Неточные совпадения
Говорят, что прежде можно было допускать засиживаться на одном месте, потому что тогда ничего больше от администратора не требовалось, кроме
того, чтоб он был администратором; нынче же будто бы требуется, чтоб он, кроме
того, какую-то «суть» понимал.
Но если отбывающий делал дела средние, как, например: тогда-то усмирил, тогда-то изловил, тогда-то к награде за отлично усердную службу представил, а тогда-то реприманд сделал,
то о таких делах можно
говорить со всею пространностью, ибо они всякому уму доступны, а следовательно, и новый начальник будет их непременно совершать.
Итак, мы лишились нашего начальника. Уже за несколько дней перед
тем я начинал ощущать жалость во всем теле, а в ночь, накануне самого происшествия, даже жена моя — и
та беспокойно металась на постели и все
говорила: «Друг мой! я чувствую, что с его превосходительством что-нибудь неприятное сделается!» Дети тоже находились в жару и плакали; даже собаки на дворе выли.
Несправедливость явная, потому что старик мне сам по секрету не раз впоследствии
говорил: «Не знаю, подлинно не знаю, за что от общения отметаюсь! если новое начальство новые виды имеет,
то стоило только приказать — я готов!» И если при этом вспомнить, сколько этот человек претерпел прежде, нежели место свое получил,
то именно можно сказать: великий был страстотерпец!
— Да никакой причины не прописывается. Напротив
того, даже похвалы нашему генералу примечаются. «Неутомимые,
говорит, труды, на поприще службы с пользою понесенные»…
— А в заключение: «Расстроили,
говорит, ваше здоровье и без
того потрясенное преклонностью лет»…
Начало это, как известно, состоит в
том, что один кто-нибудь
говорит, а другие молчат; и когда один кончит
говорить,
то начинает
говорить другой, а прочие опять молчат; и таким образом идет это дело с самого начала обеда и до
тех пор, пока присутствующие не сделаются достаточно веселы.
–…с дарами. Но здесь, ваше превосходительство, вы изволите видеть не «данайцев», приходящих к вам с дарами, а преданных вам подчиненных, приносящих вам, — и не
те дары, о которых
говорит древний, — а дары своего сердца.
— Зоилы и свистуны стоят ниже меня. Но, во всяком случае, ваше превосходительство, не заподозрите меня, если я скажу: дары, которые приносятся здесь вашему превосходительству, суть дары сердца, а не
те дары, о которых
говорил «древний». Ура!
Нечего и
говорить о
том, что мы приняли решение вашего превосходительства к непременному исполнению; этого мало: предоставленные самим себе, мы думали, что этого человека мало повесить за его злодеяния, но, узнавши о ваших начальнических словах, мы вдруг постигли всю шаткость человеческих умозаключений и внутренне почувствовали себя просветленными…
— То-то, любезный друг! ты пойми! Насчет этого нельзя так легко
говорить! Уж на что я к Анне Ивановне привязан, а тоже, бывало, завидишь этакую помпадуршу — чай, помнишь?
— Бац! бац! — ни с
того ни с сего вдруг восклицает старик. — Так ты
говоришь, и баб?
Одним словом, в ней как будто сам собой еще совершался
тот процесс вчерашней жизни, когда счастье полным ключом било в ее жилах, когда не было ни одного дыхания, которое не интересовалось бы ею, не удивлялось бы ей, когда вокруг нее толпились необозримые стада робких поклонников, когда она, чтоб сдерживать их почтительные представления и заявления, была вынуждаема с томным самоотвержением
говорить: «Нет, вы об этом не думайте! это все не мое! это все и навек принадлежит моему милому помпадуру!..»
Просто не стало резона производить
те действия,
говорить те речи, которые производились и говорились в течение нескольких лет сряду и совокупность которых сама собой составила такую естественную и со всех сторон защищенную обстановку, что и жилось в ней как-то уютнее, и спалось словно мягче и безмятежнее.
— Какой он, однако ж, тогда глупенький был! —
говорила она, — и как он смешно глазами вертел! как он старался рулады выделывать! как будто я и без
того не понимала, к чему эти рулады клонятся!
Между
тем уважение к Надежде Петровне все росло и росло. Купцы открыто
говорили, что, «если бы не она, наша матушка, он бы, как свят Бог, и нас всех, да и прах-то наш по ветру развеял!». Дворяне и чиновники выводили ее чуть не по прямой линии от Олега Рязанского. Полициймейстер настолько встревожился этими слухами, что, несмотря на
то что был обязан своим возвышением единственно Надежде Петровне, счел долгом доложить об них новому помпадуру.
