Неточные совпадения
— Где ж
боярин? — спросил пожилой мужик, оглядываясь на все стороны. —
И след простыл!
И людей его не видать! Ускакали, видно, сердечные! Ох, беда неминучая, ох, смерть нам настала!
— Скрутите
и этого! — сказал
боярин,
и, глядя на зверское, но бесстрашное лицо его, он не мог удержаться от удивления. «Нечего сказать, молодец! — подумал князь. — Жаль, что разбойник!»
— Не мы,
боярин, а разбойники прикрутили их к седлам. Мы нашли их за огородами,
и стража к ним была приставлена.
— Ты,
боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал,
боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас,
боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их,
и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя,
боярин. А уж попадутся нам в руки, вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их к черту отправил, а наш брат!
Судя по его одежде, можно было принять его за посадского или за какого-нибудь зажиточного крестьянина, но он говорил с такою уверенностью
и, казалось, так искренно хотел предостеречь
боярина, что князь стал пристальнее вглядываться в черты его.
— Да,
боярин, кабы не ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово слова, отпусти их; жалеть не будешь, как приедешь на Москву. Там,
боярин, не то, что прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы не прочь, зачем бы не повесить! А то
и без этих довольно их на Руси останется; а тут еще человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк, не воротится на Москву, они не на кого другого, а прямо на тебя покажут!
— Батюшка
боярин, — сказал он, — оно тово, может быть, этот молодец
и правду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли ты их, по мягкосердечию твоему, от петли помиловал, за что бог
и тебя, батюшка, не оставит, то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то не душегубствовали, тетка их подкурятина!
—
Боярин, — сказал он, — хорошо ли мы сделали, что взяли с собой этих молодцов? Они что-то больно увертливы, никак от них толку не добьешься. Да
и народ-то плечистый, не хуже Хомяка. Уж не лихие ли люди?
— А провал их знает, постоят ли, батюшка! Ворон ворону глаз не выклюет; а я слышал, как они промеж себя поговаривали черт знает на каком языке, ни слова не понять, а, кажись, было по-русски! Берегись,
боярин, береженого коня
и зверь не вредит!
Пронзительный свист прервал мысли
боярина. Два человека выпрыгнули из-за деревьев
и взяли лошадь его под уздцы. Двое других схватили его за руки. Сопротивление стало невозможно.
Руки, державшие
боярина, тотчас опустились,
и конь, почувствовав свободу, стал опять фыркать
и шагать между деревьями.
— Вишь,
боярин, — сказал незнакомец, равняясь с князем, — ведь говорил я тебе, что вчетвером веселее ехать, чем сам-друг! Теперь дай себя только до мельницы проводить, а там простимся. В мельнице найдешь ночлег
и корм лошадям. Дотудова будет версты две, не боле, а там скоро
и Москва!
— Не тебе,
боярин, а нам помнить услуги. Да вряд ли мы когда
и встретимся. А если бы привел бог, так не забудь, что русский человек добро помнит
и что мы всегда тебе верные холопи!
— А кладовая? Слышь ты, брат, чтоб сейчас отыскалось место, овес лошадям
и ужин
боярину! Мы ведь знаем друг друга, меня не морочь!
Пока он сходил за лучиной, Перстень
и товарищ его простились с
боярином.
—
Боярин, — сказал Перстень, удаляясь, — послушай меня, не хвались на Москве, что хотел повесить слугу Малюты Скуратова
и потом отодрал его как сидорову козу!
—
И я тоже думаю. А как ты думаешь,
боярин, что за человек этот Ванюха Перстень?
—
И я так думаю. Только этот разбойник будет почище того разбойника. А тебе как покажется,
боярин, который разбойник будет почище, Хомяк или Перстень?
— Что ж,
боярин,
и это не помогает?
На широком дворе стояли службы, кладовые, сушилы, голубятня
и летняя опочивальня
боярина.
