Неточные совпадения
—
Вот я им ужо… подавальщикам! Сошлю балбеса к
тебе в вотчину, и содержите его всем обществом
на свой счет!
— Эхма! — говорит он, — уж и укачало
тебя!
на боковую просишься! Разжирел
ты, брат,
на чаях да
на харчах-то трактирных! А у меня так и сна нет! нет у меня сна — да и шабаш! Чту бы теперь, однако ж, какую бы штукенцию предпринять! Разве
вот от плода сего виноградного…
— Важно! — говорит он, — сперва выпили, а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были и у нас денежки — и нет их! Был человек — и нет его! Так-то
вот и все
на сем свете! сегодня
ты и сыт и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Покуда — живи! — сказала она, —
вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а
на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для
тебя и подавно заводить не стану.
Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для
тебя присоветуют — так я с
тобой и поступлю. Сама
на душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому и быть!
— Не даст! А чего бы, кажется, жалеть! Дупель — птица вольная: ни кормить ее, ни смотреть за ней — сама
на свой счет живет! И дупель некупленный, и баран некупленный — а
вот поди ж
ты! знает, ведьма, что дупель вкуснее баранины, — ну и не даст! Сгноит, а не даст! А
на завтрак что заказано?
— Зачем мне
тебя притеснять, друг мой, я мать
тебе!
Вот Порфиша: и приласкался и пожалел — все как след доброму сыну сделал, а
ты и
на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она — не мать, а ворог
тебе! Не укуси, сделай милость!
— Нет,
ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, —
ты прежде выслушай! Каково мне было узнать, что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать, что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а он — на-тко! Словно
вот взял, купил
на базаре бирюльку — не занадобилась, и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
— Да замолчи, Христа ради… недобрый
ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И
вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого,
на прокормлении у крестьян!
— И чем
тебе худо у матери стало! Одет
ты и сыт — слава Богу! И теплехонько
тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно
тебе, так не прогневайся, друг мой, —
на то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем!
Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь
на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
— А ежели
ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве не мог
ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы
тебе? Или
вот хоть бы и винца — ну, захотелось
тебе винца, ну, и Христос с
тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко? А то на-тко: у раба попросить не стыдно, а матери слово молвить тяжело!
— Оттого и будет повестки присылать, что не бессудная. Кабы бессудная была, и без повесток бы отняли, а теперь с повестками. Вон у товарища моего, у Горлопятова, дядя умер, а он возьми да сдуру и прими после него наследство! Наследства-то оказался грош, а долгов —
на сто тысяч: векселя, да все фальшивые.
Вот и судят его третий год сряду: сперва дядино имение обрали, а потом и его собственное с аукциону продали!
Вот тебе и собственность!
— Ну,
вот за это спасибо! И Бог
тебя, милый дружок, будет любить за то, что мать
на старости лет покоишь да холишь. По крайности, приеду ужо в Погорелку — не скучно будет. Всегда я икорку любила, —
вот и теперь, по милости твоей полакомлюсь!
—
Вот тебе и
на! — произносит Порфирий Владимирыч, — ах, Володя, Володя! не добрый
ты сын! дурной! Видно, не молишься Богу за папу, что он даже память у него отнял! как же быть-то с этим, маменька?
Петенька был неразговорчив.
На все восклицания отца:
вот так сюрприз! ну, брат, одолжил! а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? — ан
вот он кто! и т. д. — он отвечал или молчанием, или принужденною улыбкою. А
на вопрос: и как это
тебе вдруг вздумалось? — отвечал даже сердечно: так
вот, вздумалось и приехал.
— Что
ты, что
ты! — заметалась она, — да у меня и денег, только
на гроб да
на поминовенье осталось! И сыта я только по милости внучек, да
вот чем у сына полакомлюсь! Нет, нет, нет!
Ты уж меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь что,
ты бы у папеньки попросил!
— Что
ты! что
ты! да я бы с радостью, только какие же у меня деньги! и денег у меня таких нет! А
ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением!
вот, мол, папенька, так и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да
на коленки встань, да поплачь — он это любит, — ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.
— Видишь? — торжественно воскликнул Иудушка, указывая пальцем
на образ, висевший в углу, — это видишь? Это папенькино благословение… Так
вот я при нем
тебе говорю: никогда!!
— Чего ждать-то! Я вижу, что
ты на ссору лезешь, а я ни с кем ссориться не хочу. Живем мы здесь тихо да смирно, без ссор да без свар —
вот бабушка-старушка здесь сидит, хоть бы ее
ты посовестился! Ну, зачем
ты к нам приехал?