— Вы меня извините, милая Надежда Петровна, —
говорил «он» через минуту своим вкрадчивым голосом, — я до такой степени уважал вашу горесть, что не смел даже подумать потревожить вас раньше своим посещением. Но прошу вас верить, что мое нетерпение…
те лестные отзывы… если б я мог слушаться только голоса моего сердца…
— Pardon, ma tante, я не об этом
говорю… Мне хотелось бы пристроиться,
то есть место найти.
— Ma tante, il ne s’agit pas de cela! [Не о
том идет речь, тетушка! (фр.)] нынче уж даже совсем не
тот государь царствует, об котором вы
говорите!
А Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя
говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о
том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.
— Кушайте же пирожки; их шесть лет учились готовить, — насмешливо
говорила между
тем хозяйка.
— Вашество! извините! тоста не провозглашаю, а за здоровье ваше выпью с удовольствием! —
говорил между
тем предводитель.
— Вот у меня письмоводитель в посреднической комиссии есть, так
тот мастер за обедами предики эти
говорить, — продолжал хозяин, — вот он!
То он воображает себе, что стоит перед рядами и
говорит: «Messieurs! вы видите эти твердыни? хотите, я сам поведу вас на них?» — и этою речью приводит всех в восторг;
то мнит, что задает какой-то чудовищный обед и, по окончании, принимает от благодарных гостей обязательство в
том, что они никогда ничего против него злоумышлять не будут;
то представляется ему, что он, истощив все кроткие меры, влетает во главе эскадрона в залу…
В первой господствуют старцы и
те молодые люди, о которых
говорят, что они с старыми стары, а с молодыми молоды; во второй бушует молодежь, к которой пристало несколько живчиков из стариков.
В партии «крепкоголовых» он представлял начало письмянности и ехидства;
говорил плавно, мягко, словно змей полз; голос имел детский; когда злился,
то злобу свою обнаруживал чем-то вроде хныканья, от которого вчуже мороз подирал по коже.
Он был не речист и даже угрюм; враги даже
говорили, что он, в
то же время, был глуп и зол, но, разумеется,
говорили это по секрету и шепотом, потому что Гремикин шутить не любил.
А у Коли Собачкина было действительно целое сходбище. Тут присутствовал именно весь цвет семиозерской молодежи: был и Фуксёнок, и Сережа Свайкин, и маленький виконтик де Сакрекокен, и длинный барон фон Цанарцт, был и князек «Соломенные Ножки». Из «не-наших» допущен был один Родивон Петров Храмолобов, но и
тот преимущественно в видах увеселения. Тут же забрался и Фавори, но
говорил мало, а все больше слушал.
Следовательно, если вы приобретете себе исключительное право ходить в баню,
то ясно, что этим самым приобретете и исключительное право опрятности; ясно, что на вас будут указывать и
говорить: «Вот люди, которые имеют право ходить в баню, тогда как прочие их соотечественники вынуждены соскабливать с себя грязь ножом или стеклом!» Ясно, что у вас будет принцип!
«А старики?» — пронеслось над душою каждого. Начались толки; предложения следовали одни за другими. Одни
говорили, что ежели привлечь на свою сторону Гремикина,
то дело будет выиграно наверное; другие
говорили, что надобно ближе сойтись с «маркизами» и ополчиться противу деспотизма «крепкоголовых»; один голос даже предложил подать руку примирения «плаксам», но против этой мысли вооружились решительно все.
Когда человека начинает со всех сторон одолевать счастье, когда у него на лопатках словно крылья какие-то вырастают, которые так и взмывают, так и взмывают его на воздух,
то в сердце у него все-таки нечто сосет и зудит, точно вот так и
говорит: «Да сооруди же, братец, ты такое дело разлюбезное, чтобы такой-то сударь Иваныч не усидел, не устоял!» И до
тех пор не успокоится бедное сердце, покуда действительно не исполнит человек всего своего предела.
— Потому что возьмите хоть меня! Я человек расположенный! я прямо
говорю: я — человек расположенный! но за всем
тем… когда я имею дело с этим грубияном… я не знаю… я не могу!
— Согласитесь сами, —
говорил он, — вот теперь у нас выборы — ну где же бы мне, при моих занятиях, управить таким обширным делом? А так как я знаю, что там у меня верный человек,
то я спокоен! Я уверен, что там ничего такого не сделается, что было бы противно моим интересам!
— Молчите! вы смотрите на меня с таким ужасным красноречием, что даже самые непонятливые — и
те могут легко убедиться. Давайте лучше
говорить de choses indifférentes, [О безразличных вещах (фр.).] и потом оставьте меня на целый вечер.
Я охотно изобразил бы, в заключение, как Козелков окончательно уверился в
том, что он Меттерних, как он собирался в Петербург, как он поехал туда и об чем дорогой думал и как наконец приехал; я охотно остановился бы даже на
том, что он
говорил о своих подвигах в вагоне на железной дороге (до такой степени все в жизни этого «героя нашего времени» кажется мне замечательным), но предпочитаю воздержаться.
