Неточные совпадения
Володя стоял минут пять, в стороне от широкой сходни, чтобы не мешать матросам, то и дело проносящим тяжелые вещи, и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом и все более и более становился доволен,
что идет в море, и уж мечтал
о том, как он сам
будет капитаном такого же красавца-корвета.
— Ну, конечно… А то
что здесь без дела толочься… Когда переберетесь, знайте,
что вы
будете жить в каюте с батюшкой…
Что, недовольны? — добродушно улыбнулся старший офицер. — Ну, да ведь только ночевать. А больше решительно некуда вас поместить… В гардемаринской каюте нет места… Ведь
о вашем назначении мы узнали только вчера… Ну-с, очень рад юному сослуживцу.
Все эти решения постановлено
было держать в секрете от матросов; но в тот же день по всему корвету уже распространилось известие
о том,
что боцманам и унтер-офицерам не велено драться, и эта новость
была встречена общим сочувствием. Особенно радовались молодые матросы, которым больше других могло попадать от унтер-офицеров. Старые, послужившие, и сами могли постоять за себя.
Он ни за
что не встанет… Пусть с ним делают,
что хотят… Он
будет лежать до тех пор, пока «Коршун» не придет в порт…
О, тогда он тотчас же съедет на землю.
Испробовав всех этих диковин, моряки напали на чудные, сочные мандарины. Кто-то сказал,
что недурно бы
выпить чайку, и все двинулись в гостиницу. Там уже собрались остальные товарищи, ездившие в горы. Они рассказывали
о своей экскурсии чудеса. Какая природа! Какие виды!
Хотя вид этих черных, полуголых, а то и почти голых «арапов», как называли негров матросы, и возбуждал некоторые сомнения в том,
что они созданы по подобию божию и вполне принадлежат к человеческой расе (
были даже смелые попытки со стороны матроса Ковшикова, не без присущей ему отваги, приравнять негров не то к обезьянам, не то, прости господи, к бесхвостым чертям), тем не менее, отношение к ним матросов
было самое дружелюбное и в некоторых случаях даже просто трогательное, свидетельствующее
о терпимости и
о братском отношении простого русского человека ко всем людям, хотя бы они
были «арапы» да еще сомнительного людского происхождения.
Предположения на баке
о том,
что эти «подлецы арапы», надо полагать, и змею, и ящерицу, и крысу, словом, всякую нечисть жрут, потому
что их голый остров «хлебушки не родит», нисколько не помешали в тот же вечер усадить вместе с собой ужинать тех из «подлецов», которые
были в большем рванье и не имели корзин с фруктами, а
были гребцами на шлюпках или просто забрались на корвет поглазеть. И надо
было видеть, как радушно угощали матросы этих гостей.
— А главная причина,
что морской человек бога завсегда должон помнить. Вода — не сухая путь. Ты с ей не шути и
о себе много не полагай… На сухой пути человек больше
о себе полагает, а на воде — шалишь! И по моему глупому рассудку выходит, милый баринок,
что который человек на море бывал и имеет в себе понятие, тот беспременно должон
быть и душой прост, и к людям жалостлив, и умом рассудлив, и смелость иметь, одно слово, как, примерно, наш «голубь», Василий Федорыч, дай бог ему здоровья!
Мичман Лопатин торопливо сдал вахту и побежал вниз, предвкушая удовольствие
выпить несколько стаканов чаю со свежими, только
что испеченными булками. Мысли
о чае занимали и Ашанина, когда он спускался по трапу вниз.
Нужно ли распространяться
о благотворном значении всех этих занятий, вызванных инициативой благороднейшего и образованного капитана? Можно только пожалеть,
что чтения эти
были единичным явлением, и пожелать, чтобы
было побольше таких капитанов, заботящихся
о просвещении матросов.
Вопрос
о том,
что будет с четырьмя матросами, не сдержавшими обещания, сильно занимал команду. Интересовало это и офицеров, и особенно Ашанина.
И Ковшиков, желая хвастнуть, стал врать немилосердным образом
о том, как он однажды
выпил полведра — и хоть бы
что…
А в гардемаринской каюте Ашанин сцепился с долговязым и худым, как щепка, гардемарином Кошкиным, который —
о, ужас! — находил,
что капитан слишком «гуманничает», и, несмотря на общие протесты, мужественно заявил,
что когда он, Кошкин,
будет командиром, то… сделайте одолжение, он разных этих поблажек давать не
будет… Он
будет действовать по закону… Ни шага от закона… «Закон, а я его исполнитель… и ничего более». И в доказательство этого Кошкин усиленно бил себя в грудь.
