Неточные совпадения
Семеня разбитыми ногами, директор, в сопровождении поспешившего его встретить дежурного офицера, прошел в залу
старшего, выпускного класса и, поздоровавшись с воспитанниками, ставшими во фронт, подошел
к одному коротко остриженному белокурому юнцу с свежим отливавшим здоровым румянцем, жизнерадостным лицом, на котором, словно угольки, сверкали бойкие и живые карие глаза, и приветливо проговорил...
Но едва только
старший офицер окончил, как бросился, точно угорелый,
к трапу, ведущему наверх.
Напрасно!..
Старший офицер ничего не слыхал, и его маленькая, подвижная фигурка уже была на верхней палубе и в сбитой на затылок фуражке неслась
к юту [Ют — задняя часть судна.].
К восьми часам утра, то есть
к подъему флага и гюйса [Гюйс — носовой флаг [на военных кораблях поднимается во время стоянки на якоре]. — Ред.], все — и офицеры, и команда в чистых синих рубахах — были наверху. Караул с ружьями выстроился на шканцах [Шканцы — часть палубы между грот-мачтой и ютом.] с левой стороны. Вахтенный начальник,
старший офицер и только что вышедший из своей каюты капитан стояли на мостике, а остальные офицеры выстроились на шканцах.
В низеньком, худощавом старике,
старшем штурманском офицере «Коршуна», Степане Ильиче Овчинникове, адмирал встретил бывшего сослуживца в Черном море, очень обрадовался, подсел
к нему, и они стали вспоминать прошлое, для них одинаково дорогое.
В эту минуту
к Ашаниным подходит
старший офицер и, снимая фуражку со своей кудлатой головы, просит сделать честь позавтракать вместе в кают-компании.
— Приготовиться
к салюту! — раздался басок
старшего офицера.
Кроме вахтенной службы, Володя был назначен в помощь
к офицеру, заведующему кубриком, и самостоятельно заведывать капитанским вельботом и отвечать за его исправность. Затем, по судовому расписанию, составленному
старшим офицером, во время авралов, то есть таких работ или маневров, которые требуют присутствия всего экипажа, молодой моряк должен был находиться при капитане.
Когда в тот же день
старший офицер призвал
к себе в каюту обоих боцманов, Федотова и Никифорова, двух старых служак, отзвонивших во флоте по пятнадцати лет и прошедших старую суровую школу, и сказал им, чтобы они бросили линьки и передали об этом остальным унтер-офицерам, то оба боцмана в первое мгновение вытаращили удивленно глаза, видимо, не веря своим ушам: до того это казалось невероятным по тем временам.
— Марсовые
к вантам! — раздалась звучная команда
старшего офицера.
К концу вахты уж он свыкся с темнотой и, менее возбужденный, уже не видал ни воображаемых огоньков, ни камней, ни судов, и не без некоторого сожаления убедился, что ему спасителем не быть, а надо просто исполнять свое маленькое дело и выстаивать вахту, и что и без него безопасность корвета зорко сторожится там, на мостике, где вырисовываются темные фигуры вахтенного начальника, младшего штурмана и
старшего офицера.
Он, сделавший уже три летние кампании и поэтому горделиво считавший себя опытным моряком, был несколько обижен. Эти появления
старшего офицера без всякой нужды казались недоверием
к его знанию морского дела и его бдительности. Еще если бы «ревело» или корвет проходил опасные места, он понял бы эти появления, а теперь…
А быть бы ему арестантом, если бы этого самого Барабанова не сменили в те поры, и не назначили
к нам
старшим офицером Ивана Иваныча Буткова…
А
старший офицер на утро, во время уборки, подошел
к нему и говорит: «Спасибо, Кирюшкин, оправдал ты меня.
— Пить — пил, ежели на берегу, но только с рассудком. А на другой год
старший офицер его в
старшие марсовые произвел, а когда в командиры вышел, —
к себе на судно взял… И до сих пор его не оставил: Кирюшкин на евойной даче сторожем. Вот оно что доброе слово делает… А ты говоришь, никак невозможно! — заключил Бастрюков.
По случаю шторма варки горячей пищи не было. Да почти никто и не хотел есть. Старики-матросы, которых не укачало, ели холодную солонину и сухари, и в кают-компании подавали холодные блюда, и за столом сидело только пять человек:
старший офицер, старик-штурман, первый лейтенант Поленов, артиллерист да мичман Лопатин, веселый и жизнерадостный, могучего здоровья, которого,
к удивлению Степана Ильича, даже качка Немецкого моря не взяла.
