Неточные совпадения
Вот только и говорит Иван Кузьмич: «Позовемте,
господа, архивариуса, — может быть,
он поймет».
А ты себе сидишь, натурально, в избе да посмеиваешься, а часом и сотского к
ним вышлешь: „Будет, мол, вам разговаривать —
барин сердится“.
Уезд наш, известно вам,
господа, лесной, и всё больше живут в
нем инородцы.
Его высокородие был, в сущности, очень добрый
господин.
— Да,
господин Желваков, — сказали
его высокородие, — мы приедем,
господин Желваков! хорошо,
господин Желваков!
— И что это за
барин такой! — говаривал
он обыкновенно в таких случаях об Алексее Дмитриче, — просто шавку паршивую с улицы поднял и ту за стол посадил!
— А! это ты,
господин Желваков! милости просим,
господин Желваков! прошу садиться,
господин Желваков! — молвил
его высокородие, кротко улыбаясь.
Входит Перегоренский,
господин лет шестидесяти, но еще бодрый и свежий. Видно, однако же, что, для подкрепления угасающих сил,
он нередко прибегает к напитку, вследствие чего и нос
его приобрел все возможные оттенки фиолетового цвета. На
нем порыжелый фрак с узенькими фалдочками и нанковые панталонцы без штрипок. При появлении
его Алексей Дмитрич прячет обе руки к самым ягодицам, из опасения, чтоб
господину Перегоренскому не вздумалось протянуть
ему руку.
Необходимость, одна горестная необходимость вынуждает меня сказать вам, что я не премину, при первой же возможности, обратиться с покорнейшею просьбой к
господину министру, умолять на коленах
его высокопревосходительство…
— Да ты тут и музыку завел! — замечает
его высокородие, — это похвально,
господин Желваков! это ты хорошо делаешь, что соединяешь общество! Я это люблю… чтоб у меня веселились…
— Спасибо,
господин Желваков, спасибо! — говорит
его высокородие, — это ты хорошо делаешь, что стараешься соединить общество! Я буду иметь это в виду,
господин Желваков!
— Хорош? рожа-то, рожа-то! да вы взгляните, полюбуйтесь! хорош? А знаете ли, впрочем, что? ведь я
его выдрессировал — истинно вам говорю, выдрессировал! Теперь
он у меня все эти, знаете, поговорки и всякую команду — все понимает; стихи даже французские декламирует. А ну, Проша, потешь-ка
господина!
«А кто это, говорит, этот
господин Живновский?» — и так, знаете, это равнодушно, и губы у
него такие тонкие — ну, бестия, одно слово — бестия!..
— Эка штука деньги! — думает Порфирка, — а у меня
их всего два гривенника. Вот, мол, кабы этих гривенников хошь эко место, завел бы я лавочку, накупил бы пряников. Идут это мальчишки в школу, а я
им: «Не побрезгуйте, честные
господа, нашим добром!» Ну, известно, кой пряник десять копеек стоит, а ты за
него шесть пятаков.
Но этот анекдот я уже давно слышал, и даже вполне уверен, что и все
господа офицеры знают
его наизусть. Но
они невзыскательны, и некоторые повествования всегда производят неотразимый эффект между
ними. К числу
их относятся рассказы о том, как офицер тройку жидов загнал, о том, как русский, квартируя у немца, неприличность даже на потолке сделал, и т. д.
— Вы не знаете, где
он живет? — спрашивает Марья Ивановна, как будто ошибкой обращаясь к княжне, — ах, pardon, princesse, [простите, княжна (франц.).] я хотела спросить мсьё Щедрина… вы не знаете, мсьё Щедрин, где живет
господин Техоцкий?
— И,
барин! это уж заведенье у
них такое, не замай
их!
—
Господа бывают разные, — вступается другой лакей, — один
господин своего понятия не имеет, так от слуги понятием заимствуется, другой, напротив того, желает, чтоб от
него слуга понятием заимствовался…
— А слышал, Михей, что с Петрушкой с Порфирьевским намеднись случилось… Барин-от пришел, а
он спал на лавке, да вскочивши спросоньев, и ну в холодной печке кочергой мешать…
Ну, тогда и подлинно уведал
господин неверующий, что в мощах преподобного великая сила сокрыта, и не токмо поверовал, но и в чернецы тут же постригся, а язык стал у
него по-прежнему…
— А расскажи-ка, Пименыч,
барину, как ты в пустынях странствовал, — сказал
он.
И много я в ту пору от
него слов великих услышал, и много дивился
его житию, что
он, как птица небесная, беззаботен живет и об одном только
господе и спасе радуется.
Стоит, сударь,
он однажды в келье на молитве, и многие слезы о прегрешениях своих пред
господом проливает.
Кончив этот рассказ, Пименыч пристально посмотрел мне в лицо, как будто хотел подметить в
нем признаки того глумления, которое
он считал непременною принадлежностию «благородного»
господина.
— До
них ли теперь! видишь,
господа купцы наехали! обождут, не велики барыни!
— Намеднись вот проезжал у нас
барин: тихий такой… Ехал-то
он на почтовых, да коней-то и не случилось, а сидеть
ему неохота. Туда-сюда — вольных… Только и заломил я с
него за станцию-то пять серебра, так
он ажио глаза вытаращил, однако, подумамши, четыре серебра без гривенника за двадцать верст дал… Ну, приехали мы на другую станцию, ан и там кони в разгоне… Пытали мы в ту пору промеж себя смеяться!..
— Кому закладывать? чья очередь? — спрашивал
он впопыхах. —
Господа ехать желают.
В сущности, это не столько постоялый двор, сколько просторная крестьянская изба, выстроенная зажиточным хозяином для своей семьи и готовая к услугам только немногих, да и то лично знакомых
ему проезжих
господ и купцов.
