Неточные совпадения
Конечно, свидетели и современники старых порядков могут, до известной степени, и в одном упразднении форм усматривать существенный прогресс, но молодые поколения, видя, что исконные жизненные основы стоят по-прежнему незыблемо, нелегко примиряются
с одним изменением форм и обнаруживают нетерпение, которое получает тем более мучительный характер, что в
него уже в значительной мере входит элемент сознательности…
Сам-друг
с нею,
он слушал домашнюю музыку, созерцал лошадиную случку, наслаждался конскими ристалищами, ел фрукты и нюхал цветы.
С течением времени
он женился на Селине, и, по смерти
его, имение перешло к ней.
Жила она, как и при покойном муже, изолированно,
с соседями не знакомилась и преимущественно занималась тем, что придумывала вместе
с крутобедрым французом какую-нибудь новую еду, которую
они и проглатывали
с глазу на глаз.
В сентябре,
с отъездом господ, соседние помещики наезжали в Отраду и за ничтожную мзду садовнику и
его подручным запасались там семенами, корнями и прививками. Таким образом появились в нашем уезде первые георгины, штокрозы и проч., а матушка даже некоторые куртины в нашем саду распланировала на манер отраднинских.
Все
они отзывались об ней
с восторгом и возвращались тучные (одна даже
с приплодом).
И добрая женщина не только не попомнила зла, но когда, по приезде в Москву, был призван ученый акушер и явился «
с щипцами, ножами и долотами», то Ульяна Ивановна просто не допустила
его до роженицы и
с помощью мыльца в девятый раз вызволила свою пациентку и поставила на ноги.
Между прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь,
он запел петухом и сказал: «Петушок, петушок, востёр ноготок!» А когда
его спросили, скоро ли совершатся роды, то
он начал черпать ложечкой мед — дело было за чаем, который
он пил
с медом, потому что сахар скоромный — и, остановившись на седьмой ложке, молвил: «Вот теперь в самый раз!» «Так по
его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась», — рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.
Он одевался в своеобразный костюм, вроде поповского подрясника, подпоясывался широким, вышитым шерстями поясом и ходил
с распущенными по плечам волосами.
Нянек я помню очень смутно.
Они менялись почти беспрерывно, потому что матушка была вообще гневлива и, сверх того, держалась своеобразной системы, в силу которой крепостные, не изнывавшие
с утра до ночи на работе, считались дармоедами.
Я помню, однажды отец получил от предводителя письмо
с приглашением на выборы, и на конверте было написано: «
его превосходительству» (отец в молодости служил в Петербурге и дослужился до коллежского советника, но многие из
его бывших товарищей пошли далеко и занимали видные места). Догадкам и удивлению конца не было. Отец
с неделю носил конверт в кармане и всем показывал.
С больною душой,
с тоскующим сердцем,
с неокрепшим организмом, человек всецело погружается в призрачный мир
им самим созданных фантасмагорий, а жизнь проходит мимо, не прикасаясь к
нему ни одной из своих реальных услад.
Я еще помню месячину; но так как этот способ продовольствия считался менее выгодным, то
с течением времени
он был в нашем доме окончательно упразднен, и все дворовые были поверстаны в застольную.
То же самое происходило и
с лакомством. Зимой нам давали полакомиться очень редко, но летом ягод и фруктов было такое изобилие, что и детей ежедневно оделяли
ими. Обыкновенно, для вида, всех вообще оделяли поровну, но любимчикам клали особо в потаенное место двойную порцию фруктов и ягод, и, конечно, посвежее, чем постылым. Происходило шушуканье между матушкой и любимчиками, и постылые легко догадывались, что
их настигла обида…
Уходя в оранжерею, она очень часто брала
с собой кого-нибудь из любимчиков и давала
ему там фрукты прямо
с дерева.
В течение целого дня
они почти никогда не видались; отец сидел безвыходно в своем кабинете и перечитывал старые газеты; мать в своей спальне писала деловые письма, считала деньги, совещалась
с должностными людьми и т. д.