Боярин Дружина Андреевич, телом дородный, нрава крутого, несмотря на свои преклонные лета, недавно женился на первой московской красавице. Все дивились, когда вышла за него двадцатилетняя Елена Дмитриевна, дочь окольничего Плещеева-Очина, убитого под Казанью. Не такого жениха прочили ей московские свахи. Но Елена была на выданье, без отца
и матери; а красота девушки, при нечестивых нравах новых царских любимцев, бывала ей чаще на беду, чем на радость.
В церкви народу не было; но когда встала Елена
и оглянулась, за нею стоял
боярин Морозов в бархатном зеленом кафтане, в парчовом терлике нараспашку.
Он был когда-то в дружбе с ее родителями, да
и теперь навещал ее
и любил как родную. Елена его почитала как бы отца
и поверяла ему все свои мысли; одной лишь не поверила; одну лишь схоронила от
боярина; схоронила себе на горе, ему на погибель!
— Согласна! — вскричала радостно Елена
и повалилась Морозову в ноги. Тронуло
боярина нежданное слово, обрадовался он восторгу Елены, не догадался, старый, что то был восторг утопающего, который хватается за куст терновый.
Боярин велел позвать священника,
и вскоре совершился обряд обручения; когда же явились к Елене царские свахи, она уже была невестою Дружины Андреевича Морозова.
Правда, не молод был
боярин; но господь благословил его
и здоровьем,
и дородством,
и славою ратною,
и волею твердою,
и деревнями,
и селами,
и широкими угодьями за Москвой-рекой,
и кладовыми, полными золота, парчи
и мехов дорогих.
Как узнал Иван Васильевич, что опоздали его свахи, опалился на Морозова, повершил наказать
боярина; велел позвать его ко столу своему
и посадил не только ниже Вяземского, но
и ниже Годунова, Бориса Федоровича, еще не вошедшего в честь
и не имевшего никакого сана.
Не снес
боярин такого бесчестия; встал из-за стола: невместно-де Морозову быть меньше Годунова! Тогда опалился царь горшею злобою
и выдал Морозова головою Борису Федоровичу. Понес
боярин ко врагу повинную голову, но обругал Годунова жестоко
и назвал щенком.
И, узнав о том, царь вошел в ярость великую, приказал Морозову отойти от очей своих
и отпустить седые волосы, доколе не сымется с него опала.
И удалился от двора
боярин;
и ходит он теперь в смирной одежде, с бородою нечесаною, падают седые волосы на крутое чело. Грустно
боярину не видать очей государевых, но не опозорил он своего роду, не сел ниже Годунова!
Дом Морозова был чаша полная. Слуги боялись
и любили
боярина. Всяк, кто входил к нему, был принимаем с радушием.
И свои
и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он
и словами приветными,
и одежей богатою,
и советами мудрыми. Но никого так не ласкал, никого так не дарил он, как свою молодую жену, Елену Дмитриевну.
И жена отвечала за ласку ласкою,
и каждое утро,
и каждый вечер долго стояла на коленях в своей образной
и усердно молилась за его здравие.
— Вижу: метлы да песьи морды, как у того разбойника. Стало,
и в самом деле царские люди, коль на Москве гуляют! Наделали ж мы дела,
боярин, наварили каши!
Цветущие липы осеняли светлый пруд, доставлявший
боярину в постные дни обильную пищу. Далее зеленели яблони, вишни
и сливы. В некошеной траве пролегали узенькие дорожки. День был жаркий. Над алыми цветами пахучего шиповника кружились золотые жуки; в липах жужжали пчелы; в траве трещали кузнечики; из-за кустов красной смородины большие подсолнечники подымали широкие головы
и, казалось, нежились на полуденном солнце.
Увидя мужчину, Елена хотела скрыться; но, бросив еще взгляд на всадника, она вдруг стала как вкопанная. Князь также остановил коня. Он не верил глазам своим. Тысяча мыслей в одно мгновение втеснялись в его голову, одна другой противореча. Он видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина, ту самую, которую он любил
и которая клялась ему в любви пять лет тому назад. Но каким случаем она попала в сад к
боярину Морозову?