— Как! — скажет, — ты, мой раб, хочешь меня, твоего
господина, учить? коли я, скажет, над тобой сына твоего начальником сделал, значит,
он мне там надобен… Нет тебе, скажет, раздела!
Забиякин (Живновскому). И представьте себе, до сих пор не могу добиться никакого удовлетворения. Уж сколько раз обращался я к
господину полицеймейстеру; наконец даже говорю
ему: «Что ж, говорю, Иван Карлыч, справедливости-то, видно, на небесах искать нужно?» (Вздыхает.) И что же-с?
он же меня, за дерзость, едва при полиции не заарестовал! Однако, согласитесь сами, могу ли я оставить это втуне! Еще если бы честь моя не была оскорблена, конечно, по долгу християнина, я мог бы, я даже должен бы был простить…
Забиякин. Я, знаете, давно этого
господина недолюбливал, потому что
он хоть и не то чтобы совсем жид, а все-таки жидом припахивает… смесь, знаете, жида с меделянскою собакой…
Хоробиткина. Помилуйте-с, я не к вам, а к
его сиятельству,
господину князю-с.
Разбитной. У
господина Налетова, князь; вот
он стоит перед вами.
Забиякин. Ваше сиятельство изволите говорить: полицеймейстер! Но неужели же я до такой степени незнаком с законами, что осмелился бы утруждать вас, не обращавшись прежде с покорнейшею моею просьбой к
господину полицеймейстеру! Но
он не внял моему голосу, князь,
он не внял голосу оскорбленной души дворянина… Я старый слуга отечества, князь; я, может быть, несколько резок в моей откровенности, князь, а потому не имею счастия нравиться
господину Кранихгартену… я не имею утонченных манер, князь…
Князь Чебылкин (Разбитному). Велите
его расспросить там. (К просителям.) Прощайте,
господа!.. Ну, кажется, теперь я всех удовлетворил!
Сторож.
Господин Дернов, извольте идти к
его высокородию.
Змеищев (зевая). Ну, а коли так, разумеется, что ж нам смотреть на
него, выгнать, да и дело с концом. Вам,
господа,
они ближе известны, а мое мнение такое, что казнить никогда не лишнее; по крайней мере, другим пример. Что,
он смертоубийство, кажется, скрыл?
Змеищев. Ну, конечно, конечно, выгнать
его; да напишите это так, чтоб энергии, знаете, побольше, а то у вас все как-то бесцветно выходит — тара да
бара, ничего и не поймешь больше. А вы напишите, что вот, мол, так и так, нарушение святости судебного приговора, невинная жертва служебной невнимательности, непонимание всей важности долга… понимаете! А потом и повесьте
его!.. Ну, а того-то, что скрыл убийство…
Мы, Савва Семеныч, благодарение
господу, завсегды благородных делов не гнушаемся, и насупротив того с нашим полным удовольствием к
ним привержены…
В Крутогорске это называется"не терять золотых мгновений", и
господа негоцианты действительно не теряют
их, потому что я вижу
их беспрерывно подступающих к круглому столу и, разумеется, не за тем, чтоб проводить время праздно.
Надо сказать, что я несколько трушу Гриши, во-первых, потому, что я человек чрезвычайно мягкий, а во-вторых, потому, что сам Гриша такой бесподобный и бескорыстный
господин, что нельзя относиться к
нему иначе, как с полным уважением. Уже дорогой я размышлял о том, как отзовется о моем поступке Гриша, и покушался даже бежать от моего спутника, но не сделал этого единственно по слабости моего характера.
— Какие у нас пряники! разве к нам мужики ходят? К. нам, сударь, большие
господа ездят! — говорит
он мне в виде поучения, как будто хочет дать мне почувствовать:"Эх ты, простота! не знаешь сам, кто у тебя бывает!"
— Будет с
него, что и хлеба полопает, не велик
барин! — говорит Гриша, — а то еще винограду выдумали!
— Вы старика-то моего не обессудьте,
барин любезный, — продолжает Палагея Ивановна, — что
он, по старости лет, почтения вам отдать не в силах.
"Любезный Филоверитов, — говорит
он мне, — у такого-то
господина NN нос очень длинен; это нарушает симметрию администрации, а потому нельзя ли, carissimo… [дражайший (итал.).]"И я лечу исполнить приказание моего начальника, я впиваюсь когтями и зубами в ненавистного
ему субъекта и до тех пор не оставляю
его, пока жертва не падает к моим ногам, изгрызенная и бездыханная.
Скажу даже, что в то время, когда я произвожу травлю,
господин NN, который, в сущности, представляет для меня лицо совершенно постороннее, немедленно делается личным моим врагом, врагом тем более для меня ненавистным, чем более
он употребляет средств, чтобы оборониться от меня.
Общее у всех этих
господ: во-первых, «червяк», во-вторых, то, что на «жизненном пире» для
них не случилось места, и, в-третьих, необыкновенная размашистость натуры.
— Jean, пойдем со мной, — сказала госпожа Фурначева, подходя к нам, —
он, верно, надоедает вам своими глупостями,
господа?..
Тут я в первый раз взглянул на
него попристальнее.
Он был в широком халате, почти без всякой одежды; распахнувшаяся на груди рубашка обнаруживала целый лес волос и обнаженное тело красновато-медного цвета; голова была не прибрана, глаза сонные. Очевидно, что
он вошел в разряд тех
господ, которые, кроме бани, иного туалета не подозревают.
Он, кажется, заметил мой взгляд, потому что слегка покраснел и как будто инстинктивно запахнул и халат и рубашку.
— Ты, может быть, думаешь, что я в пьяном виде буйствовать начну? — сказал
он, — а впрочем… Эй, Ларивон! лошадей
господину Щедрину!