Неточные совпадения
Недели за три перед тем, как матушке приходилось родить, послали в город за бабушкой-повитухой, Ульяной Ивановной, которая привезла с
собой мыльца
от раки преподобного (в городском соборе почивали мощи) да банку моренковской мази.
Так я и приготовлялся; но, будучи предоставлен самому
себе, переходил
от одного предмета к другому, смотря по тому, что меня в данную минуту интересовало.
Когда я в первый раз познакомился с Евангелием, это чтение пробудило во мне тревожное чувство. Мне было не по
себе. Прежде всего меня поразили не столько новые мысли, сколько новые слова, которых я никогда ни
от кого не слыхал. И только повторительное, все более и более страстное чтение объяснило мне действительный смысл этих новых слов и сняло темную завесу с того мира, который скрывался за ними.
Только недальнозорким умам эти точки кажутся беспочвенными и оторванными
от действительности; в сущности же они представляют
собой не отрицание прошлого и настоящего, а результат всего лучшего и человечного, завещанного первым и вырабатывающегося в последнем.
О нет! ничего подобного, конечно, не допустят разумные педагоги. Они сохранят детскую душу во всем ее неведении, во всей непочатости и оградят ее
от злых вторжений. Мало того: они употребят все усилия, чтобы продлить детский возраст до крайних пределов, до той минуты, когда сама
собой вторгнется всеразрушающая сила жизни и скажет: отныне начинается пора зрелости, пора искупления непочатости и неведения!
Мучительно жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за
собой право бороться и погибать. Это право избавит их
от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим
собой, но и перед человечеством.
Марья Порфирьевна пыталась ограждать
себя от последней тем, что мазала на дверях чердаков кресты, но матушка, узнав об этом, приказала вымыть двери и пригрозила сестрицам выпроводить их из Малиновца.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например,
от роду не видавши тетеньки, представлял
себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке в книжке видел), в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
По-видимому, факт кровавой расправы с Улитой был до того уже возмутителен, что подавлял
собой дальнейшие мелочи и отвлекал внимание
от них.
Свободные
от тяжелых крестьянских работ, дебелые, рослые, они скорее напоминали
собой городских мещанок, нежели сельских обывательниц.
По словам матушки, которая часто говорила: «Вот уйду к Троице, выстрою
себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись мне местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни болезнь, ни скорбь, где человек, освобожденный
от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом
себе, в сознании блаженного безмятежия…
— Тебе «кажется», а она, стало быть, достоверно знает, что говорит. Родителей следует почитать. Чти отца своего и матерь, сказано в заповеди. Ной-то выпивши нагой лежал, и все-таки, как Хам над ним посмеялся, так Бог проклял его. И пошел
от него хамов род. Которые люди
от Сима и Иафета пошли, те в почете, а которые
от Хама, те в пренебрежении. Вот ты и мотай
себе на ус. Ну, а вы как учитесь? — обращается он к нам.
Поэтому Стрелков, постоянно отрываемый
от собственного дела, никогда настоящим образом опериться не мог и впоследствии кончил тем, что должен был объявить
себя несостоятельным.
Но дорога до Троицы ужасна, особливо если Масленица поздняя. Она представляет
собой целое море ухабов, которые в оттепель до половины наполняются водой. Приходится ехать шагом, а так как путешествие совершается на своих лошадях, которых жалеют, то первую остановку делают в Больших Мытищах, отъехавши едва пятнадцать верст
от Москвы. Такого же размера станции делаются и на следующий день, так что к Троице поспевают только в пятницу около полудня, избитые, замученные.
— Если вы это сделаете, — с трудом произносит она, задыхаясь и протягивая руки, — вот клянусь вам… или убегу
от вас, или вот этими руками
себя задушу! Проси! — обращается она к Конону.
Словом сказать, было настолько голодно, что даже безответные девушки и те
от времени до времени позволяли
себе роптать.
— Нечего сказать, нещечко взял на
себя Павлушка! — негодовала матушка, постепенно забывая кратковременную симпатию, которую она выказала к новой рабе, — сидят с утра до вечера, друг другом любуются; он образа малюет, она чулок вяжет. И чулок-то не барский, а свой! Не знаю, что
от нее дальше будет, а только ежели… ну уж не знаю! не знаю! не знаю!
Ей вдруг сделалось ясно, что, отказавшись, ради эфемерного чувства любви,
от воли, она в то же время предала божий образ и навлекла на
себя «божью клятву», которая не перестанет тяготеть над нею не только в этой, но и в будущей жизни, ежели она каким-нибудь чудом не «выкупится».
Было даже отдано приказание отлучить жену
от мужа и силком водворить Маврушу в застольную; но когда внизу, из Павловой каморки, послышался шум, свидетельствовавший о приступе к выполнению барского приказания, матушка испугалась… «А ну, как она, в самом деле, голодом
себя уморит!» — мелькнуло в ее голове.
Матушка даже вскочила: до такой степени ее в одну минуту вывело из
себя неизреченное остолопство, с которым Конон, без всякого признака мысли, переходил
от одного предположения к другому.
Но за ней уже пристально следили, опасаясь, чтобы она чего-нибудь над
собой не сделала, и в то же время не допуская мысли, чтоб виноватая могла ускользнуть
от заслуженного наказания.