Тем временем доктор вместе со
старшим офицером занимались размещением спасенных. Капитана и его помощника поместили в каюту, уступленную одним из офицеров, который перебрался
к товарищу; остальных — в жилой палубе. Всех одели в сухое белье, вытерли уксусом, напоили горячим чаем с коньяком и уложили в койки. Надо было видеть выражение бесконечного счастья и благодарности на всех этих лицах моряков, чтобы понять эту радость спасения. Первый день им давали есть и пить понемногу.
Прибавился для компании Соньки еще пассажир — вторая обезьяна, купленная мичманом Лопатиным и названная им,
к удовольствию матросов, Егорушкой. И Сонька и Егорушка скоро поладили с большим черным водолазом Умным — действительно умным псом, принадлежавшим
старшему штурману, настолько умным и сообразительным, что он отлично понимал порядки морской службы и неприкосновенность палубы и ни разу не возбуждал неудовольствия даже такого ревнителя чистоты и порядка, каким был
старший офицер.
Старший офицер, необыкновенно чувствительный
к похвалам «Коршуна», который он любил той особенной любовью, которой прежде любили моряки свои суда, слегка покраснел от этого комплимента и с преувеличенной скромностью проговорил...
— Да оставьте, наконец, меня в покое! Я уже сто раз говорил! — вспыхивает
старший штурман. — И
к чему вам знать, скажите на милость, Игнатий Николаевич?
Корвет все чаще и чаще начинает валить набок, и это капитану очень не нравится. Он оборачивается и, подозвав
к себе
старшего офицера, кричит ему на ухо...
Ефремов тогда обратился
к судье и, глядя на него, словно бы на
старшего офицера или на капитана, начал...
Еще минута — и капитан Василий Федорович, по обыкновению спокойный, не суетливый и, видимо, не испытывавший ни малейшего волнения, в полной парадной форме уже ехал на своем щегольском шестивесельном вельботе
к флагманскому фрегату с рапортом
к адмиралу, а
старший офицер Андрей Николаевич, весь красный, довольный и сияющий, спускался с мостика.
— Да что вы волнуетесь, Андрей Николаевич! — успокаивал его
старший штурман, относившийся
к высшему начальству с философским равнодушием человека, не рассчитывающего на карьеру и видавшего на своем долгом веку всяких начальников, которые, тем не менее, не съели его. Он тянет служебную лямку добросовестно и не особенно гоняется за одобрениями: все равно из них шубы не сошьешь; все равно для штурмана нет впереди карьеры.
Он был на кубрике, в помещении команды, приказал там открыть несколько матросских чемоданчиков, спускался в трюм и нюхал там трюмную воду, заглянул в подшкиперскую, в крюйт-камеру, в лазарет, где не было ни одного больного, в кочегарную и машинное отделение, и там, не роняя слова, ни
к кому не обращаясь с вопросом, водил пальцем в белоснежной перчатке по частям машины и глядел потом на перчатку, возбуждая трепет и в
старшем офицере и
старшем механике.
К остальным офицерам Володя был равнодушен, а
к двоим —
к ревизору, лейтенанту Первушину, и
старшему артиллеристу — питал даже не особенно дружелюбные чувства, главным образом за то, что они дантисты и, несмотря на обещание, данное капитану, дерутся и, видимо, не сочувствуют его гуманным стремлениям просветить матроса.
Нервным, громким, отрывистым голосом командовал
старший офицер, продолжая начатые Ашаниным распоряжения
к маневру, называемому на морском языке «лечь в дрейф», то есть поставить судно почти в неподвижное положение.
На следующее утро, когда доктор с Ашаниным собрались ехать на берег,
старший офицер подошел
к Ашанину и позвал
к себе в каюту.
Затем капитан в сопровождении
старшего офицера подошел
к фронту и проговорил, слегка возвышая голос...
К жаркому разговоры особенно оживились, и его величество уже приятельски похлопывал по плечу
старшего офицера и приглашал его запросто зайти во Дворец и попробовать хереса, который недавно привезен ему из «Фриско» (С.-Франциско), а дядя-губернатор, сквозь черную кожу которого пробивалось нечто вроде румянца, звал
к себе пробовать портвейн, причем уверял, что очень любит русских моряков, и вспоминал одного русского капитана, бывшего в Гонолулу год тому назад на клипере «Голубчик», который он перекрестил в «Гутчика», причем главную роль в этих воспоминаниях играло чудное вино, которым угощал его капитан.
