Неточные совпадения
Да, я люблю
тебя, далекий, никем не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это не от недостатка горячего сочувствия к
тебе, а потому собственно,
что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить общему делу; но смею думать,
что обнаружение зла, лжи и порока также не бесполезно, тем более
что предполагает полное сочувствие к добру и истине.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол,
ты к лекарю, объясни,
что вот так и так, состою на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили,
да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович,
да и все тут.
— Ка-а-к!
ты подкупать меня!
да разве я фальшивую присягу-то принял! душе,
что ли, я своей ворог, царствия небесного не хочу!
Так вот-с какие люди бывали в наше время, господа; это не то
что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами в карман лезут; нет,
ты подумай
да прожект составь, а потом и пользуйся.
—
Ты, — говорит, — молодец, не буянь,
да цигарку-то кинь, не то,
чего доброго, городничий увидит.
„Куда, говорит, сестру девала?“ Замучил старуху совсем, так
что она, и умирая, позвала его
да и говорит: „Спасибо
тебе, ваше благородие,
что меня, старуху, не покинул, венца мученического не лишил“. А он только смеется
да говорит: „Жаль, Домна Ивановна,
что умираешь, а теперь бы деньги надобны!
да куда же
ты, старая, сестру-то девала?“
—
Да ты попробуй прежде, есть ли сахар, — сказал его высокородие, — а то намеднись, в Окове, стряпчий у меня целых два стакана без сахару выпил… после уж Кшецынский мне это рассказал… Такой, право, чудак!.. А благонравный! Я, знаешь, не люблю этих вот,
что звезды-то с неба хватают; у меня главное, чтоб был человек благонравен и предан…
Да ты, братец, не торопись, однако ж, а не то ведь язык обожжешь!
Ты узнаешь,
да,
ты узнаешь, коварный царедворец,
что значит презирать советы добродетели!
—
Да ты тут и музыку завел! — замечает его высокородие, — это похвально, господин Желваков! это
ты хорошо делаешь,
что соединяешь общество! Я это люблю… чтоб у меня веселились…
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну,
ты умница! Прохладись же
ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко
тебе — выпей воды, иль выдь,
что ли, на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне
что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу!
да хоть теперь-то
ты воздержись… а! ну, была не была! Эй, музыканты!
Была вдова Поползновейкина,
да и та спятила: «Ишь, говорит, какие у
тебя ручищи-то! так, пожалуй, усахаришь,
что в могилу ляжешь!» Уж я каких ей резонов не представлял: «Это, говорю, сударыня, крепость супружескую обозначает!» — так куда
тебе!
Ощутил лесной зверь,
что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет
да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как
ты сел вот так, а я села вот этак, а потом
ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а
ты»… и пошла, и пошла!
да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
—
Ты сказал: становым — хорошо! Следовательно, и действуй таким манером, чтоб быть
тебе становым. А если, брат, будешь становым, возьми меня к себе в письмоводители! Мне, брат,
что мне хлеба кусок
да место на печке! я брат, спартанец! одно слово, в шкапу три месяца выжил!
—
Да; вот я тут с полчаса уж дежурю, — отвечает он с некоторым ожесточением, — и хоть
ты что хочешь! и кашлять принимался, и ногами стучал — нейдет никто! а между тем сам я слышу, как они в соседней комнате разливаются-хохочут!
—
Да ноне чтой-то и везде жить некорыстно стало. Как старики-то порасскажут, так
что в старину-то одного хлеба родилось! А ноне и земля-то словно родить перестала…
Да и народ без християнства стал… Шли мы этта на богомолье, так по дороге-то не то чтоб
тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать, а еще
тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
—
Да бает старик,
что далече, по-за Пермь, в сибирские страны перетаскиваться придется…
Ты возьми, сколько одной дорогой-то нужи примешь!..
—
Что ты!
да как он осмелится!
да я ему в лицо наплюю, если он всю нашу прихоть не исполнит…
О мати-пустыня! прими мя кающегося и сокрушенного, прими,
да не изыду из
тебя вовек и не до конца погибну!"И
что ж, сударь! едва лишь кончил он молитву, как почувствовал,
что страсти его внезапно укротились, и был он лют яко лев, а сделался незлобив и кроток яко агнец.
