Неточные совпадения
Не
знаю, жива ли она теперь, но после смерти мужа она долгое время каждое лето появлялась
в Отраде
в сопровождении француза с крутыми бедрами и дугообразными, словно писаными бровями.
И хоть я
узнал ее, уже будучи осьми лет, когда родные мои были с ней
в ссоре (думали, что услуг от нее не потребуется), но она так тепло меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила по головке, что я невольно расчувствовался.
Жила она
в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но
в то время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она
знала, что он куда-то услан, и по этому случаю
в каждый большой праздник возила
в тюрьму калачи.
— А кто
знает — взяли да
в превосходительные и произвели, — говорил он.
Сижу я
в своем Малиновце, ничего не
знаю, а там, может быть, кто-нибудь из старых товарищей взял да и шепнул.
Даже соседи это
знали и никогда к нам,
в отсутствие матушки, не ездили.
— Ты
знаешь ли, как он состояние-то приобрел? — вопрошал один (или одна) и тут же объяснял все подробности стяжания,
в которых торжествующую сторону представлял человек, пользовавшийся кличкой не то «шельмы», не то «умницы», а угнетенную сторону — «простофиля» и «дурак».
А однажды помещица-соседка, из самых почетных
в уезде, интересовалась
узнать: что это за «жезаны» такие?
Об отцовском имении мы не поминали, потому что оно, сравнительно, представляло небольшую часть общего достояния и притом всецело предназначалось старшему брату Порфирию (я
в детстве его почти не
знал, потому что он
в это время воспитывался
в московском университетском пансионе, а оттуда прямо поступил на службу); прочие же дети должны были ждать награды от матушки.
Узнав, что
в городе имеется пансион, содержимый русской старушкой барыней из Бронниц, я, конечно, поспешил туда.
И зверей и птиц мы
знали только
в соленом, вареном и жареном виде.
— У меня, Марья Андреевна, совсем сахару нет, — объявляет Степка-балбес, несмотря на то, что вперед
знает, что голос его будет голосом, вопиющим
в пустыне.
—
Знаем мы, что ты казенный человек, затем и сторожу к тебе приставили, что казенное добро беречь велено. Ужо оденем мы тебя как следует
в колодки, нарядим подводу, да и отправим
в город по холодку. А оттуда тебя
в полк… да скрозь строй… да розочками, да палочками… как это
в песне у вас поется?..
Но Анна Павловна не раз уже была участницей подобных сцен и
знает, что они представляют собой одну формальность,
в конце которой стоит неизбежная развязка.
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько
в другом месте… вот хоть бы ты у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и
знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
Анна Павловна любит старосту; она
знает, что он не потатчик и что клюка
в его руках не бездействует.
Оказалось, впрочем, что я многое уже
знал, прислушиваясь,
в классные часы, к ученью старших братьев и сестер, а молитвы и заповеди с малолетства заставляли меня учить наизусть.
Таким образом я мало-помалу
узнал подробности церковнослужительского быта того времени. Как обучались
в семинариях, как доставались священнические и дьяконские места, как происходило посвящение
в попы, что представлял собой благочинный, духовное правление, консистория и т. д.
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова не существовало, так что я,
в буквальном смысле слова, почти до самого поступления
в казенное заведение не
знал ни одного русского стиха, кроме тех немногих обрывков, без начала и конца, которые были помещены
в учебнике риторики,
в качестве примеров фигур и тропов…
Я
знал очень много молитв, отчетливо произносил их
в урочные часы, молился и стоя, и на коленях, но не чувствовал себя ни умиленным, ни умиротворенным.
Доселе я ничего не
знал ни об алчущих, ни о жаждущих и обремененных, а видел только людские особи, сложившиеся под влиянием несокрушимого порядка вещей; теперь эти униженные и оскорбленные встали передо мной, осиянные светом, и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего не дала им, кроме оков, и настойчиво требовали восстановления попранного права на участие
в жизни.
Я
знаю, что,
в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над детьми, покажутся жестокими. На это я отвечаю, что ищу не утешительных (во что бы ни стало) выводов, а правды. И, во имя этой правды, иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю детей.
Никаким подобным преимуществом не пользуются дети. Они чужды всякого участия
в личном жизнестроительстве; они слепо следуют указаниям случайной руки и не
знают, что эта рука сделает с ними. Поведет ли она их к торжеству или к гибели; укрепит ли их настолько, чтобы они могли выдержать напор неизбежных сомнений, или отдаст их
в жертву последним? Даже приобретая знания, нередко ценою мучительных усилий, они не отдают себе отчета
в том, действительно ли это знания, а не бесполезности…
Я
знаю, что страдания и неудачи, описанные
в сейчас приведенном примере, настолько малозначительны, что не могут считаться особенно убедительными. Но ведь дело не
в силе страданий, а
в том, что они падают на голову неожиданно, что творцом их является слепой случай, не признающий никакой надобности вникать
в природу воспитываемого и не встречающий со стороны последнего ни малейшего противодействия.
У шатров толпится народ.
В двух из них разложены лакомства,
в третьем идет торг ситцами, платками, нитками, иголками и т. д. Мы направляемся прямо к шатру старого Аггея, который исстари посещает наш праздник и охотно нам уступает,
зная, что дома не очень-то нас балуют.
Вечером матушка сидит, запершись
в своей комнате. С села доносится до нее густой гул, и она боится выйти,
зная, что не
в силах будет поручиться за себя. Отпущенные на праздник девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее
в груди всевластное помещичье сердце!