Случается,
что и частные пароходы, содержащие сообщение между Гонконгом и близлежащими Макао (португальским городом) и Кантоном, находящимся на Жемчужной реке, подвергаются дерзкому нападению. Такой случай
был как раз за месяц до прихода «Коршуна» в Гонконг, и
о нем много писалось в местных газетах и говорилось среди англичан.
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела:
о том, как русский матрос
был пьян и
пел «более
чем громко» песни, — «а это
было, господин судья, в воскресенье, когда христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского матроса
петь не так громко, но русский матрос не хотел понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь,
что русский матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого с моей стороны вызова,
что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
Ему, ревниво заботившемуся
о любимом им «Коршуне», все казалось,
что «Коршун» вдруг да как-нибудь осрамится на адмиральском смотру, и Андрей Николаевич со времени получения предписания сделался очень нервен и еще с большей педантичностью, — если только возможно
было допустить большую, — во все время перехода из Гонконга в Печелийский залив осматривал все уголки корвета и во время разных учений обнаруживал нетерпеливость и даже раздражительность.
Экзамены прошли благополучно. Даже сам адмирал, присутствовавший на экзаменах из астрономии, навигации и морской практики, слушая ответы Ашанина, одобрительно качнул головой. Наконец последний экзамен сдан, и Володе объявили,
что у него баллы хорошие и
что они вместе с представлением
о производстве
будут немедленно посланы в Петербург в Морской корпус.
И он невольно вспомнил рассказы капитана-шведа, припоминал то,
что читал
о Калифорнии, и ему казалось невероятным,
что всего лишь пятнадцать лет тому назад места эти
были пустынны и безлюдны; тишина их нарушалась только криком белоснежных чаек, носившихся, как и теперь, над заливом, да разве выстрелами каких-нибудь смелых охотников-мексиканцев, забредших в эти места.
—
О, далеко, мистер, на север, к тетке — погостить на месяц… А вы
что же долго не
были?
Лежа в койке, он долго еще думал
о том, как бы оправдать доверие Василия Федоровича,
быть безукоризненным служакой и вообще
быть похожим на него. И он чувствовал,
что серьезно любит и море, и службу, и «Коршуна», и капитана, и товарищей, и матросов. За этот год он привязался к матросам и многому у них научился, главное — той простоте отношений и той своеобразной гуманной морали, полной прощения и любви, которая поражала его в людях, жизнь которых
была не из легких.
И Ашанин заснул, полный бодрости и надежд на будущее… Еще два года, и он мичманом и лихим моряком вернется домой к своим горячо любимым родным и за самоваром
будет рассказывать им
о всем том,
что пережил,
что перевидал…
Несмотря на то
что после обеда на берегу вдвоем с ревизором Андрей Николаевич, попробовавший и портвейна, и хереса, и лафита, и портера, и шампанского, и, наконец, ликеров за кофе,
был краснее обыкновенного и не совсем ясно и членораздельно произносил слова, тем не менее, с нескрываемой брезгливостью оборвал ревизора, сказавши,
что ему нет ни малейшего дела до того, как отзывается
о нем Ашанин, но
что он считает его порядочным и честным молодым человеком и усердным по службе…
Среди матросов
было в это утро необыкновенное оживление. Разбившись на кучки, все говорили
о только
что прочитанном приказе и обсуждали его на разные лады. Особенно горячо говорили молодые матросы, но среди стариков находилось и несколько скептиков, не вполне веривших в применение нового положения.
— Однако дворец-то не очень важный! — заметил кто-то из офицеров, разглядывая комнату, в которой все дожидались, и убранство которой совсем не напоминало европейцу,
что он находится во дворце. Все
было комфортабельно, как в американских домах, но
о той роскоши, какая бывает во дворцах, и помина, конечно, не
было.
Однако разговор кое-как шел и, верно, продолжался бы долее ввиду решительного нежелания гостей отойти от стола с закуской, если бы капитан не пригласил их садиться за стол и не усадил королеву между собой и доктором Федором Васильевичем,
чем вызвал, как показалось Володе,
быть может, и слишком самонадеянно, маленькую гримаску на лице королевы, не имевшей, по всей вероятности, должного понятия
о незначительном чине Володи, обязывающем его сесть на конце стола, который моряки называют «баком», в отличие от «кормы», где сидят старшие в чине.
