Неточные совпадения
И надо сказать правду,
еще очень недалеко то время, когда вера в силу прирожденной талантливости действительно делала чудеса.
Еще Петр Великий изволил приказать нам быть европейцами, а мы только в недавнее время попытались примерить на себя заправское европейское платье, да
и тут все раздумываем: не рано ли? да впору ли будет?
Этот тезис
еще труднее, но
и его защитить не невозможно, если есть знание объекта беседы
и подготовленность к принятию возражений.
Времена усложняются. С каждым годом борьба с жизнью делается труднее для эмпириков
и невежд. Но Митрофаны не унывают. Они продолжают думать, что карьера их только что началась
и что вселенная есть не что иное, как выморочное пространство, которое им
еще долго придется наполнять своими подвигами. Каким образом могли зародиться все эти смелые надежды? где их отправный пункт? Увы! уследить за этим не только трудно, но даже совсем невозможно.
Напрасно вы будете доказывать, что просветительная деятельность, на которую он ссылается, не есть просветительная деятельность, а пародия на нее; что он же, Митрофан, должен быть обвинен в том, что из всех плодов западной цивилизации успел вкусить только от самого гнилого
и притом давно брошенного под стол, — он ответит на ваши доказательства другим анекдотом,
еще более пахучим,
и будет действовать таким образом до тех пор, пока вы не убедитесь в совершенном бессилии каких бы то ни было доказательств перед силою анекдота
и уподобления.
У него, конечно, имеется в запасе большое подспорье — наука, которую он сам же выдумал
и вывел в люди, но наука
еще не настолько полна, чтоб отвечать на все запросы жизни.
И за всем тем нас ждет
еще «новое слово»… но, боже мой! сколько же есть прекрасных
и вполне испытанных старых слов, которых мы даже не пытались произнести, как уже хвастливо выступаем вперед с чем-то новым, которое мы, однако ж, не можем даже определить!
У нас есть гласный
и устный суд… погодите!
еще время не ушло!
Только тогда, на месте казни, всматриваясь в эту несытую фигуру, мы говорим себе: «Каков! а я
еще вчера видел, как он шнырил по улицам!» Но даже
и это не всегда вразумляет нас, ибо, сказавши себе такое назидание, мы тут же опять вступаем на торную дорогу, опять завязываем себе глаза,
и не расстаемся с нашей повязкой до тех пор, покуда новая церемония с эшафотом
и заплечным мастером насильно не сорвет ее.
Из этого я заключил, что, кроме тех границ, которых невозможно определить, Ташкент существует
еще и за границею (каламбур плохой, но пускай он останется, благо понятен).
Эти резкие перерывы
и переходы кажутся нам неожиданными, но между тем в них, несомненно, есть своя строгая последовательность, только усложнившаяся множеством разного рода мотивов, которые
и до сих пор
еще ускользают от нашего внимания или неправильно признаются нами недраматическими.
Кроме действующих сил добра
и зла, в обществе есть
еще известная страдательная среда, которая, преимущественно, служит ареной для всякого воздействия.
Нимало не медля, отправляется он в трактир,
и этим открывает свое вступление на арену истории. Через полчаса он уже смешивает Ликурга с Солоном, а Мильтиада дружески называет Марафоном. Проходит
еще полчаса —
и вот даже этот маскарадный разговор начинает тяготить его. Из уст его вылетают какие-то имена, но не Агриппины Старшей
и даже не Мессалины, а какой-то совсем неклассической Машки…
С этой же минуты он окончательно делается продуктом принявшей его среды. Являются особенные обряды, своеобразные обычаи
и еще более своеобразные понятия, которые закрывают плотною завесой остальные обрывки воспоминаний скудного школьного прошлого. Безазбучность становится единственною творческою силой, которая должна водворить в мире порядок
и всеобщее безмолвие.
Говоря по совести, этого среднего пути я
еще не знаю, но кажется, что с 19 февраля 1861 года он уже начинает понемногу освещаться. Массы выясняются; показываются очертания отдельных особей; наблюдательные средства получают возможность действовать успешнее не потому, чтобы они сами по себе дошли до совершенства, а потому, что уничтожилось несколько лишних преград, стоявших между предметом
и предметным стеклом. Очень возможно, что упадут
и другие последние преграды.
«Налево кругом!» — раздавалось в моих ушах; но
и этот воинственный клич как-то не утешал, а
еще пуще раздражал меня.
Однажды, видя, как на базарной площади беспомощно утопали возы с крестьянскою жалкою кладью, я невольно воскликнул: да чего же им, мерзавцам,
еще нужно? —
и должен был отступить.
Признаюсь, эта вторая неудача
еще больше озадачила меня, хотя я
и скрывал мое огорчение.
— Так что ж!
еще лучше — из рису ее там делают! От этой, от рисовой-то,
и голова никогда не болит!
— Откровенно вам доложу: я уж маленько от медицины-то поотстал, потому что
и выпущен-то я из академии почесть что при царе Горохе. Однако, травки некоторые
еще знаю…
Кроме их, набралось
еще много другого народа, столь же решительного
и столь же скудно, но чистенько одетого.