— Ну, войди. Войди, посмотри, как мать-старуха хлопочет. Вон сколько денег Максимушка (бурмистр из ближней вотчины) матери привез. А мы
их в ящик уложим, а потом вместе
с другими в дело пустим. Посиди, дружок, посмотри, поучись. Только сиди смирно, не мешай.
Обыкновенно
они вращались или около средств наживы и сопряженных
с нею разнообразнейших форм объегоривания, или около половых проказ родных и соседей.
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец
с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим, что
они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу
с собой не унесем!
Но судачением соседей дело ограничивалось очень редко; в большинстве случаев
оно перерождалось в взаимную семейную перестрелку. Начинали
с соседей, а потом постепенно переходили к самим себе. Возникали бурные сцены, сыпались упреки, выступали на сцену откровения…
Иногда Степка-балбес поднимался на хитрости. Доставал у дворовых ладанки
с бессмысленными заговорами и подолгу носил
их, в чаянье приворожить сердце маменьки. А один раз поймал лягушку, подрезал ей лапки и еще живую зарыл в муравейник. И потом всем показывал беленькую косточку, уверяя, что она принадлежит той самой лягушке, которую объели муравьи.
— Дожидайся! — огорчался Гриша, слушая эти похвальбы, и даже принимался плакать
с досады, как будто у
него и в самом деле отнимали Бубново.
В нашем доме
их тоже было не меньше тридцати штук. Все
они занимались разного рода шитьем и плетеньем, покуда светло, а
с наступлением сумерек
их загоняли в небольшую девичью, где
они пряли, при свете сального огарка, часов до одиннадцати ночи. Тут же
они обедали, ужинали и спали на полу, вповалку, на войлоках.
У большинства помещиков было принято за правило не допускать браков между дворовыми людьми. Говорилось прямо: раз вышла девка замуж — она уж не слуга; ей впору детей родить, а не господам служить. А иные к этому цинично прибавляли: на
них, кобыл, и жеребцов не напасешься!
С девки всегда спрашивалось больше, нежели
с замужней женщины: и лишняя талька пряжи, и лишний вершок кружева, и т. д. Поэтому был прямой расчет, чтобы девичье целомудрие не нарушалось.
И мы, дети, были свидетелями этих трагедий и глядели на
них не только без ужаса, но совершенно равнодушными глазами. Кажется, и мы не прочь были думать, что
с «подлянками» иначе нельзя…
Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб
с самых ранних лет создалось то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет все
его существо и проходит потом через всю
его жизнь.
Так что ежели, например, староста докладывал, что хорошо бы
с понедельника рожь жать начать, да день-то тяжелый, то матушка
ему неизменно отвечала: «Начинай-ко, начинай! там что будет, а коли, чего доброго,
с понедельника рожь сыпаться начнет, так кто нам за убытки заплатит?» Только черта боялись; об
нем говорили: «Кто
его знает, ни то
он есть, ни то
его нет — а ну, как есть?!» Да о домовом достоверно знали, что
он живет на чердаке.
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают друг другу девушки, — намеднись Дашутка,
с села, в лес по грибы ходила, так
он как прыснет из-за ржей да на нее. Хлеб
с ней был, молочка малость — отнял и отпустил.
Покуда в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся в кабинете и возится
с просвирами.
Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это не мешает
ему от времени до времени посматривать в окна, не прошел ли кто по двору и чего-нибудь не пронес ли. В особенности зорко следит
его глаз за воротами, которые ведут в плодовитый сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
Последние составляют
его любимое чтение, и знакомство
с этой книгой в особенности ставится
ему в заслугу.
— Пил-с, — спокойно отвечает
он, как будто это так и быть должно.
Она запирает дверь на ключ, присаживается к большому письменному столу и придвигает денежный ящик, который постоянно стоит на столе, против изголовья барыниной постели, так, чтоб всегда иметь
его в глазах. В денежном ящике, кроме денег, хранится и деловая корреспонденция, которая содержится Анной Павловной в большом порядке. Переписка
с каждой вотчиной завязана в особенную пачку; такие же особые пачки посвящены переписке
с судами,
с опекунским советом,
с старшими детьми и т. д.