И такова, сударь, благость господня,
что только поначалу и чувствуешь, будто ноги у
тебя устают, а потом даже и усталости никакой нет, — все бы шел
да шел.
—
Да ты что ж ничего не говоришь!
ты посмотри, каковы оси-то!.. глупая!
— А оттого это жалко, — обращается Боченков к Архипу, — чтобы
ты знал, борода,
что у нас, кроме малого серебряного, еще большой серебряный самовар дома есть… Понял? Ну, теперь ступай,
да торопи скорее малый серебряный самовар!
—
Да так… желудок у меня что-то тово… Так я, братец
ты мой, его в последнее время усовершенствовал,
что окроме чего-нибудь легонького… трухеля, например…
Почуял,
что ли, он во сне,
что кони не бегут, как вскочит,
да на меня!"Ах
ты сякой!"
да"Ах
ты этакой!"Только бить не бьет, а так, знаешь, руками помахивает!
Ну, я на него смотрю,
что он ровно как обеспамятел:"
Ты что ж, мол, говорю, дерешься, хозяин? драться, говорю, не велено!"Ну, он и поприутих, лег опять в карандас
да и говорит: вот, говорит, ужо вам будет, разбойники этакие, как чугунку здесь поведут!
— Ишь
ты, голова, как человек-от дурашлив бывает! вон он в купцы этта вылез, денег большое место нагреб, так и на чай-то уж настоящего дать не хочет!..
Да ты что ж брал-то?
— Это
ты, сударь, хорошо делаешь,
что папыньку с мамынькой не забываешь…
да и хорошо ведь в деревне-то! Вот мои ребятки тоже стороною-то походят-походят, а всё в деревню же придут! в городе, бат, хорошо, а в деревне лучше. Так-то, сударь!
Живновский. Тут, батюшка, толку не будет! То есть, коли хотите, он и будет, толк-от, только не ваш-с, а собственный ихний-с!.. Однако вы вот упомянули о каком-то «якобы избитии» — позвольте полюбопытствовать! я, знаете, с молодых лет горячность имею, так мне такие истории… знаете ли,
что я вам скажу? как посмотришь иной раз на этакого гнусного штафирку, как он с камешка на камешок пробирается,
да боится даже кошку задеть, так даже кровь в
тебе кипит: такая это отвратительная картина!
Белугин.
Да такое, братец
ты мой, дело,
что даже заверить трудно. Задумал я, братец
ты мой, строиться, воображение свое то есть соблюсти… (Продолжает рассказывать шепотом.)
На той неделе и то Вера Панкратьевна, старуха-то, говорит: «
Ты у меня смотри, Александра Александрыч, на попятный не вздумай; я, говорит, такой счет в правленье представлю,
что угоришь!» Вот оно и выходит,
что теперича все одно: женись — от начальства на
тебя злоба, из службы, пожалуй, выгонят; не женись — в долгу неоплатном будешь, кажный обед из
тебя тремя обедами выйдет,
да чего и во сне-то не видал, пожалуй, в счет понапишут.
И ведь все-то он этак! Там ошибка какая ни на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают
тебя, ругают, — кажется, и жизни не рад; а он туда же, в отделение из присутствия выдет
да тоже начнет
тебе надоедать: «Вот, говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть на него. А станешь ему, с досады, говорить:
что же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич, не смотрите? — «
Да где уж мне! — говорит, — я, говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним!
А он,
ты думаешь,
что мне в ответ?
ты! говорит,
да я! говорит…
Вот и выходит, значит,
что кривляк этих столько развелось,
что и для того, чтоб подличать-то
тебе позволили, нужен случай, протекция нужна; другой и рад бы,
да случая нет.
Дернов. То-то вот и есть,
что наш брат хам уж от природы таков: сперва над ним глумятся, а потом, как выдет на ровную-то дорогу, ну и норовит все на других выместить. Я, говорит, плясал, ну, пляши же теперь
ты, а мы, мол, вот посидим,
да поглядим,
да рюмочку выкушаем, покедова
ты там штуки разные выкидывать будешь.
Марья Гавриловна.