Встречаясь с ним теперь, когда суровое будущее уже вполне обрисовалось перед нею, она не отворачивалась
от него, а вела
себя так, как бы он вовсе для нее не существовал.
Ермолай был такой же бессознательно развращенный человек, как и большинство дворовых мужчин; стало быть, другого и ждать
от него было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась по дому, а большую часть года ходил по оброку в Москве. Скука деревенской жизни была до того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама
собой. И он отыскивал эти развлечения, где мог, не справляясь, какие последствия может привести за
собой удовлетворение его прихоти.
— Ничего-то ты не делаешь, как только одурь тебя не возьмет! — упрекала она бродягу, призывая его
от времени до времени к
себе.
— Пей водку. Сам я не пью, а для пьяниц — держу. И за водку деньги плачу. Ты
от откупщика даром ее получаешь, а я покупаю. Дворянин я — оттого и веду
себя благородно. А если бы я приказной строкой был, может быть, и я водку бы жрал да по кабакам бы христарадничал.
Помещики приподнимали завесу будущего и, стараясь оградить
себя от предстоящих столкновений, охотно прибегали к покровительству закона, разрешавшего ссылать строптивых в Сибирь.
Не снимая халата, Федор Васильич бродил с утра до вечера по опустелым комнатам и весь мир обвинял в неблагодарности. В особенности негодовал он на Ермолаева, который с неутомимым бессердечием его преследовал, и обещал
себе, при первой же встрече, избить ему морду до крови («права-то у нас еще не отняли!» — утешал он
себя); но Ермолаев этого не желал и
от встреч уклонялся.
— Положение среднее. Жалованье маленькое, за битую посуду больше заплатишь. Пурбуарами живем. Дай Бог здоровья, русские господа не забывают. Только раз одна русская дама, в Эмсе, повадилась ко мне в отделение утром кофе пить, а тринкгельду [на чай (
от нем. Trinkgeld).] два пфеннига дает. Я было ей назад: возьмите, мол, на бедность
себе! — так хозяину, шельма, нажаловалась. Чуть было меня не выгнали.
— Первое время тревожили. Пытал я бегать
от них, да уж губернатору написал. Я, говорю, все, что у меня осталось, — все кредиторам предоставил, теперь трудом
себе хлеб добываю, неужто ж и это отнимать! Стало быть, усовестил; теперь затихло…
Приезды не мешают, однако ж, Арсению Потапычу следить за молотьбой. Все знают, что он образцовый хозяин, и понимают, что кому другому, а ему нельзя не присмотреть за работами; но, сверх того, наступили самые короткие дни, работа идет не больше пяти-шести часов в сутки, и Пустотелов к обеду уж совсем свободен. Иногда, впрочем, он и совсем освобождает
себя от надзора; придет в ригу на какой-нибудь час, скажет мужичкам...
Тина эта питала прошлое, обеспечивала настоящее и будущее — как отказаться
от того, что исстари служило регулятором всех поступков, составляло основу всего существования? как, вместо довольства и обеспечения, представить
себе такой порядок, который должен в самом корне подсечь прочно сложившийся обиход, погубить все надежды?
Жизнь того времени представляла
собой запертую храмину, ключ
от которой был отдан в бесконтрольное заведывание табели о рангах, и последняя настолько ревниво оберегала ее
от сторонних вторжений, что самое понятие о «реальном» как бы исчезло из общественного сознания.
Поэтому в доме стариков было всегда людно. Приезжая туда, Бурмакин находил толпу гостей, преимущественно офицеров, юнкеров и барышень, которыми наш уезд всегда изобиловал. Валентин был сдержан, но учтив; к
себе не приглашал, но не мог уклониться
от знакомств, потому что родные почти насильственно ему их навязывали.
— Ах, что вы! как же это так! А впрочем, разве для вас! по крайней мере, вы пунш
себе сделаете, как дома. А нам не нужно: мы
от чаю совсем отвыкли!
Когда старики Бурмакины проснулись, сын их уже был женихом. Дали знать Калерии Степановне, и вечер прошел оживленно в кругу «своих». Валентин Осипович вышел из обычной застенчивости и охотно дозволял шутить над
собой, хотя
от некоторых шуток его изрядно коробило. И так как приближались филипповки, то решено было играть свадьбу в рожественский мясоед.
— Истина, добро, красота — вот триада, которая может до краев переполнить существование человека и обладая которой он имеет полное основание считать
себя обеспеченным
от всевозможных жизненных невзгод.
Она пряталась
от дочери, избегала света, беспрестанно ощипывала и обдергивала на
себе платье и дико озиралась, словно чего-то ища.
Повторяю: во всяком случае, Золотухина сумела огородить
себя от тех надругательств, которые так часто испытывает бедный люд в невежественном и грубом захолустном кругу. Только однажды предводитель Струнников позволил
себе сыграть над ней пошлую шутку, и вот в каких обстоятельствах.
Все в его миросозерцании было ясно, внушительно и бесспорно; все доказывало, что он зараньше наметил
себе колею, которая, так сказать, сама
собой оберегала его
от уклонений вправо и влево.