Неточные совпадения
Воротились мы в домы и долго ждали,
не передумает ли
царь,
не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца,
не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь
будет над нами государить!»
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, —
не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на
царя? Кто из них замутил государство?
Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы
не ты, и
царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей крови заводчики! Нет, отец,
не гневи бога,
не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора
хочешь вконец извести боярский корень!
«А! — подумал
царь, — так вот что значили мои ночные видения! Враг
хотел помрачить разум мой, чтоб убоялся я сокрушить замыслы брата. Но
будет не так.
Не пожалею и брата!»
— Добрые молодцы, — сказал Серебряный, — я дал
царю слово, что
не буду уходить от суда его. Вы знаете, что я из тюрьмы
не по своей воле ушел. Теперь должен я сдержать мое слово, понести
царю мою голову.
Хотите ль идти со мною?
— Встань, — сказал
царь, — и расскажи дело по ряду. Коли кто из моих обидел тебя,
не спущу я ему,
будь он
хотя самый близкий ко мне человек.
Домогательство Вяземского
было противно правилам. Кто
не хотел биться сам, должен
был объявить о том заране. Вышедши раз на поединок, нельзя
было поставить вместо себя другого. Но
царь имел в виду погибель Морозова и согласился.
Судороги на лице
царя заиграли чаще, но голос остался по — прежнему спокоен. Морозов стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело, кровь отхлынула к сердцу, очи засверкали, а брови сначала заходили, а потом сдвинулись так грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его показалось страшным. Он еще
не верил ушам своим; он сомневался, точно ли
царь хочет обесчестить всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги и древняя доблесть
были давно всем известны?
Поразив ужасом Москву,
царь захотел явиться милостивым и великодушным. По приказанию его темницы
были отперты, и заключенные, уже
не чаявшие себе прощения, все освобождены. Некоторым Иоанн послал подарки. Казалось, давно кипевшая в нем и долго разгоравшаяся злоба разразилась последнею казнью и вылетела из души его, как пламенный сноп из горы огнедышащей. Рассудок его успокоился, он перестал везде отыскивать измену.
— Я дело другое, князь. Я знаю, что делаю. Я
царю не перечу; он меня сам
не захочет вписать; так уж я поставил себя. А ты, когда поступил бы на место Вяземского да сделался бы оружничим царским, то
был бы в приближении у Ивана Васильевича, ты бы этим всей земле послужил. Мы бы с тобой стали идти заодно и опричнину, пожалуй, подсекли бы!
— Оттого, что ты
не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да
хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой
не сделали! А то, посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом идет! А
было бы нас двое около
царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
Царевич Иоанн,
хотя разделял с отцом его злодейства, но почувствовал этот раз унижение государства и попросился у
царя с войском против Батория. Иоанн увидел в этом замысел свергнуть его с престола, и царевич, спасенный когда-то Серебряным на Поганой Луже,
не избежал теперь лютой смерти. В припадке бешенства отец убил его ударом острого посоха. Рассказывают, что Годунов, бросившийся между них,
был жестоко изранен
царем и сохранил жизнь только благодаря врачебному искусству пермского гостя Строгонова.
— Ну, — сказал наконец
царь, — что
было, то
было; а что прошло, то травой поросло. Поведай мне только, зачем ты, после рязанского дела,
не захотел принести мне повинной вместе с другими ворами?
Неточные совпадения
— Я думаю, это — очень по-русски, — зубасто улыбнулся Крэйтон. — Мы, британцы, хорошо знаем, где живем и чего
хотим. Это отличает нас от всех европейцев. Вот почему у нас возможен Кромвель, но
не было и никогда
не будет Наполеона, вашего
царя Петра и вообще людей, которые берут нацию за горло и заставляют ее делать шумные глупости.
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или
хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе.
Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это
не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в своем праве жить так, как он живет.
— А вот что мне с Егором делать?
Пьет и
пьет и готовить
не хочет: «Пускай, говорит, все с голода подохнете, ежели
царя…»
Пять, шесть раз он посетил уголовное отделение окружного суда. До этого он никогда еще
не был в суде, и
хотя редко бывал в церкви, но зал суда вызвал в нем впечатление отдаленного сходства именно с церковью; стол судей — алтарь, портрет
царя — запрестольный образ, места присяжных и скамья подсудимых — клироса.
— Что ты
будешь делать?
Не хочет народ ничего,
не желает! Сам
царь поклонился ему, дескать — прости, войну действительно проиграл я мелкой нации, — стыжусь! А народ
не сочувствует…