Поцеловала Елена Дмитриевна молодого
боярина! Обманула жена лукавая мужа старого! Забыла клятву, что дала перед господом! Как покажется она теперь Дружине Андреичу? Догадается он обо всем по глазам ее.
И не таков он муж, чтоб простил ее! Не дорога жизнь
боярину, дорога ему честь его! Убьет он, старый, убьет
и жену,
и Никиту Романыча!
Когда Серебряный отправился в Литву, Морозов воеводствовал где-то далеко; они не видались более десяти лет, но Дружина Андреевич мало переменился, был бодр по-прежнему,
и князь с первого взгляда везде бы узнал его, ибо старый
боярин принадлежал к числу тех людей, которых личность глубоко врезывается в памяти.
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби
и жалуй ее. Ведь ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец
и я, мы были словно братья, так
и жена моя тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси
боярина! Кушай, князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем
и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
— Нужды нет, Никита Романыч, еще раз пообедаешь! Ступай, Елена, ступай, похлопочи! А ты,
боярин, закуси чем бог послал, не обидь старика опального!
И без того мне горя довольно!
— Вижу,
боярин, вижу
и очам веры нейму! Ты под опалою! За что? Прости вопрос нескромный.
А новые-то люди обрадовались, да
и давай ему шептать на
бояр, кто по-насердке, кто чая себе милости,
и ко всем стал он приклонять слух свой.
— Должно быть, князь. Но садись, слушай далее. В другой раз Иван Васильевич, упившись, начал (
и подумать срамно!) с своими любимцами в личинах плясать. Тут был
боярин князь Михаило Репнин. Он заплакал с горести. Царь давай
и на него личину надевать. «Нет! — сказал Репнин, — не бывать тому, чтобы я посрамил сан свой боярский!» —
и растоптал личину ногами. Дней пять спустя убит он по царскому указу во храме божием!
Многие винились с огня
и говорили со страху на
бояр своих.
А боярам-де
и митрополиту со властьми в мой домовой особный обиход не вступаться.
Елена не показывалась во время стола
и не присутствовала при разговоре
бояр.
— Коли так, то прости,
боярин, надо спешить. Я еще
и дома не был. Осмотрюсь немного, а завтра чем свет отправлюсь в Слободу.
Пословица говорится: пешего до ворот, конного до коня провожают. Князь
и боярин расстались на пороге сеней. Было уже темно. Проезжая вдоль частокола, Серебряный увидел в саду белое платье. Сердце его забилось. Он остановил коня. К частоколу подошла Елена.
Сердце Серебряного надрывалось. Он хотел утешить Елену; но она рыдала все громче. Люди могли ее услышать, подсмотреть князя
и донести
боярину. Серебряный это понял
и, чтобы спасти Елену, решился от нее оторваться.
Единообразие сей жизни он прерывал так называемыми объездами, посещал монастыри,
и ближние
и дальние, осматривал крепости на границе, ловил диких зверей в лесах
и пустынях; любил в особенности медвежью травлю; между тем везде
и всегда занимался делами: ибо земские
бояре, мнимоуполномоченные правители государства, не смели ничего решить без его воли!»
Серебряному пришлось сидеть недалеко от царского стола, вместе с земскими
боярами, то есть с такими, которые не принадлежали к опричнине, но, по высокому сану своему, удостоились на этот раз обедать с государем. Некоторых из них Серебряный знал до отъезда своего в Литву. Он мог видеть с своего места
и самого царя,
и всех бывших за его столом. Грустно сделалось Никите Романовичу, когда он сравнил Иоанна, оставленного им пять лет тому назад, с Иоанном, сидящим ныне в кругу новых любимцев.
И что это за человек, — продолжал
боярин, глядя на Годунова, — никогда не суется вперед, а всегда тут; никогда не прямит, не перечит царю, идет себе окольным путем, ни в какое кровавое дело не замешан, ни к чьей казни не причастен.
И боярин нагнулся к Серебряному, желая, вероятно, рассказать ему подробнее про Вяземского, но в это время подошел к ним стольник
и сказал, ставя перед Серебряным блюдо жаркого...