Неточные совпадения
—
Да ты, видно, с неба свалился, — сказал с усмешкой черный детина, —
что никогда опричников не видал? И подлинно с неба свалился! Черт его знает, откуда выскочил, провалиться бы
тебе сквозь землю!
—
Да, боярин, кабы не
ты, то висеть бы мне вместо их! А все-таки послушай мово слова, отпусти их; жалеть не будешь, как приедешь на Москву. Там, боярин, не то,
что прежде, не те времена! Кабы всех их перевешать, я бы не прочь, зачем бы не повесить! А то и без этих довольно их на Руси останется; а тут еще человек десять ихних ускакало; так если этот дьявол, Хомяк, не воротится на Москву, они не на кого другого, а прямо на
тебя покажут!
— Не
тебе, боярин, а нам помнить услуги.
Да вряд ли мы когда и встретимся. А если бы привел бог, так не забудь,
что русский человек добро помнит и
что мы всегда
тебе верные холопи!
— Ах
ты, мой кормилец! — сказал он Перстню, — не ждал я
тебя сегодня,
да еще с проезжими!
Что бы
тебе с ними уж до Москвы доехать? А у меня, родимый, нет ни овса, ни сена, ни ужина!
—
Да что, батюшка, лучше отмыкать рогатки,
чем спать в чертовой мельнице. И угораздило же их, окаянных, привести именно в мельницу!
Да еще на Ивана Купала. Тьфу
ты пропасть.
— Как
что,
что мельник? — сказал с жаром Михеич. —
Да разве
ты не знаешь, князь,
что нет мельника, которому бы нечистый не приходился сродни? Али
ты думаешь, он сумеет без нечистого плотину насыпать?
Да, черта с два! Тетка его подкурятина!
—
Что ж
ты молчишь, старик? али нет у
тебя зелья, али нет корня какого приворотить ее? Говори, высчитывай, какие есть чародейные травы?
Да говори же, колдун!
—
Да что с
тобой сталось, боярыня? С
чего ты вдруг раскручинилась?
—
Что ты, боярыня, грех какой! Заплесть
тебе косу по-девичьи! Боже сохрани!
Да неравно узнает Дружина Андреич!
— Боярыня, — сказал он наконец, и голос его дрожал, — видно, на то была воля божия… и
ты не так виновата…
да,
ты не виновата… не за
что прощать
тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну
тебя, — нет — видит бог, не кляну — видит бог, я… я по-прежнему люблю
тебя! Слова эти вырвались у князя сами собою.
— Спасибо, князь. После прочту; время терпит; теперь дай угостить
тебя!
Да где же Елена Дмитриевна? Эй, кто там! Скажите жене,
что у нас гость дорогой, князь Никита Романыч Серебряный, чтобы сошла попотчевать!
— Ну, батюшка, Никита Романыч, — сказал Михеич, обтирая полою кафтана медвежью кровь с князя, — набрался ж я страху! Уж я, батюшка, кричал медведю: гу! гу! чтобы бросил он
тебя да на меня бы навалился, как этот молодец, дай бог ему здоровья, череп ему раскроил. А ведь все это затеял вон тот голобородый с маслеными глазами,
что с крыльца смотрит, тетка его подкурятина!
Да куда мы заехали, — прибавил Михеич шепотом, — виданное ли это дело, чтобы среди царского двора медведей с цепей спускали?
— Афанасий, — продолжал царь, — я этими днями еду молиться в Суздаль, а
ты ступай на Москву к боярину Дружине Морозову, спроси его о здоровье, скажи,
что я-де прислал
тебя снять с него мою опалу…
Да возьми, — прибавил он значительно, — возьми с собой, для почету, поболе опричников!
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы!
Что за оторопь на вас напала? Руки у вас отсохли аль душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И
что это за боярин средь бело дня напал на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину,
да жжется! И меня, пожалуй, съели б,
да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я взял
тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать
тебе, детинушка!
— Я сравняю
тебя с начальными людьми. Будет
тебе идти корм и всякий обиход противу начальных людей.
Да у
тебя, я вижу, что-то на языке мотается, говори без зазору, проси
чего хочешь! — Государь! не заслужил я твоей великой милости, недостоин одежи богатой, есть постарше меня. Об одном прошу, государь. Пошли меня воевать с Литвой, пошли в Ливонскую землю. Или, государь, на Рязань пошли, татар колотить!
— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. — Мои молодцы исторопились было над
тобой. Не прогневайся. У них уж таков обычай, не посмотря в святцы,
да бух в колокол! Того не разочтут,
что казнить человека всегда успеешь, а слетит голова, не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б
тебя на тот свет; не у кого было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за
что ты напал на него?
