Неточные совпадения
Любили православные украшать дома божии, но зато мало заботились о наружности своих домов; жилища их почти все
были выстроены прочно и просто, из сосновых или дубовых брусьев, не обшитых даже тесом, по старинной русской пословице: не красна изба углами, а красна пирогами.
Он
был когда-то в дружбе с ее родителями, да и теперь навещал ее и
любил как родную. Елена его почитала как бы отца и поверяла ему все свои мысли; одной лишь не поверила; одну лишь схоронила от боярина; схоронила себе на горе, ему на погибель!
— Елена Дмитриевна, — сказал он, помолчав, —
есть средство спасти тебя. Послушай. Я стар и сед, но
люблю тебя как дочь свою. Поразмысли, Елена, согласна ль ты выйти за меня, старика?
Дом Морозова
был чаша полная. Слуги боялись и
любили боярина. Всяк, кто входил к нему,
был принимаем с радушием. И свои и чужие хвалились его ласкою; всех дарил он и словами приветными, и одежей богатою, и советами мудрыми. Но никого так не ласкал, никого так не дарил он, как свою молодую жену, Елену Дмитриевну. И жена отвечала за ласку ласкою, и каждое утро, и каждый вечер долго стояла на коленях в своей образной и усердно молилась за его здравие.
— Боярыня, — сказал он наконец, и голос его дрожал, — видно, на то
была воля божия… и ты не так виновата… да, ты не виновата… не за что прощать тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну тебя, — нет — видит бог, не кляну — видит бог, я… я по-прежнему
люблю тебя! Слова эти вырвались у князя сами собою.
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна!
Люби и жалуй ее. Ведь ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы
были словно братья, так и жена моя тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
— Расступись же подо мной, мать сыра-земля! — простонала она, — не жилица я на белом свете! Наложу на себя руки, изведу себя отравой! Не переживу тебя, Никита Романыч! Я
люблю тебя боле жизни, боле свету божьего, я никого, кроме тебя, не
люблю и
любить не
буду!
Мысль, что Максим, которого он
любил тем сильнее, что не знал другой родственной привязанности,
будет всегда стоять в глазах народа ниже тех гордых бояр, которых он, Малюта, казнил десятками, приводила его в бешенство.
— От него-то я и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог велит
любить его, а как посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы
любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не
будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст бог, снова царя полюблю. А не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы не в опричниках!
Изо всех слуг Малютиных самый удалый и расторопный
был стремянный его Матвей Хомяк. Он никогда не уклонялся от опасности,
любил буйство и наездничество и уступал в зверстве лишь своему господину. Нужно ли
было поджечь деревню или подкинуть грамоту, по которой после казнили боярина, требовалось ли увести жену чью-нибудь, всегда посылали Хомяка. И Хомяк поджигал деревни, подкидывал грамоты и вместо одной жены привозил их несколько.
— Борис Федорыч! Случалось мне видеть и прежде, как царь молился; оно
было не так. Все теперь стало иначе. И опричнины я в толк не возьму. Это не монахи, а разбойники. Немного дней, как я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался и насмотрелся, что и поверить трудно. Должно
быть, обошли государя. Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он
любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
— Я
люблю тебя боле жизни, боле солнца красного! Я никого, кроме тебя, не
любила и
любить не могу и не
буду.
— Ты никогда не
была мне верна! Когда нас венчали, когда ты своею великою неправдой целовала мне крест, ты
любила другого… Да, ты
любила другого! — продолжал он, возвышая голос.
Мельник тотчас смекнул, в чем дело: конь, на котором прискакала Елена, принадлежал Вяземскому. По всем вероятностям, она
была боярыня Морозова, та самая, которую он пытался приворожить к князю. Он никогда ее не видал, но много узнал о ней через Вяземского. Она не
любила князя, просила о помощи, стало
быть, она, вероятно, спаслась от князя на его же коне.
Кабы Вяземский
был здоров, то скрыть от него боярыню
было б ой как опасно, а выдать ее куда как выгодно! Но Вяземский оправится ль, нет ли, еще бог весть! А Морозов не оставит услуги без награды. Да и Серебряный-то, видно,
любит не на шутку боярыню, коль порубил за нее князя. Стало
быть, думал мельник, Вяземский меня теперь не обидит, а Серебряный и Морозов, каждый скажет мне спасибо, коль я выручу боярыню.
— Ну, за это
люблю. Иди куда поведут, а не спрашивай: кудь? Расшибут тебе голову, не твое дело, про то мы
будем знать, а тебе какая нужда! Ну, смотри ж, взялся за гуж, не говори: не дюж; попятишься назад, раком назову!
Налево от двери
была лежанка; в переднем углу стояла царская кровать; между лежанкой и кроватью
было проделано в стене окно, которое никогда не затворялось ставнем, ибо царь
любил, чтобы первые лучи солнца проникали в его опочивальню. Теперь сквозь окно это смотрела луна, и серебряный блеск ее играл на пестрых изразцах лежанки.
— Жаль мне родины моей, жаль святой Руси!
Любил я ее не хуже матери, а другой зазнобы не
было у меня!
— Полно ломаться, бабушка, — сказал царь, — я тебе доброго мужа сватаю; он
будет тебя
любить, дарить, уму-разуму научать! А свадьбу мы сегодня же после вечерни сыграем! Ну, какова твоя хозяйка, старичина?
— Грех
было бы мне винить тебя, Борис Федорыч. Не говорю уже о себе; а сколько ты другим добра сделал! И моим ребятам без тебя, пожалуй, плохо пришлось бы. Недаром и
любят тебя в народе. Все на тебя надежду полагают; вся земля начинает смотреть на тебя!