Неточные совпадения
Один (аристократ) говорит, что хорошо бы обуздать мужика, другой (демократ) возражает, что мужика обуздывать нечего, ибо он «предан», а что следует ли, нет ли обуздать дворянское вольномыслие; третий (педагог), не соглашаясь ни
с первым, ни со вторым, выражает
такое мнение, что ни дворян, ни мужиков обуздывать нет надобности, потому что дворяне — опора, а мужики — почва, а следует обуздать «науку».
Все относящееся до обуздания вошло,
так сказать, в интимную обстановку моей жизни, примелькалось, как плоский русский пейзаж, прислушалось, как сказка старой няньки, и этого, мне кажется, совершенно достаточно, чтоб объяснить то равнодушие,
с которым я отношусь к обуздывательной среде и к вопросам, ее волнующим.
Поэтому я
с одинаковым равнодушием протягиваю руку как сторонникам земских управ,
так и защитникам особых о земских повинностях присутствий.
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг
с другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления, а в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
Иногда кажется: вот вопрос не от мира сего, вот вопрос, который ни
с какой стороны не может прикасаться к насущным потребностям общества, — для чего же, дескать, говорить о
таких вещах?
Меньшинство же (лгуны-фанатики) хотя и подвергает себя обузданию, наравне
с массою простецов, но неизвестно еще, почему люди этого меньшинства
так сильно верят в творческие свойства излюбленного ими принципа, потому ли, что он влечет их к себе своими внутренними свойствами, или потому, что им известны только легчайшие формы его.
С другой стороны, он никогда не рассуждал и о том, почему жизнь
так настойчиво подстрекает его на бунт против обуздания; ему сказали, что это происходит оттого, что «плоть немощна» и что «враг силен», — и он на слово поверил этому объяснению.
Ясно, что при
такой обстановке совсем невозможно было бы существовать, если б не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и
с колокольни соскочить без всякой мысли о том, что из этого может произойти.
Во-вторых, если и есть основание допустить возможность сочетания счастия
с бессознательностью, то счастье
такого рода имеет столь же мало шансов на прочность, сколь мало имеет их и сама бессознательность.
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это
так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или
с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот
с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Отчего же у него
так запущено? — удивляетесь вы, уже безотчетно подчиняясь какому-то странному внушению, вследствие которого выражения «немец» и «запущенность» вам самим начинают казаться несовместимыми, тогда как та же запущенность показалась бы совершенно естественною, если бы рядом
с нею стояло имя Павла Павловича господина Величкина.
Намеднись я
с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил,
так он мне: «Как это вы, русские, лошадей своих
так калечите? говорит, — неужто ж, говорит, ты не понимаешь, что лошадь твоя тебе хлеб дает?» Ну, а нам как этого не понимать?
— И не даст. Потому, дурак, а дураков учить надо. Ежели дураков да не учить,
так это что ж
такое будет! Пущай-ко теперь попробует, каково
с сумой-то щеголять!
— Нет, ты вообрази! Все ведь
с песком! Семен-то Архипыч даже глаза вытаращил:
так, говорит, хорошие торговцы не делают!
Ты, говорит, в разное время двести рублей уж получил,
так вот тебе еще двести рублей — ступай
с богом!» — «Как, говорю, двести! мне восемьсот приходится».
— Так-с, а скажите, Капитолину-то Егоровну вы хорошо знаете?
— Он-то! помилуйте! статочное ли дело! Он уж
с утра муху ловит! А ежели явится —
так что ж? Милости просим! Сейчас ему в руки бутыль, и дело
с концом! Что угодно — все подпишет!
— Да, простенек-таки почтеннейший Тихон Никанорыч! — наконец произносит он
с новым вздохом.
Мы высыпаем на платформы и спешим проглотить по стакану скверного чая. При последнем глотке я вспоминаю, что пью из того самого стакана, в который, за пять минут до прихода поезда, дышал заспанный мужчина, стоящий теперь за прилавком, дышал и думал: «Пьете и
так… дураки!» Возвратившись в вагон, я пересаживаюсь на другое место, против двух купцов,
с бородами и в сибирках.
Вам хотелось бы, чтоб мужья жили
с женами в согласии, чтобы дети повиновались родителям, а родители заботились о нравственном воспитании детей, чтобы не было ни воровства, ни мошенничества, чтобы всякий считал себя вправе стоять в толпе разиня рот, не опасаясь ни за свои часы, ни за свой портмоне, чтобы, наконец, представление об отечестве было чисто, как кристалл…
так, кажется?
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но
так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
— Я понимаю: вам кажется странным, что
такой, можно сказать, юнец, как я, несет столь непосильное бремя, как бремя, сопряженное
с званием исправника.
Я догадался, что имею дело
с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда,
с которым я когда-то был
так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все
такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного
с кашей съесть, и самому себе в глаза наплевать…
Это до
такой степени справедливо, что когда Держиморда умер и преемники его начали относиться к двугривенным
с презрением, то жить сделалось многим тяжельше. Точно вот в знойное, бездождное лето, когда и без того некуда деваться от духоты и зноя, а тут еще чуются в воздухе признаки какой-то неслыханной повальной болезни.