— Вот-на! не успела повернуться — уж и скучно показалось! А
ты поживи с нами — тогда и увидим: может, и весело покажется! — ответил Порфирий Владимирыч, которого глаза вдруг подернулись масленым отблеском.
— Ну, все-таки… актриса…
ты думаешь, бабушке это легко было? Так прежде, чем
на могилку-то ехать, обеденку бы
тебе отстоять, очиститься бы!
Вот я завтра пораньше велю отслужить, а потом и с Богом!
— Что? не понравилось? Ну, да уже не взыщи — я, брат, прямик! Неправды не люблю, а правду и другим выскажу, и сам выслушаю! Хоть и не по шерстке иногда правда, хоть и горьконько — а все ее выслушаешь! И должно выслушать, потому что она — правда. Так-то, мой друг!
Ты вот поживи-ка с нами да по-нашему — и сама увидишь, что так-то лучше, чем с гитарой с ярмарки
на ярмарку переезжать.
— Об том-то я и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом и поедем. Благословясь да Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь! Спешат-то
на пожар, а у нас, слава Богу, не горит!
Вот Любиньке — той
на ярмарку спешить надо, а
тебе что! Да
вот я
тебя еще что спрошу:
ты в Погорелке, что ли, жить будешь?
— Об том-то я и говорю. И много можно сделать, и мало. Иногда много хочешь сделать, а выходит мало, а иногда будто и мало делается, ан смотришь, с Божьею помощью, все дела незаметно прикончил.
Вот ты спешишь, в Москве
тебе побывать, вишь, надо, а зачем, коли
тебя спросить, —
ты и сама путем не сумеешь ответить. А по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время
на дело употребить.
—
Тебе не сидится, а я лошадок не дам! — шутил Иудушка, — не дам лошадок, и сиди у меня в плену!
Вот неделя пройдет — ни слова не скажу! Отстоим обеденку, поедим
на дорожку, чайку попьем, побеседуем… Наглядимся друг
на друга — и с Богом! Да
вот что! не съездить ли
тебе опять
на могилку в Воплино? Все бы с бабушкой простилась — может, покойница и благой бы совет
тебе подала!
— Так мы
вот как сделаем: в среду раненько здесь обеденку отслушаем да
на дорожку пообедаем, а потом мои лошадки довезут
тебя до Погорелки, а оттуда до Двориков уж
на своих,
на погорелковских лошадках поедешь. Сама помещица! свои лошадки есть!
— Уж
ты меня, старика, прости! — зудил он, —
ты вот на почтовых суп скушала, а я —
на долгих ем.
— А еще
тебе вот что скажу: нехорошо в
тебе твое легкомыслие, но еще больше мне не нравится то, что
ты так легко к замечаниям старших относишься. Дядя добра
тебе желает, а
ты говоришь: оставьте! Дядя к
тебе с лаской да с приветом, а
ты на него фыркаешь! А между тем знаешь ли
ты, кто
тебе дядю дал? Ну-ко, скажи, кто
тебе дядю дал?
— Чтоб ему хорошо там было! не как-нибудь, а настоящим бы манером! Да билетец, билетец-то выправь. Не забудь! По билету мы его после везде отыщем! А
на расходы я
тебе две двадцатипятирублевеньких отпущу. Знаю ведь я, все знаю! И там сунуть придется, и в другом месте барашка в бумажке подарить… Ахти, грехи наши, грехи! Все мы люди, все человеки, все сладенького да хорошенького хотим!
Вот и Володька наш! Кажется, велик ли, и всего с ноготок, а поди-ка, сколько уж денег стоит!
—
Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то —
вот он. И там, и тут, и
вот с нами, покуда мы с
тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб Богу
на свечку из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак!
Вот за это за самое и не подает нам Бог ржицы — так ли, друг?
—
Тебе вот «кажется», а поразмысли да посуди — ан, может, и не так
на поверку выйдет. Теперь, как
ты за ржицей ко мне пришел, грех сказать! очень
ты ко мне почтителен и ласков; а в позапрошлом году, помнишь, когда жнеи мне понадобились, а я к вам, к мужичкам,
на поклон пришел? помогите, мол, братцы, вызвольте! вы что
на мою просьбу ответили? Самим, говорят, жать надо! Нынче, говорят, не прежнее время, чтоб
на господ работать, нынче — воля! Воля, а ржицы нет!