нибудь средства, о котором мы до сих пор не думали?
Ты, может
быть, удивишься тому, что все это до сих пор меня волнует; но вспомни же, кто меня любил, и
пойми, что я не могу оставаться равнодушною… хотя бы прошли еще годы, десятки лет, столетия!
Когда я вошел в гостиную, я сейчас же заметил, что ее не
было… Полковник что-то рассказывал, но при моем появлении вдруг все смолкло. Ничего не
понимая, я подошел к хозяину, но он не только не подал мне руки, но даже заложил обе свои руки назад.
— Нет, не то что скрывал, а я сама тогда не
понимала. Прямо-то он не открывался мне, потому что я еще не готова
была. Это он и перед смертью мне высказал.
— Это в древности
было, голубчик! Тогда действительно
было так, потому что в то время все
было дешево. Вот и покойный Савва Силыч говаривал:"Древние христиане могли не жать и не сеять, а мы не можем". И батюшку, отца своего духовного, я не раз спрашивала, не грех ли я делаю, что присовокупляю, — и он тоже сказал, что по нынешнему дорогому времени некоторые грехи в обратном смысле
понимать надо!
Резко потому, что обличало во мне человека, с которым «попросту» (мы с ним «по-родственному», а он — и т. д.) объясняться нельзя; мягко потому, что Филофей, конечно, отлично
понимает, что на уме-то у меня совсем другое слово
было, да только не сказалось оно.
А на меня он, по-видимому, именно смотрел как на «встречного», то
есть как на человека, перед которым не стоит метать бисера, и если не говорил прямо, что насилует себя, поддерживая какие-то ненужные и для него непонятные родственные связи, то, во всяком случае, действовал так, что я не мог не
понимать этого.
— Но я еще лучше
понимаю, что если б она пожелала видеть во мне танцмейстера, то это
было бы много полезнее. Я отплясывал бы, но, по крайней мере, вреда никому бы не делал. А впрочем, дело не в том: я не
буду ни танцмейстером, ни адвокатом, ни прокурором — это я уж решил. Я
буду медиком; но для того, чтоб сделаться им, мне нужно пять лет учиться и в течение этого времени иметь хоть какие-нибудь средства, чтоб существовать. Вот по этому-то поводу я и пришел с вами переговорить.
Причину столь внезапного твоего предпочтения, впрочем, очень хорошо
понимаю: ты и прежде сего
был непочтительным сыном, и впредь таковым
быть намерен.
— И прекрасно, что ты не препятствуешь; мы примем это к сведению. Но вопрос не в этом одном. Ему необходимо существовать в течение пяти лет академического курса, и ежели он, ради насущного труда, должен
будет уделять добрую часть времени постороннему труду, то это несомненно повредит его учебным занятиям… ты
понимаешь меня?
Головлев долго что-то рассказывал, возбуждая общую веселость, но я уже не слушал. Теперь для меня
было ясно, что меня все
поняли. Филофей Павлыч вскинул в мою сторону изумленно-любопытствующий взор; Добрецов — язвительно улыбнулся. Все говорили себе:"Каков! приехал законы предписывать!" — и единодушно находили мою претензию возмутительною.
— Послушайте! Коронату уж семнадцать лет, и он сам может
понимать свои склонности. Вопрос о будущем, право, ближе касается его лично, нежели даже самых близких его родственников. Все удачи и неудачи, которые ждут его впереди, — все это его, его собственное. Он сам вызвал их, и сам же
будет их выносить. Кажется, это понятно?
Как бы то ни
было, но мы подоспели с своею деловою складкой совершенно ко времени, так что начальство всех возможных ведомств приняло нас с распростертыми объятиями. В его глазах уже то
было важно, что мы до тонкости
понимали прерогативы губернских правлений и не смешивали городских дум с городовыми магистратами. Сверх того, предполагалось, что, прожив много лет в провинции, мы видели лицом к лицу народ и, следовательно, знаем его матерьяльные нужды и его нравственный образ.
— Мне все равно, как ты подплясываешь, — говорит он, — за один ли страх, или вместе за страх и за совесть! Ты подплясываешь — этого с меня довольно, и больше ничего я не могу от тебя требовать! И не только не могу, но даже не
понимаю, чтобы можно
было далее, простирать свои требования!
— Ты проходимец! — говорит он Тебенькову, — ты постное жрешь, потому что знаешь, что князь Иван Семеныч посты блюдет! А я
ем постное, потому что этим во мне действо русского духа проявляется! Вот ты и
понимай!
Эта бумага
была плодом заветнейших замыслов Плешивцева. Он писал ее по секрету и по секрету же сообщил об ней лишь одному мне. Читая ее, он говорил:"Я здесь — Плешивцев!
понимаешь? Плешивцев, а не чиновник!"И затем представив свою работу князю Ивану Семенычу, он даже несколько побаивался за ее судьбу.
Затем, что касается уплаты податей и повинностей, то все плательщики на этот счет единодушны. Все уплачивают что нужно, и втайне все-таки думают, что не платить
было бы не в пример лучше. Редкий
понимает, что своевременное и безнедоимочное очищение окладных листов
есть дело государственной важности; большинство же исповедует то мнение, что казна и без того богата.