—
Да что,
ты с ума спятил али дурь на себя напустил? И подлинно дурь напустил!
Что ты сегодня за обедом наделал? Как у
тебя язык повернулся царю перечить? Знаешь ли, кто он и кто
ты?
— Ах
ты самодур!
Да откуда у
тебя своя воля взялась?
Что сталось с
тобой сегодня? Отчего
ты теперь уезжать вздумал, когда царь
тебя пожаловать изволил, с начальными людьми сравнял? Отчего именно теперь?
— Господь сохранит его от рук твоих! — сказал Максим, делая крестное знамение, — не попустит он
тебя все доброе на Руси погубить!
Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял,
что хорошо б жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти было: очи мои на него не подымутся, пока буду эту одежду носить!
— Максимушка! — сказал он, принимая заискивающий вид, насколько позволяло зверское лицо его, — не в пору
ты уезжать затеял! Твое слово понравилось сегодня царю. Хоть и напугал
ты меня порядком,
да заступились, видно, святые угодники за нас, умягчили сердце батюшки-государя. Вместо чтоб казнить, он похвалил
тебя, и жалованья
тебе прибавил, и собольею шубой пожаловал! Посмотри, коли
ты теперь в гору не пойдешь! А покамест
чем тебе здесь не житье?
— Ну,
что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, —
что с
тобой сталось? Захворал,
что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я
тебя!
Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся,
да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь о
тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться.
Что тут говорить? Уж лучше сама в рай не попаду,
да тебя отмолю!
— Кланяюсь
тебе земно, боярин Малюта! — сказал царевич, останавливая коня. — Встретили мы тотчас твою погоню. Видно, Максиму солоно пришлось,
что он от
тебя тягу дал. Али
ты, может, сам послал его к Москве за боярскою шапкой,
да потом раздумал?
— Оттого, государь, не избыть
тебе измены,
что ты рубишь у нее сучья
да ветви, а ствол-то самый и с корнем стоит здоровехонек!
— Видишь ли, Никита Романыч, — продолжал он, — хорошо стоять за правду,
да один в поле не воевода.
Что б
ты сделал, кабы, примерно, сорок воров стали при
тебе резать безвинного?
— Не на
чем, государь! — отвечал Перстень. — Кабы знал я,
что это
тебя везут, я бы привел с собою не сорок молодцов, а сотенки две; тогда не удрал бы от нас этот Скурлатыч; взяли б мы его живьем
да при
тебе бы вздернули. Впрочем, есть у нас, кажись, его стремянный; он же мне старый знакомый, а на безрыбье и рак рыба. Эй, молодец, у
тебя он,
что ли?
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я
тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить с твоею милостью,
да что ж делать, без меня
тебе отселе не выбраться!
— А знаешь ли, — продолжал строго царевич, —
что таким князьям, как
ты, высокие хоромы на площади ставят и
что ты сам своего зипуна не стоишь? Не сослужи
ты мне службы сегодня, я велел бы тем ратникам всех вас перехватать
да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке-царю за
тебя слово замолвлю, коли
ты ему повинную принесешь!
— Ого,
да ты еще грозишь! — вскричал опричник, вставая со скамьи, — вишь,
ты какой! Я говорил,
что нельзя
тебе верить! Ведь
ты не наш брат! Уж я бы вас всех, князей
да бояр,
что наше жалованье заедаете!
Да погоди, посмотрим, чья возьмет. Долой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим, чья возьмет!
Да что же
ты сотов не ешь?
—
Да что ж
ты, хозяин, забился, как филин в дупло! Или меня впусти, или сам выйди; так говорить несподручно!
—
Да ты почем знаешь,
что Вяземский Морозова жену увез? Я
тебе ничего про это не сказывал!
Да, признаться, и тот молодец на уме все мотался,
что проводил-то нас до
тебя.
—
Что ты, дедушка, говоришь такое,
да еще и причитываешь, словно по покойнике?
—
Да ты, тюлень,
чего ввязался! — закричал на него первый, —
что он
тебе, отец али сват?
— А, это
ты, товарищ! — сказал он, — добро пожаловать! Ну,
что его княжеская милость, как здравствует с того дня, как мы вместе Малютиных опричников щелкали? Досталось им от нас на Поганой Луже! Жаль только,
что Малюта Лукьяныч ускользнул
да что этот увалень, Митька, Хомяка упустил. Несдобровать бы им у меня в руках!
Что, я чай, батюшка-царь куда как обрадовался, как царевича-то увидал! Я чай, не нашел,
чем пожаловать князь Никиту Романыча!