Во все время перехода из Гонолулу в Хакодате
старший офицер, Андрей Николаевич, был необыкновенно озабочен и с раннего утра до вечера хлопотал о том, чтобы все на «Коршуне» было в самом совершенном порядке и чтобы новый адмирал, имевший репутацию лихого моряка и в то же время строгого и беспокойного адмирала, и не мог ни
к чему придраться и увидал бы, что «Коршун» во всех отношениях образцовое военное судно.
Однако ничто не предвещало «штормяги», как выражался
старший штурман, и «Коршун» благополучно приближался
к берегам Японии. И чем ближе было Хакодате, тем озабоченнее становился
старший офицер.
— Ничего, кажется, в порядке суденышко, — скромно проговорил
старший офицер, довольный комплиментом и хорошо знавший, что капитан вполне ценит такого служаку, как он. — А все-таки… Адмирал ведь дока и строгий… Так чтобы не
к чему было придраться, Василий Федорович, чтобы он увидел, каков «Коршун».
И
старший офицер любовным и ласковым взглядом доброго пестуна окинул сиявшую чистотой палубу, и пушки, и рангоут, и снасти. В этом взгляде чувствовалась та любовь
к своему судну, которой отличались в прежнее время моряки. И, помолчав, он прибавил...
Как только что катер подошел
к борту,
старший офицер и вахтенный начальник стояли у входа, готовые рапортовать адмиралу. Андрей Николаевич был несколько взволнован и почему-то все оправлял свой кортик. Мичман Лопатин, напротив, был в обычном своем жизнерадостном настроении.
Выслушав рапорты, адмирал, веселый, видимо уже расположенный
к «Коршуну», снял фуражку, обнажив свою круглую голову с коротко остриженными черными, слегка серебрившимися волосами, и, крепко пожав руку
старшего офицера, приветливо проговорил, слегка заикаясь...
Адмирал не отрывал глаз от бинокля, направленного на катер, и нервно вздергивал и быстро двигал плечами. Положение катера беспокоило его. Ветер крепчал; того и гляди, при малейшей оплошности при повороте катер может перевернуться. Такие же мысли пробежали в голове капитана, и он приказал
старшему офицеру посадить вельботных на вельбот и немедленно идти
к катеру, если что-нибудь случится.
По-прежнему и капитан, и
старший офицер, и
старший штурман относились
к Володе хорошо.
Через несколько минут Ашанин уже был наверху
к подъему флага. Пары гудели. Капитан и
старший офицер, стоявшие на мостике, видимо, были возбуждены, и лица у обоих выражали нетерпение.
Старший штурман, серьезный, озабоченный и недовольный, каким он бывал всегда, когда «Коршун» плыл вблизи берегов, или когда была такая погода, что нельзя было поймать солнышка и определиться астрономически, и приходилось плыть по счислению, частенько посматривал на карту, лежавшую в штурманской рубке, и затем поднимался на мостик и подходил
к компасу взглянуть, по румбу ли правят, и взглядывал сердито на окружавшую мглу, точно стараясь пронизать ее мысленным взором и убедиться, что течение не отнесло корвет
к берегу или
к какому-нибудь острову на пути.
— Как будто
к тому идет! — весело отвечал
старший штурман.
— Признаться, и я изумлен! — проговорил
старший офицер. — Положим, командир клипера вел себя во время крушения молодцом, но все-таки я не слыхал, чтобы капитанов, имевших несчастье разбить суда, представляли
к наградам…
— Не шли, а, можно сказать, жарили, Василий Федорович! — вставил
старший штурман, заметно оживившийся
к концу обеда.
— Марсовые
к марсам! Рифы отдавать!.. На брамсели! — На этот окрик выбежали капитан и
старший офицер.
— Если бы адмирал хотел взять
к себе Владимира Николаевича, он бы велел ему собрать все свои потроха! — засмеялся
старший штурман.
— Знаю-с. Явитесь
к адмиралу! — перебил капитан, которому, как и
старшему офицеру, по-видимому, было вовсе не до гардемарина, вытребованного сигналом.
Все на корвете торопились, чтобы быть готовыми
к уходу
к назначенному сроку. Работы по тяге такелажа шли быстро, и оба боцмана и
старший офицер Андрей Николаевич с раннего утра до позднего вечера не оставляли палубы. Ревизор Первушин все время пропадал на берегу, закупая провизию и уголь и поторапливая их доставкой. Наконец
к концу пятого дня все было готово, и вечером же «Коршун» вышел из Гонконга, направляясь на далекий Север.