Так именно и поступили молодые преемники Держиморды. Некоторое время они упорствовали, но, повсюду встречаясь
с невозмутимым «посмотри на бога!», — поняли, что им ничего другого не остается, как отступить. Впрочем, они отступили в порядке. Отступили не ради двугривенного, но гордые сознанием, что независимо от двугривенного нашли в себе силу простить обывателей. И чтобы маскировать неудачу предпринятого ими похода, сами поспешили сделать из этого похода юмористическую эпопею.
Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые не прощают, очень мало, да и те вынуждены вести уединенную жизнь. Даже
таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая же часть прощает
с пением и танцами, прощает и во все колокола звонит: вот, дескать, какой мы маскарад устроиваем!
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх того, сухощав, непотлив и обладает
так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец,
с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие в нем очень часто извращается опасением быть побитым. Жид мог бы быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О голландцах, датчанах, шведах и проч. ничего не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда не годен.
— Занимаются они, по большей части, неблагонамеренностями, откуда происходит и самое название: «неблагонамеренный». В частности же, не по-дворянски себя ведут.
Так, например, помещик Анпетов пригласил нескольких крестьян, поселил их вместе
с собою, принял их образ жизни (только он Лаферма папиросы курит, а они тютюн), и сам наравне
с ними обрабатывает землю.
— Все это возможно, а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. Вообразите себе, что сваха по дворянству вдруг начинает действовать, как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то и тут. Мы привыкли представлять себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде карасей, или проводящим время в кругу любезных гостей — и вдруг: первая соха! Неприлично-с! Не принято-с! Возмутительно-с!
Через минуту мы уже были на вышке, в маленькой комнате, которой стены были разрисованы деревьями на манер сада. Солнце в упор палило сюда своими лучами, но капитан и его товарищ, по-видимому, не замечали нестерпимого жара и порядком-таки урезали, о чем красноречиво свидетельствовал графин
с водкой, опорожненный почти до самого дна.
— В Москве, сударь! в яме за долги года
с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем был,
так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин,
с аукциона купил.
Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были — и тех всех до одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Нехорошо-с. То есть
так плохо,
так плохо, что если начать рассказывать,
так в своем роде «Тысяча и одна ночь» выйдет. Ну, а все-таки еще ратуем.
— Нет,
так, по своей охоте ратуем. А впрочем, и то сказать, горевые мы ратники! Вот кабы тузы-то наши козырные живы были — ну, и нам бы поповаднее было заодно
с ними помериться. Да от них, вишь, только могилки остались, а нам-то, мелкоте, не очень и доверяют нынешние правители-то!
— Слуга покорный-с. Нынче, сударь, все молодежь пошла. Химии да физики в ходу, а мы ведь без химий век прожили, а наипаче на божью милость надеялись. Не годимся-с.
Такое уж нонче время настало, что в церкву не ходят, а больше,
с позволения сказать, в удобрение веруют.
— Нет-с, до краев еще далеко будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один,
так и тот намеднись при всей публике
так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
— Да, сударь, было-с, было наше времечко! — продолжал Терпибедов, словно не слыша поповского замечания. —
Так вот и вы родное гнездо посетить собрались? Дельно-с. Леску малую толику спустить-с, насчет пустошей распорядиться-с… пользительно-с!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все одно, чью кровь ни сосать!»
Так нет, и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то
с господами со своими поговаривают!
— Да-с, будешь и театры представлять, как в зной-то палит, а в дождь поливает! Смиряемся-с. Терпим и молчим. В терпении хотим стяжать души наши…
так, что ли, батя?
— И добро бы из долгогривых — все бы не
так обидно! А то ведь дворянин-с!
— Прямого разговору, собственно,
с ними не было, а от крестьян довольно-таки наслышан.
— Каков гусь! это
с духовным-то лицом
так поговаривает! — прервал Терпибедов, — а вы еще доказательств требуете!
— Да, но,
с точки зрения общественной безопасности, этого факта все-таки недостаточно. Повторяю: из рассказа вашего я вижу только одно, что вы подслушивали…
— А по моему мнению, это не только не к оправданию, но даже к отягчению их участи должно послужить. Потому, позвольте вас спросить: зачем
с их стороны поспешность
такая вдруг потребовалась? И зачем, кабы они ничего не опасались, им было на цыпочках идти? Не явствует ли…
— Извините меня! Довольно неистовых слов слышал: свобода, эмансипация, протолериат!.. И, опять-таки, случай
с ребятишками… не достаточно ли из оного явствует…
— Но почему же они предприняли именно ее, а не другую какую игру, и предприняли именно в
такой момент, когда меня завидели? Позвольте спросить-с?
— Смеется… писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И
так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу я в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну, я его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри, говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то
так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
— А
так мы их понимаем, как есть они по всей здешней округе самый вредный господин-с. Теперича, ежели взять их да еще господина Анпетова,
так это именно можно сказать: два сапога — пара-с!
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания человек, однако при всем том
так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на одной линии
с мужиком идти! Помилуйте! одной,
с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо как у благородных господ амбре.