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно, не могло быть речи о драгунских офицерах, но даже мы, дети,
знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и
в память которого, 31 марта, одевалась
в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели
в обыкновенные дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
В одно прекрасное утро матушка призвала к себе повара и сама заказала ему обед, так что когда сестрица Ольга Порфирьевна
узнала об этом, то совершившийся факт уже был налицо.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я
знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница. У вас есть «Уголок»,
в котором вы и можете хозяйничать. Я у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь жить у брата, то живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
Чем они были сыты — это составляло загадку, над разрешением которой никто не задумывался. Даже отец не интересовался этим вопросом и, по-видимому, был очень доволен, что его не беспокоят. По временам Аннушка, завтракавшая и обедавшая
в девичьей, вместе с женской прислугой, отливала
в небольшую чашку людских щец, толокна или кулаги и, крадучись, относила под фартуком эту подачку «барышням». Но однажды матушка
узнала об этом и строго-настрого запретила.
Старик,
в свою очередь, замахнулся на меня, и кто
знает, что бы тут произошло, если бы Алемпий не вступился за меня.
— Кушай! кушай! — понуждала она меня, — ишь ведь ты какой худой!
в Малиновце-то, видно, не слишком подкармливают.
Знаю я ваши обычаи! Кушай на здоровье! будешь больше кушать, и наука пойдет спорее…
— А ты, сударыня, что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу!
Знаю я, как ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и
в углу сижу, а все
знаю, что на свете делается! Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи! Что? испугалась!
Однажды зимой молодой Савельцев приехал
в побывку к отцу
в Щучью-Заводь. Осмотрелся с недельку и затем,
узнавши, что по соседству,
в семье Затрапезных, имеется девица-невеста, которой предназначено
в приданое Овсецово, явился и
в Малиновец.
Года четыре, до самой смерти отца, водил Николай Абрамыч жену за полком; и как ни злонравна была сама по себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые
узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом
в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою
в могилу.
Тут же, совсем кстати, умер старый дворовый Потап Матвеев, так что и
в пустом гробе надобности не оказалось. Потапа похоронили
в барском гробе, пригласили благочинного, нескольких соседних попов и дали
знать под рукою исправнику, так что когда последний приехал
в Овсецово, то застал уже похороны. Хоронили болярина Николая с почестями и церемониями, подобающими родовитому дворянину.
— Шалишь!
знаю я вашу братью! Почувствуешь, что документ
в руках — «покорно благодарю!» не скажешь, стречка дашь! Нет уж, пускай так! береженого и Бог бережет. Чего бояться! Чай, не вдруг умру!
Несмотря на свою громадную память, она очень немногих из своих крестьян — преимущественно из богатых —
знала в лицо.
Всякий уголок
в саду был мне знаком, что-нибудь напоминал; не только всякого дворового я
знал в лицо, но и всякого мужика.
Все помещики, не только своего уезда, но и соседних,
знали его как затейливого борзописца и доверяли ему ходатайство по делам, так что квартира его представляла собой нечто вроде канцелярии,
в которой, под его эгидою, работало двое писцов.
И вотчинные власти, и богатые крестьяне обращались к нему за советом
в своих затруднениях, хотя
знали, что совесть у него и направо и налево глядит и что он готов одновременно служить и вашим и нашим.
Он очень часто наезжал
в Заболотье и все его закоулки
знал как свои пять пальцев.
Я не следил, конечно, за сущностью этих дел, да и впоследствии
узнал об них только то, что большая часть была ведена бесплодно и стоила матушке немалых расходов. Впрочем, сущность эта и не нужна здесь, потому что я упоминаю о делах только потому, что они определяли характер дня, который мы проводили
в Заболотье. Расскажу этот день по порядку.
Во сто раз веселее вон тем сельским мальчишкам, которые играют
в бабки среди опустелой площади, не
зная, что значит на свете одиночество…
Вечер снова посвящался делам. Около вечернего чая являлся повар за приказаниями насчет завтрашнего обеда. Но матушка,
зная, что
в Заболотье она,
в кулинарном отношении, зависит от случайности, неизменно давала один и тот же ответ...
Словом сказать, круглый год
в городе царствовала та хлопотливая неурядица, около которой можно было греть руки,
зная наперед, что тут черт ногу сломит, прежде чем до чего-нибудь доищется.
Правда, что она до сих пор не
знала ни малейшей хворости, но ведь Бог
в смерти и животе волен.
А жить с Марьей Порфирьевной тетенька не желала,
зная ее проказливость и чудачества, благодаря которым ее благоустроенный дом мог бы
в один месяц перевернуться вверх дном.
Были ли
в ее жизни горести, кроме тех, которые временно причинила смерть ее мужа и дочери, — я не
знаю. Во всяком случае, старость ее можно было уподобить тихому сиянию вечерней зари, когда солнце уже окончательно скрылось за пределы горизонта и на западе светится чуть-чуть видный отблеск его лучей, а вдали плавают облака, прообразующие соленья, варенья, моченья и всякие гарниры, — тоже игравшие
в ее жизни немаловажную роль. Прозвище «сластены» осталось за ней до конца.
— Не
знаю, где и спать-то его положить, — молвила она наконец, — и не придумаю! Ежели внизу, где прежде шорник Степан жил, так там с самой осени не топлено. Ну, ин ведите его к Василисе
в застольную. Не велика фря, ночь и на лавке проспит. Полушубок у него есть, чтоб накрыться, а войлок и подушчонку, из стареньких, отсюда дайте. Да уж не курит ли он, спаси бог! чтоб и не думал!