Когда я пришел в главное казначейство
и явился к тамошнему генералу (на всяком месте есть свой генерал), то даже этот, по-видимому, нечувствительный человек изумился разнообразию параграфов
и статей, которые я сразу предъявил! А что всего важнее, денег потребовалась куча неслыханная, ибо я, в качестве ташкентского гвардейца, кроме собственных подъемных, порционных
и проч., получал
еще и другие суммы, потребные преимущественно на заведение цивилизующих средств…
Как только кто-нибудь кликнет клич — я тут. Не успеет
еще генерал (не знаю почему, но мне всегда представляется, что кличет клич всегда генерал) рот разинуть, как уже я вырастаю из-под земли
и трепещу пред его превосходительством. Где бы я ни был, в каком бы углу ни скитался — я чувствую. Сначала меня мутит, потом начинают вытягиваться ноги, вытягиваются, вытягиваются, бегут, бегут,
и едва успеет вылететь звук: «Ребята! с нами бог!» — я тут.
И еще помню: мера беззаконий исполнилась…
Но она все
еще не решалась брать
и взорами спрашивала у него, у меня, у всех — разъяснения этой загадки… Вдруг черты ее лица начали искажаться, искажаться… «Она» поняла…
И что ж? Оказалось, что это была дочь почтенного действительного статского советника, увлеченная хитростью в сонмище неблагонамеренных…
Было
еще позднее,
и «он» уже спал. Сделавши несколько сильных ударов звонком, мы долго ждали на площадке, прислушиваясь, как за дверью возились
и ходили взад
и вперед, Возне этой, казалось, не будет конца.
Еще вчера благонамеренный жался к сторонке, ходил с понурою головой, с бледными щеками
и потухшими взорами;
еще вчера он клялся
и божился, что отныне подло быть негодяем, —
и вдруг какая метаморфоза!
Они рыскали по стогнам, становились на распутьях
и вопили. Обвинялся всякий: от коллежского регистратора до тайного советника включительно. Вся табель о рангах была заподозрена. Сводились счеты; все прошлое ликвидировалось сразу… Делалось ясным, что, как бы ни тщился человек быть «благонамеренным», не было убежища, в котором бы не настигала его «благонамеренность»
еще более благонамеренная.
Это был тот момент, когда на улицах начинает показываться какое-то колеблющееся, словно приготовительное движение: дворники метут мостовую, открываются двери булочных, съезжаются возы с овощами
и зеленью; но настоящая толпа, настоящее движение
еще не показываются.
Чувствуется, что эту фразу говорит человек не совсем
еще закоснелый, что вы не ничто в его глазах, что у него могут быть такие же уязвимые места, как
и у вас,
и у всякого; одним словом, что это слабый смертный, которому можно сделать больно, который имеет хоть какие-нибудь точки соприкосновения с вами.
Ольга Сергеевна Персианова не без основания считает себя
еще очень интересной вдовой. Несмотря на тридцать три, тридцать четыре года, она так
еще моложава
и так хорошо сохранилась, что иногда, а особенно вечером, при свечах, ею можно даже залюбоваться. Это тип женщины, которая как бы создана исключительно для того, чтоб любить, нравиться, pour etre bien mise чтоб хорошо одеваться.
и ни в чем себе не отказывать.
На двадцать первом году («куколке» тогда не было
еще трех лет) Ольгу Сергеевну постигло горе: у ней скончался муж. В первые минуты она была как безумная. Просиживала по нескольку минут лицом к стене, потом подходила к рояли
и рассеянно брала несколько аккордов, потом подбегала к гробу
и утомленно-капризным голосом вскрикивала...
Один mon oncle все
еще надеялся, что когда-нибудь cela viendra это придет.,
и продолжал предостерегать Ольгу Сергеевну насчет национальгардов.
Потом прошел
и еще слух: в Париже Ольга Сергеевна произвела фурор
и имела несколько шикарных приключений, которые сделали имя ее очень громким. La belle princesse Persianoff Прекрасная княгиня Персианова. сделалась предметом газетных фельетонов
и устных скандалезных хроник.
Сверх того, он курил табак, охотно пил шампанское
и еще охотнее посещал театр Берга по воскресным
и табельным дням.
Ольга Сергеевна алеет
еще больше
и как-то стыдливо поникает головой, но в это же время исподлобья взглядывает на Nicolas, как будто говорит: какой же ты, однако, простой: непременно хочешь mettre les points sur les il поставить точки над i.
Дело в том, что Ольга Сергеевна
еще за границей слышала, что в Петербурге народились какие-то нигилисты, род особенного сословия, которого не коснулись краткие начатки нравственности
и религии
и которое, вследствие того, ничем не занимается, ни науками, ни художествами, а только делает революции.
— Encore un devoir! quel fardeau! et quelle triste chose, que la vie, maman!
Еще долг! какое бремя!
и какая печальная вещь жизнь, мама!
— Я уверен, что
еще на днях видел здесь одного нигилиста, — восклицает Nicolas, —
и если б не maman…
Nicolas завидует
еще больше, но в то же время чувствует, что
и ему следует вставить свое слово в разговор.