Теперь же он словно даже и не
говорил, а гудел; гудел изобильно, плавно и мерно, точно муха, не повышающая и не понижающая тона, гудел неустанно и час и два, смотря по
тому, сколько требовалось времени, чтоб очаровать, — гудел самоуверенно и, так сказать, резонно, как человек, который до тонкости понимает, о чем он гудит.
Дело было вечером, и Митенька основательно рассудил, что самое лучшее, что он может теперь сделать, — это лечь спать. Отходя на сон грядущий, он старался дать себе отчет в
том, что он делал и
говорил в течение дня, — и не мог. Во сне тоже ничего не видал.
Тем не менее дал себе слово и впредь поступать точно таким же образом.
Есть вещи, об которых никогда нельзя достаточно наговориться, и к числу их принадлежат именно
те цели, о которых я вам
говорю и которых достижение составляет всю задачу моей администрации.
Повторяю: покуда мы с вами не достигнем их, покуда я не приду к убеждению, что, где бы я ни был, рука моя все-таки везде будет давать себя чувствовать необременительным, но
тем не менее равномерным давлением, — до
тех пор,
говорю, я не положу оружия.
Все его оставили, все избегают. Баронесса ощущает нервные припадки при одном его имени; супруг ее
говорит: «Этот человек испортил мою Marie!» — и без церемонии называет Митеньку государственною слякотью; обыватели, завидевши его на улице, поспешно перебегают на другую сторону; долго крепился правитель канцелярии, но и
тот наконец не выдержал и подал в отставку.
Покуда мы будем тянуть в разные стороны, я в одну, а вы в другую, — до
тех пор,
говорю я, управление у нас идти не может!
Загадка не давалась, как клад. На все лады перевертывал он ее, и все оказывалось, что он кружится, как белка в колесе. С одной стороны, складывалось так: ежели эти изъятия, о которых
говорит правитель канцелярии, — изъятия солидные,
то, стало быть, мне мат. С другой стороны, выходило и так: ежели я никаких изъятий никогда не знал и не знаю и за всем
тем чувствую себя совершенно хорошо,
то, стало быть, мат изъятиям.
Про одного
говорили: «строгонек!»; про другого: «этот подтянет!»; про третьего: «всем был бы хорош, да жена у него анафема!»; про четвертого: «вы не смотрите, что он рот распахня ходит, а он бедовый!»; про пятого прямо рассказывали, как он, не обнаружив ни малейшего колебания, пришел в какое-то присутственное место и прямо сел на
тот самый закон, который, так сказать, регулировал самое существование
того места.
Агатон махает рукой и направляется к стойке, за которою производится раздача пенсий. Защемив в руку пачку красненьких кредиток, он проходит назад мимо «старушки» и так дружелюбно кивает головой на ее почтительный поклон, что оставляет ее в совершенном недоумении, действительно ли с ней
говорил один из
тех помпадуров, о которых в газетах пишут: и приидут во град, и имут младенцев, и разбиют их о камни?!
Теплота чувств! О вы, которые так много
говорите об ней, объясните по крайней мере, в чем должны заключаться ее признаки? Но, увы! никто даже не дает себе труда ответить на этот вопрос. Напротив
того, вопрос мой возбуждает негодование, почти ужас. Как! ты даже этого, врожденного всякому человеку, понятия не имеешь! ты этого не понимаешь! Этого!! Брысь!
— Любезный друг! —
говорил он мне в один из своих приездов в Петербург, — я просил бы тебя ясно представить себе мое положение. Я приезжаю в Навозный и вижу, что торговля у меня в застое, что ремесленность упала до
того, что а la lettre [Буквально (фр.).] некому пришить пуговицу к сюртуку, что земледелие, эта опора нашего отечества, не приносит ничего, кроме лебеды… J’espère que c’est assez navrant, ça? hein! qu’en diras-tu?
И когда, успокоенная и умиротворенная, она возвращалась домой и встречала там раскаявшегося Феденьку,
то ни единым движением не давала ему знать, что замечает его проделки, а только
говорила...
— A la fin ça devient monstrueux! [Это в конце концов становится чудовищным! (фр.)] —
говорил он ей, — везде есть факты, даже Петька Толстолобов, Соломенный помпадур, — и
тот нашел факт! И вдруг у одного меня — nenni! [Ничего! (фр.)] Кто ж этому поверит!
Что же касается до Райского и Веретьева,
то первый из них не решался выйти в отставку, потому что боялся огорчить бабушку, которая надеялась видеть его камер-юнкером, второй же и прежде, собственно
говоря, никогда не был либералом, а любил только пить водку с либералами, какового времяпровождения, в обществе консерваторов, предстояло ему, пожалуй, еще больше.
— Чего не знаю, о
том и
говорить не могу!