— Хитер же
ты, брат! — перебил Перстень, ударив его по плечу и продолжая смеяться, — только меня-то напрасно надувать вздумал! Садись с нами, — прибавил он, придвигаясь к столу, — хлеб
да соль! На
тебе ложку, повечеряем; а коли можно помочь князю, я и без твоих выдумок помогу. Только как и
чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме сидит?
—
Тебе что за дело? Спрашивают
тебя, хочешь ли идти со мной
да с дедушкой Коршуном?
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол на голове теши. Пусти его только, разом проврется!
Да нечего делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну
что, дядя, теперь никто нас не услышит: говори, какая у
тебя кручина? Эх, не вовремя она
тебя навестила!
— Вишь, атаман, — сказал он, — довольно я людей перегубил на своем веку,
что и говорить! Смолоду полюбилась красная рубашка! Бывало, купец ли заартачится, баба ли запищит, хвачу ножом в бок — и конец. Даже и теперь, коли б случилось кого отправить — рука не дрогнет!
Да что тут! не
тебя уверять стать; я чай, и
ты довольно народу на тот свет спровадил; не в диковинку
тебе, так ли?
—
Да то,
что ни
ты, ни я, мы не бабы, не красные девицы; много у нас крови на душе; а
ты мне вот
что скажи, атаман: приходилось ли
тебе так,
что как вспомнишь о каком-нибудь своем деле, так
тебя словно клещами за сердце схватит и холодом и жаром обдаст с ног до головы, и потом гложет, гложет, так
что хоть бы на свет не родиться?
— Будет! — прервал его Малюта, — посмотрим,
что ты запоешь, как станут
тебя с дыбов рвать, на козел подымать!
Да кой прах! — продолжал он, вглядываясь в Коршуна, — я где-то уже видал эту кудластую голову!
— Боярин! — вскричал Перстень, и голос его изменился от гнева, — издеваешься
ты,
что ли, надо мною? Для
тебя я зажег Слободу, для
тебя погубил своего лучшего человека, для
тебя, может быть, мы все наши головы положим, а
ты хочешь остаться? Даром мы сюда,
что ли, пришли? Скоморохи мы
тебе,
что ли, дались?
Да я бы посмотрел, кто бы стал глумиться надо мной! Говори в последний раз, идешь али нет?
— Максим Григорьич! — отвечал весело сокольник, — доброго здоровья! Как твоя милость здравствует? Так вот где
ты, Максим Григорьич! А мы в Слободе думали,
что ты и невесть куда пропал! Ну ж как батюшка-то твой осерчал! Упаси господи! Смотреть было страшно!
Да еще многое рассказывают про твоего батюшку, про царевича
да про князя Серебряного. Не знаешь,
чему и верить. Ну, слава богу, добро,
что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя матушка!
Царь велел меня позвать,
да и говорит,
что ты-де, Тришка, мне головой за него отвечаешь; достанешь — пожалую
тебя, не достанешь — голову долой.
—
Да наградит
тебя бог, Максим Григорьич! С твоими деньгами уж не часовню, а целую церковь выстрою! Как приду домой, в Слободу, отслужу молебен и выну просвиру во здравие твое! Вечно буду твоим холопом, Максим Григорьич!
Что хочешь приказывай!
— Слушай, Трифон! Сослужи мне службу нетрудную: как приедешь в Слободу, никому не заикнись,
что меня встретил; а дня через три ступай к матушке, скажи ей,
да только ей одной, чтобы никто не слыхал, скажи,
что сын-де твой, дал бог, здоров, бьет
тебе челом.
— Еще, слушай, Трифон, я еду в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли
тебе не в труд, наведывайся от поры до поры к матери,
да говори ей каждый раз: я-де, говори, слышал от людей,
что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не кручинься! А буде матушка спросит: от каких людей слышал? и
ты ей говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того не говори, чтоб и концов не нашли, а только бы ведала матушка,
что я здравствую.
— Эх, князь, велико дело время. Царь может одуматься, царь может преставиться; мало ли
что может случиться; а минует беда, ступай себе с богом на все четыре стороны!
Что ж делать, — прибавил он, видя возрастающую досаду Серебряного, — должно быть,
тебе на роду написано пожить еще на белом свете.
Ты норовом крут, Никита Романыч,
да и я крепко держусь своей мысли; видно, уж нашла коса на камень, князь!
—
Да ты что нам указываешь! — захрипел один, — разве
ты нам атаман!
— Вишь
ты! — сказал рыжий, —
да ты за него,
что ль, стоишь? Смотри, у самого крепка ль голова?