Анна Павловна берет лист серо-желтой бумаги и разрезывает
его на четвертушки. Бумагу она жалеет и всю корреспонденцию ведет, по возможности, на лоскутках. Избегает она и почтовых расходов, предпочитая отправлять письма
с оказией. И тут, как везде, наблюдается самая строгая экономия.
Когда
он был холостой, у
него был крохотный сад,
с несколькими десятками ягодных кустов, между которыми были рассажены яблони самых незатейливых сортов.
Наконец Васька ощипал птицу и съел. Вдали показываются девушки
с лукошками в руках.
Они поют песни, а некоторые, не подозревая, что глаз барыни уже заприметил
их, черпают в лукошках и едят ягоды.
Анна Павловна и Василий Порфирыч остаются
с глазу на глаз.
Он медленно проглатывает малинку за малинкой и приговаривает: «Новая новинка — в первый раз в нынешнем году! раненько поспела!» Потом так же медленно берется за персик, вырезывает загнивший бок и, разрезав остальное на четыре части, не торопясь, кушает
их одну за другой, приговаривая: «Вот хоть и подгнил маленько, а сколько еще хорошего места осталось!»
Теперь хороший-то дом пустует, а
он с семейством сзади в хибарке живет.
— Зачем другим сказывать! Я Антону строго-настрого наказывал, чтоб никому ни гугу. Да не угодно ли самим Антона расспросить. Я на всякий случай
его с собой захватил…
Так возьми сейчас Антошку, да еще на подмогу
ему Михайлу сельского, да сейчас же втроем этого висельника
с нашей березы снимите да и перевесьте за великановскую межу, на ихнюю березу.
Весь этот день я был радостен и горд. Не сидел, по обыкновению, притаившись в углу, а бегал по комнатам и громко выкрикивал: «Мря, нря, цря, чря!» За обедом матушка давала мне лакомые куски, отец погладил по голове, а тетеньки-сестрицы, гостившие в то время у нас, подарили целую тарелку
с яблоками, турецкими рожками и пряниками. Обыкновенно
они делывали это только в дни именин.
Но когда она вспомнила, что при таком обороте дела ей придется платить за меня в течение девяти лет по шестисот рублей ассигнациями в год, то испугалась. Высчитавши, что платежи эти составят, в общей сложности, круглую сумму в пять тысяч четыреста рублей, она гневно щелкнула счетами и даже
с негодованием отодвинула
их от себя.
— Держи карман! — крикнула она, — и без того семь балбесов на шее сидят, каждый год за
них с лишком четыре тысячи рубликов вынь да положь, а тут еще осьмой явится!
Рябовский священник приехал. Довольно долго
он совещался
с матушкой, и результатом этого совещания было следующее: три раза в неделю
он будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье была условлена в таком размере: деньгами восемь рублей в месяц, да два пуда муки, да в дни уроков обедать за господским столом.
Это чтоб
он сам в поле
с сохой выехал — ни в жизнь никогда!
Конечно, иной раз и
он с косой позабавиться выйдет, два-три прокоса сделает, для примера, да и домой.
— Что помещики! помещики-помещики, а какой в
них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый
с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от
них пустой, а во-вторых,
он же тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Заплатишь в консистории, что требуется, поедешь к невесте, ан либо она
с изъяном, либо приход такой, что и старики-то еле-еле около
него пропитываются.
— А правда ли, батюшка, что когда посвящают в архиереи, то
они отца
с матерью проклинают?
Пускай каждый новый день удостоверяет
его, что колдовству нет конца; пускай вериги рабства
с каждым часом все глубже и глубже впиваются в
его изможденное тело, —
он верит, что злосчастие
его не бессрочно и что наступит минута, когда Правда осняет
его, наравне
с другими алчущими и жаждущими.
Когда я в первый раз познакомился
с Евангелием, это чтение пробудило во мне тревожное чувство. Мне было не по себе. Прежде всего меня поразили не столько новые мысли, сколько новые слова, которых я никогда ни от кого не слыхал. И только повторительное, все более и более страстное чтение объяснило мне действительный смысл этих новых слов и сняло темную завесу
с того мира, который скрывался за
ними.