Во все время перехода из Гонолулу в Хакодате старший офицер, Андрей Николаевич,
был необыкновенно озабочен и с раннего утра до вечера хлопотал
о том, чтобы все на «Коршуне»
было в самом совершенном порядке и чтобы новый адмирал, имевший репутацию лихого моряка и в то же время строгого и беспокойного адмирала, и не мог ни к
чему придраться и увидал бы,
что «Коршун» во всех отношениях образцовое военное судно.
Оставалось, по расчетам Степана Ильича, три дня хода до Хакодате, если только ветер
будет по-прежнему попутный и все
будет благополучно. Степан Ильич, немножко суеверный, никогда не выражался
о днях прихода положительно, а всегда с оговоркой, и когда Лопатин стал рассчитывать,
что он
будет через три дня на берегу, Степан Ильич заметил...
Он объяснил,
что не раз встречал русских моряков во время прежних плаваний, нередко приглашал Ашанина к себе на мостик, куда вход пассажирам
был воспрещен, болтал там с ним и, между прочим, любезно сообщил разные сведения
о Сайгоне,
о котором Володя не имел ни малейшего понятия, и знал только по плану, который показывал ему один пассажир-француз.
Познакомился Ашанин и с патерами. Вернее, они сами пожелали с ним познакомиться, и однажды поздно вечером, когда он мечтательно любовался звездами, сидя в лонгшезе на палубе, они подошли к нему и заговорили. Разговор на этот раз
был малозначащий. Говорили
о прелести плавания,
о красоте неба, — при этом один из патеров выказал серьезные астрономические познания, —
о Кохинхине и ее обитателях и затем ушли, выразив удовольствие,
что так приятно провели время в обществе русского офицера.
В это время полковник de Palanca
о чем-то совещался с батальонными командирами. Через несколько минут
было объявлено,
что отряд отойдет версты за две в деревню, а у моста останутся саперы и рота для прикрытия. Завтра утром мост
будет готов, и тогда отряд двинется дальше.
Довольный,
что вернулся жив и невредим из этой первой военной стычки, которую он видел в своей жизни, он с большим аппетитом
ел яичницу и ветчину, находя обед чрезвычайно вкусным и так же вкусным простое красное вино, и после обеда горячо заспорил с французами, когда речь зашла
о Суворове, которого французы называли Sywaroff и находили,
что он
был самый заурядный генерал, а не талантливый полководец.
Когда вскоре после обеда Ашанин, заглянув в открытый люк капитанской каюты, увидел,
что капитан внимательно читает рукопись, беспокойству и волнению его не
было пределов. Что-то он скажет? Неужели найдет, как и Лопатин, статью неинтересной? Неужели и он не одобрит его идей
о войне?
— Я только
что окончил вашу статью
о Кохинхине, Ашанин, и прочел ее с интересом. У вас
есть способность излагать свои мысли ясно, живо и местами не без огонька… Видно,
что вы пробыли в Кохинхине недаром… Адмирал угадал в вас человека, способного наблюдать и добросовестно исполнить возложенное поручение. В последнем, впрочем, я и не сомневался! — прибавил капитан.
Обрадовались и моряки, когда прочли приказ и услышали
о представлении адмирала. В ближайшее воскресенье, когда, по обыкновению, Василий Федорович
был приглашен офицерами обедать в кают-компанию, многие из моряков спрашивали его: правда ли,
что адмирал представил командира клипера к награде?
Когда в гардемаринской каюте узнали,
что после завтрака Ашанин
будет читать адмиралу свой отчет
о пребывании в Кохинхине, все обрадовались. Значит, сегодня не
будет чтения морской истории. Ура! Не надо идти после обеда к адмиралу.
И я уверен,
что случись война, вы
будете храбрым офицером, хоть и пишете
о войне вздор…
И — странное дело! — адмирал совсем смягчился. Тронула ли его эта привязанность к судну и к капитану, тронуло ли его это желание юного моряка командовать вахтой вместо того, чтобы
быть штабным, — желание, внезапно напомнившее адмиралу его молодость и радость первых вахт, — понравилась ли, наконец, ему откровенная смелость отказа от предложения, вызванная его же вопросом
о желании, но дело только в том,
что адмирал проговорил уже совсем мягко...
Он понимал,
что в море нельзя делать точные расчеты и, как несколько суеверный человек, никогда не говорил категорически
о своих расчетах и предположениях, а всегда с оговорками, вроде «если ничего не случится» или «если все
будет благополучно», зная хорошо, какими неожиданными случайностями и неожиданностями полна морская жизнь.