Да, дожидайся от него. Ну, а
тебе поди, чай, и не жалко,
что я за Дернова выхожу.
Марья Гавриловна. Это
ты не глупо вздумал. В разговоре-то вы все так, а вот как на дело пойдет, так и нет вас. (Вздыхает.)
Да что ж
ты, в самом деле, сказать-то мне хотел?
Рыбушкин (почти засыпает). Ну
да… дда! и убью! ну
что ж, и убью! У меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все от него… от этого титулярного советника… так вот и сосет, так и сосет… А
ты на нее не смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а мне… из службы меня выгнали… а я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный какой — ей-богу, не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма
ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)
Да и его высокородие увидели,
что я все около двери стою: «Ступай, говорят, любезный, я
тебя не стесняю».
Дернов. Знаю,
что за делом,
да ведь не стоя же нам разговаривать.
Что ж
ты скажешь?
Дернов. Мало ли
что торги! тут, брат, казенный интерес. Я было сунулся доложить Якову Астафьичу,
что для пользы службы за
тобой утвердить надо,
да он говорит: «
Ты, мол, любезный, хочешь меня уверить,
что стакан, сапоги и масло все одно, так я, брат, хошь и дикий человек, а арифметике-то учился, четыре от двух отличить умею».
Дернов. То-то кровать! Подарил кровать,
да и кричит,
что ему вот месяц с неба сыми
да на блюде подай. Все вы, здешние колотырники [42], только кляузы бы
да ябеды вам сочинять… голь непокрытая! А
ты затеял дело, так и веди его делом, широкой, то есть, рукой.
Приготовь
ты водки
да закуски подай, балычку,
что ли.
Дернов. Нет, уж это тово… я чаю не пил, так вы эти закуски-то до завтрева оставьте… Я этого Боброва по шеям вытолкаю, я ему бока переломаю…
да что тут? я и
тебя, слякоть
ты этакая, так отделаю,
что ты… (Воодушевляясь.)
Да ты что думаешь?
ты что думаешь? я молчать буду?..
Марья Гавриловна. А
ты не храбрись! больно я
тебя боюсь.
Ты думаешь,
что муж, так и управы на
тебя нет… держи карман! Вот я к Петру Петровичу пойду,
да и расскажу ему, как
ты над женой-то озорничаешь! Ишь
ты! бока ему отломаю! Так он и будет
тебе стоять, пока
ты ломать-то их ему будешь!
Палахвостов.
Да ты разве по хлебной-то части торгуешь,
что ли?
Было время,
что и горское пили, а нынче горского-то и в подпитии ему не подашь, давай, говорит, шинпанского,
да еще за бороду ухватить
тебя норовит.
«Ну, говорит, мы теперича пьяни; давай, говорит, теперича реку шинпанским поить!» Я было ему в ноги: «За
что ж: мол, над моим добром наругаться хочешь, ваше благородие? помилосердуй!» И слушать не хочет… «Давай, кричит, шинпанского! дюжину! мало дюжины, цельный ящик давай! а не то, говорит, сейчас все твои плоты законфескую, и пойдешь
ты в Сибирь гусей пасти!» Делать-то нечего: велел я принести ящик, так он позвал, антихрист, рабочих,
да и велел им вило-то в реку бросить.
Оно конечно, сударь, отчего бы иногда и не прибавить,
да испытали мы уж на себе это средствие; дал
ты ему нынче полтораста, он на будущий год уж двести запросит,
да так-то разбалуется,
что кажную зиму будет эту статью увеличивать.
Палахвостов.
Да, это точно,
что родитель твой в старой вере; ну, а
ты, щенок, в какой состоишь?
Да и чиновник там такой есть,
что на кажной
тебе станции словно в зубы тычет: «
Ты, мол, за честь почитай,
что сподобил
тебя создатель на почте ехать!» Станешь это лошадей торопить, ну, один только и есть ответ ото всех: «Подождешь, мол, борода, не великого чина птица».
Ведь это для нас было бы все единственно,
что в петлю лезти, почему как в то время всякая, можно сказать, щель
тебе сотню супостатов выставит: «Сам-то, мол, я хошь и проторгуюсь,
да по крайности весь торг перепакощу».